«а где же мы свои?» бегство и миграции армян Азербайджана

НАРОДЫ

«А где же мы свои?»

Бегство и миграции армян Азербайджана

Нона Шахназарян

Понятия

Беженец — «это лицо, которое не является гражданином Российской Федерации и которое в силу обоснованных опасений стать жертвой преследований по признаку расы, вероисповедания, гражданства, национальности, принадлежности к определённой социальной группе или политических убеждений находится вне страны своей гражданской принадлежности и не может воспользоваться защитой этой страны или не желает пользоваться такой защитой вследствие таких опасений; или, не имея определённого гражданства и находясь вне страны своего прежнего обычного местожительства в результате подобных событий, не может или не желает вернуться в неё вследствие таких опасений»1.

Дискурс — академический термин, употребления которого автору не удалось избежать, невзирая на его размытость и многозначность. Под дискурсом в данном тексте следует понимать социальное

Нона Робертовна Шахназарян, научный сотрудник Центра кавказско-понтийс-ких исследований, преподаватель Кубанского социально-экономического института, Краснодар.

взаимодействие, основанное на языке. Обыденный и публичный дискурсы взаимосвязаны: влияют друг на друга посредством всех каналов информации. Именно эти дискурсы и конструируют социальную реальность, если о последней вообще можно говорить в позитивистском смысле этого слова. Разделение дискурсов на доминирующие и маргинальные и ввод в текст этих понятий были важными для понимания и интерпретации инверсий и параллельных нарративов, многообразия этих нарративов и тех ниш, которые они занимают. При возможности слово дискурс заменялось такими научными категориями, как те же нарративы, лингвистические практики, рассуждения, (само)презентации.

Идентичность — понятие с теми же примерно недостатками, что и слово «дискурс», это часто делает его недостаточно операциональным, а то и просто неработающим. Р. Брубейкер и Ф. Купер приводят пять значений слова «идентичность» в социальном языке, подразделяя их, в зависимости от примордиалистского либо конструктивистского понимания термина, на «сильные» и «слабые». В тексте статьи понятие «идентичность» используется в одном из значений, предложенных Брубейкером и Купером, — как «продукт, обусловленный социальной и политической активностью, и в то же время — как основание или базис, обусловливающий последующие действия»2.

Маргинальность — состояние человека или группы людей, оторванных от привычной среды и образа жизни и не принявших нового, находящихся в промежуточном, пограничном состоянии; производное понятие маргинализация означает в статье «вытеснение на обочину», дезактуализацию индивидов или групп.

Клан — финансово-политическая группа, организованная по иерархическому принципу, но в то же время скрепляемая взаимной поддержкой и взаимопомощью её членов, родственными и/или дружескими связями между ними. В статье понятие «клан» фактически заменяет охотно используемое информантами, но искажающее описываемое ими явление слово «мафия» и потому по смыслу ближе понятию «непотизм», чем строго антропологическому пониманию клана. По существу, им акцентируется наличие маскирующихся под традиционные связей «патрон — клиент», или того, что Макс Вебер называл «неопатримониальным образцом власти»3. Сразу же замечу, что почти безраздельная, граничащая с вседозволенностью свобода могущественных кланов имеет в качестве оборотной стороны несвободу большинства граждан общества — тех, кто в эти кланы не входит4.

Теоретические рамки работы

В теоретическом плане я основываюсь на концептуальных разработках трёх всемирно известных учёных и использую их категориальный аппарат. Это, во-первых, концепция обмена дарами классика экономической антропологии француза Марселя Мосса; во-вторых, теория социальных сетей (Social Network Analysis) одного из лидеров экономической социологии американца Марка Грановеттера; в-тре-тьих, идеи знаменитого французского социолога Пьера Бурдьё.

Согласно Моссу, неформальные практики имеют не меньшее значение, чем формальные, а осуществляются через тотальные обмены дарами, услугами, эмоциями, человеческим ресурсом (посредством матримониальных стратегий). Эти обмены предполагают взаимность, ответность даяний, то есть ихреципрокностъ (франц. mciproque — нечто взаимное5, от лат. recipio — брать назад, обратно получать6). Структуры и правила реципрокности определённым образом отражаются в речевых практиках / нарративах, формируют локальные репутации субъектов обменов7.

Социальные сети выступают как экономический ресурс и воздействуют на поведение и выбор по нескольким схемам и направлениям. Критерием различения разных версий социальных сетей служит уровень солидарности социальных групп (например, родство, дружба). Описать дифференциацию сетей и её связь со стратификационной системой общества возможно, заимствуя у Грановеттера представление о двух типах связей или отношений: сильных (между родственниками и близкими друзьями) и слабых (между «знакомыми»), образующих соответственно плотные и разреженные части социального пространства8. В процессе сбора материала у меня возникло предположение, что сильные связи используются преимущественно беднейшими слоями общества.

Бурдьё ввёл в научный оборот понятие габитуса (от лат. habitus, здесь — свойство, состояние, расположение духа9) и предложил концепцию накопления капиталов. Под габитусом он понимает «ментальные структуры, через которые агенты воспринимают социальный мир»; именно под его воздействием они «ведут себя определённым образом в определённых обстоятельствах»10 и поэтому габитус обоснованно считать объективным фундаментом упорядоченного поведения. Аразлич-ные формы капитала, накапливаемого в процессе взаимодействия индивидами и группами — экономический капитал, культурный, символический, — являются основными видами социальной власти, воспринимаемыми и признаваемыми обществом как легитимные11.

Фокус и метод исследования

Исследование посвящено феномену изгнания с обжитых мест как особого обстоятельства перемещения в пространстве. Проблемы вынужденных переселенцев из Азербайджана рассматриваются сквозь призму депривации вследствие потери имущества и статуса, переходной экономики, националистического / этнического, внутрикультур-ного / субкультурного, социального / классового противостояния, гендерных режимов и патриархальных норм. Соответственно в фокусе исследования оказываются темы, относительно слабо освещённые в российском дискурсе социальных наук: экономика домашнего хозяйства, связь между кризисом традиционной патриархальности и бедностью, феминизация бедности, динамика гендерных ролей и композиций в целом.

Статья написана на основе серии полевых исследований, проведённых автором в Нагорном Карабахе (в Степанакерте, Мартуни и селах Мартунинского района), в Армении (в Ереване, Раздане, Масисе) и в России (в Москве, Краснодаре, Кореновске, Минеральных Водах, Будённовске, Ростове-на-Дону) в 2000—2001 годах (октябрь—июнь) и в летние сезоны 2002—2007 годов. Азербайджанская часть материала в некоторой степени имеет отношение к опыту семьи автора, в числе других армянских беженцев покинувшей Азербайджан в 1988 году. Исследование сделано в традициях этнографического метода. Выбор информантов определял доступ к полю. При сборе материала применялись включённое наблюдение, беседы, глубинные интервью.

Исторический контекст

Провозглашение в 1988 году демократических свобод и ценностей обернулось чередой этнических конфликтов на территории СССР. Первым звеном в их цепи был спор из-за юрисдикции в Нагорно-Ка-рабахской автономной области (НКАО). Нарастая как снежный ком, он к 1990-м годам превратился в настоящую войну со всеми вытекающими отсюда последствиями12.

Эти события проложили зримую границу в сознании людей. Все без исключения информанты отмечали, что их жизнь разделяется на период «до» (советский) и «после» (постсоветский). Никаких пояснений не требуется — каждый в деталях знает содержание информационно насыщенного текста, свёрнутого в этих двух словах. То были события, перевернувшие все устои и правила с ног на голову. Никог-

да прежде в рутине советских реалий среда не находилась в состоянии столь быстротечного изменения.

Какой бы романтизации и сакрализации ни подвергались и тогда, и впоследствии война и карабахское движение, нельзя отрицать, что на рубеже 1980—1990-х годов население Карабаха оказалось в жалком материальном положении. В том числе и потому, что советское руководство было погружено в решение своих проблем и на определённом этапе практически утратило контроль, а с ним и повседневное присутствие в Карабахе, тем самым пустив дальнейшее развитие карабахского конфликта на самотёк. ИКАО на тот момент была одним из первых районов СССР, где Москва потеряла политическое влияние и функции управления и снабжения. Гуманитарная помощь и пожертвования диаспоральных армянских общин если и отправлялись, то далеко не всегда доходили до адресатов. Попав в кольцо блокады, люди столкнулись с угрозой голода, холода, физического уничтожения. Структуры управления находились в состоянии глубокого кризиса, обнаружили растерянность и некомпетентность и, утратив вдобавок былой авторитет, подверглись десакрализации со стороны подчинённых. В столь непривычном социальном контексте в особенно обездоленном положении оказались армяне — беженцы из Азербайджана.

Направления потоков. Стратегии вынужденных переселенцев

Вездесущий классовый фактор сыграл свою роль, интенции и стратегии вынужденных переселенцев оказались в прямой зависимости от него. Самые состоятельные армяне Азербайджана, быстро оценив взрывную силу ситуации, продали недвижимость и уехали в Россию (в Москву, Ленинград), а некоторые потом и в Америку. Большинству же сориентироваться было не так-то просто, предыдущие 70 лет «интернационализма» и «дружбы народов» усыпили бдительность многих13. Шок от внезапности происходящего усугублялся особым мировоззрением советских людей, приобретённым в результате засилья авторитарной системы управления и настроенности советских СМИ исключительно на трансляцию позитива, — непоколебимой верой в незыблемость страны Советов, в то, что государство стоит на страже интересов народа и не допустит беспорядков. В результате та часть армян Азербайджана, которая в это верила дольше других и потому до конца не обменивала и не продавала своё жильё, потеряла всё имущество и вынуждена была бежать к ближай-

шим родственникам. Средние слои разбрелись по городам и сёлам Армении и/или России. В Ереване они сначала были приняты сочувственно и тепло и достаточно организованно размещены в гостиницах, санаториях и других казённых помещениях. Но по мере того, как политическая ситуация ухудшалась, а ресурсы истощались, их всё более агрессивно «приглашали» занять покинутые дома бежавших из Армении азербайджанцев в отдалённых от Еревана сёлах. Это вызывало сопротивление неприспособленных к жизни в сельской местности армянских беженцев и послужило в дальнейшем мощным выталкивающим из Армении фактором. Те же, кто занимал низшие ступени этносоциальной иерархии и обладал ограниченными сетевыми возможностями, направились в Карабах. Особенностью этих групп была высокая степень лояльности букве традиции. Многие из них потом оценивали свой переезд в Карабах известной присказкой «Из огня да в полымя!» Но поначалу слово «война» представлялось им фантомным, они печалились по другому поводу — по своим утраченным экономическим и символическим капиталам.

Последние партии армян, полумертвых от страха, были вывезены в январе 1990 года на паромах и других плавательных средствах через Каспий в Среднюю Азию и Казахстан; большинство не имели с собой даже смены одежды...

Чужие среди своих: дискурсы бедности

В Карабахе всё начиналось высокопарно и в некоторой степени наивно-романтически. В февральские дни 1988 года, когда на тысячных демонстрациях разворачивалось социальное явление, названное потом Карабахским движением, национальной риторикой был одержим каждый — нарушение многолетних табу зачаровало людей. И только будущие беженцы из Азербайджана — их самые первые группы были уже здесь, готовя переезд, — не хотели принимать в этом участия. Точнее, воздерживались не все они, а значительная часть, и в основном это были женщины, поскольку мужчинам было труднее преодолевать свои комплексы маскулинности, одной из составляющих которых является патриотизм — неважно, поддельный или искренний. А вот женщины не просто игнорировали митинги, а осуждали их, позволяя себе при этом крайне резкие оценки и выражения. Например такие: «Будь проклят этот Карабах, поглотивший моих троих сыновей!» (Роза, 1938 г. р., из Баку);

«Пусть хоть сгорит Карабах, хоть дотла, какое мне до него дело! У меня были другие планы на жизнь, чем скандировать на площади безумства» (Лаура, 1947 г. р., из Мингечаура). Дело тут не только в обострённой реакции на первые жертвы армяно-азербайджанского конфликта. Азербайджанские армяне в принципе не принимали идею карабахского движения, тем более войны, в принципе отвергали идеалы национализма, грозившие, как они понимали, разрушить их жизнь и в конечном счёте разрушившие её до основания. Кроме того, Баку и другие города проживания армян в Азербайджане отличались своим особым духом мультикультурализма, по-советски — интернационализма14, равно как и высокой степенью лояльности ко всему русскому, в первую очередь к русскому языку. Беженцы из Азербайджана до сих пор сохраняют лояльность к нему — в большей степени, чем к предписываемому им в качестве родного армянскому; так, в станицах Краснодарского края преподаватели армянского языка сетуют, что бакинские армяне отказываются учить армянский и не испытывают к нему никакого пиетета15.

Конечно, на фоне всеобщей эйфории позиция неприятия движения была абсолютно проигрышной — ярлык «предателя нации» ждал любого, кто брался оппонировать националистической идее. Позже уже на бытовом уровне разгорались вербальные схватки между беженцами и местными, полные взаимных упрёков и обвинений. Ибо в советский период Карабах был депрессивным аграрным регионом с усечённым снабжением, и появление в нём беженцев означало усугубление потребительского дефицита.

Элина(1970 г. р.,из Баку): «В продмаг привезли сосиски и колбасу, по тем временам это было редкое явление. Я пристроилась в очередь. Но началась перепалка. Озлобившиеся женщины выкрикивали мне: “Что, не наелась колбас в своём Баку ? Иди отсюда, теперь наша очередь!” И продавцы отпускали товар только местным. Я так и ушла ни с чем, со слезами... Мы очень жалели, что приехали сюда. Но этихунижений было мало, мой единственный брат (плачет) погиб в этой бессмысленной войне...»

Степанакертский аэропорт уже контролировался азербайджанским ОМОНом, перемещение из Карабаха и в Карабах становилось всё более проблематичным. К1991 году НКАО оказалась в кольце блокады, устроенной Азербайджаном, поскольку не имела общей границы с Арменией, от которой её отделяла узкая полоса Лачинского коридора. Некоторым из женщин удавалось убедить своих мужей вырваться из блокады в Россию, пока это было возможно (вертолётами)...

В самом начале конфликта, когда жизнь ещё, казалось, не разладилась окончательно, местные и приезжие (последние использовали

своё отличное знание азербайджанского языка) сотрудничали для того, чтобы сделать закупки в соседнем азербайджанском городе или вступать в другого рода переговоры.

Роберт (1940 г. р., из Мингечаура): «УН. уже назначен день обручения, а на стол ты как накроешь гостям? Нет ни-че-го! И не купишь — это тебе деньги, куры не клюют... Перекрыты дороги, опасно армянам у них появляться, да и им тоже у нас. Думали, думали, и решился. Говорю зятю: ‘‘Ничего страшного не случится, мы с женой поедем на Агдам-ский базар (азербайджанский город в 30 км от Мартуни, разрушен во время войны. — Н. Ш.). Нас за своих примут, зря, что ли, мы ей золотые зубы сделали на весь верхний ряд!” Ну, шучу, вроде, но самим не до шуток, конечно. Дело к провалу шло, всё к чёрту шло, срывается обручение, понимаешь... Ну, сели мы в машину... номера у нас были российские, с Кореновки, ЦПВ(серия номерного знака. — Н.Ш.)... Едем вАгдам с в-о-о-т таким списком продуктов, которые надо закупить... спокойно, без паники, разговариваем, шутим, торгуемся, берём, она (жена. — Н. Ш.) несёт в машину и возвращается снова. Почти уже скупились, как вдруг один из азербайджанцев кричит: “Они армяне, я их знаю, клянусь своим отцом!” — и пальцем на нас с соседнего ряда указывает. А я ему в ответ, вроде, возмущенно так, кричу: “Кто ?Да армянин твой отец, сукин ты сын!”(сказано на азербайджанском: Kimnen sen?Ermeni dadandi? Khopekh ushaghy!— H. EU.) А сам говорю ей: “Уходим не спеша, спокойно ”. Кое-как доковылял до машины (хромает после переломов, полученных в аварии. — Н. ЕП.), уселись... вот, смотрю идёт в нашу сторону группка... молодчики такие. Ну, я по газам, конечно. Оторвались... Вот так вот было... больше ездить уже невозможно было потом, всё хуже и хуже сделалось. Последний раз Агдам увидели — центр торговли во всей округе, да что там в округе, во всём Азербайджане. Анекдот знаешь? Еоворят, водородную бомбу ещё не изобрели, а то на агдамском рынке уже продавали бы...»

Многообразие опыта беженцев заключалось в том, что им приходилось записывать на свой скорбный счёт всё новые и новые потери, понесённые ими в результате двукратных и даже троекратных разновекторных перемещений.

Уловимые границы маргинализации

Условия, в которые попали беженцы, и жизненные стратегии, выбранные некоторыми из них, также стали основаниями их маргинализации, их отчуждения принимающей средой. Вербально знаки

этого дистанцирования местных армян от бакинских артикулировались посредством новоизобретённых либо вытянутых из глубин памяти слов. Среди них — уничижительное galma (тюркск. пришлые), употреблявшееся в адрес беженцев, несмотря на то что подавляющее большинство из них либо сами, либо по ближайшим предкам были выходцами как раз из Карабаха.

Непонимание и определённое эмоциональное неприятие, разделившие местных и беженцев, отчётливо обозначились как на бытовом и гендерном уровнях поведения, так и на уровне концептов, мировоззрения. У беженцев была иная, чем у местных, культура потребления, их отличали более свободные отношения между женщинами и мужчинами, детьми и родителями. Восприятие местными этих различий и влекло за собой дистанцирование. Обосновывалось оно с помощью следующих характеристик: вы — «другие», хотя и называетесь «своими»; вы употребляете чужие языки, азербайджанский и русский, как свой (особенно это шокировало в Армении); невзирая на конфликт, вы продолжаете симпатизировать «им». Беженцев повсюду называли недоармянами и перевёрнутыми армянами (зИиЬуаЪ Иауег), раздражались из-за их «чрезмерной» лояльности ко всему русскому и азербайджанскому, их восприимчивости к новому. Все эти рассуждения и осуждения, раздававшиеся со стороны, рождали и/или укрепляли среди беженцев особую идентичность на основе другой бинарной оппозиции, в которой они занимали негативную нишу: настоящие — перевёрнутые.

Можно сказать и так: мощным критерием и фактором разграничения стала оппозиция «городское — сельское»16. Она проявлялась в сильном различии не только жизненных стилей, но и ценностных предпочтений. Дополнительным маркёром принадлежности беженцев к разряду «других» явилось применение самыми обездоленными из беженок «практик, пользующихся низкой репутацией»17, например, проституции. Широко такая женская стратегия не практиковалась, однако впечатления от неё, наложившись на общие отличия в манере коммуникации, породили стигму все бакинки — проститутки, оправдывавшую социальное исключение беженцев. Особенное распространение она получила в Армении. Оно и понятно: своим нерег-ламентированным, нетрадиционалистским поведением приезжие девальвировали местную символическую «валюту» — жизнь согласно букве традиции. Отреагировать на это местные могли, применяя оружие слабого (Джеймс Скотт)18 — сплетни и кривотолки, разрушавшие символический образ оппонента. И если принять во внимание, что разные критерии и факторы маргинализации не исключали друг дру-

га, а напротив, наслаиваясь один на другой, взаимно усиливались, то нет ничего удивительного в том, что наиболее уязвимой группой оказывались женщины-беженки. Ведь они стали жертвами исключающей силы, питавшейся сразу гендерными и классовыми различиями, различиями по месту происхождения и степени лояльности традиционной норме, нередко также различиями в возрасте, образовании и доступе к ресурсам.

Инверсия статусов

В массе своей местные хорошо знали азербайджанских армян — знали их как дачников (так и называли — наши дачники), приезжавших из цветущих интернациональных городов в карабахские деревни к бабушкам и дедушкам на лето. Тогда они, как носители более высокой городской культуры, вызывали исключительно благоговейное отношение. Теперь «дачники» предстали в иной роли: униженными, оскорблёнными и изгнанными из своих домов, то есть полностью утратившими реальные основания для превосходства. А оставшиеся символические резоны — особый стиль жизни, особенная речь, профессиональные навыки — работали недолго. Установки на превосходство городских жителей растаяли почти мгновенно, оставив по себе лишь злорадство местных. «Культурную брезгливость» пришлось подавить, затолкать поглубже внутрь себя, выпуская её наружу (озвучивая) исключительно в кругу товарищей по несчастью — таких же беженцев. Впрочем, в начале конфликта случались открытые словесные баталии, особенно часто — между женщинами на квартальных посиделках. Эти места женских коммуникаций стали в те дни локусами горячих дебатов. От взаимных упрёков женщины нередко скатывались до проклятий, усугублявших тяжёлое психологическое состояние беженцев. Оппозиция «местная — приезжая» обрисовалась тогда предельно чётко.

Женщины из азербайджанских городов пострадали не только от грабежей и переезда в потенциально бедный регион, но также от культурного шока: они вынуждены были приспособиться к сельским патриархальным нормам, принять не практиковавшийся ими ранее образ жизни. Изменяя своему прежнему социальному стилю, стилю городских жителей, многие из них, чтобы выжить, поневоле занялись сельхозработами.

Зоя (1966 г. р., из Баку): «Брезгливо дою корову, убираю за курами, готовлю им еду — всё это за счёт моих нервов. Этот ужас длится уже

третий год. Если бы только можно было бы прожить на мою учительскую зарплату, я была бы счастлива. А приходится держать изматывающее хозяйство: корову, кур, индюшек, баранов. Конечно, продукты необходимые всегда есть и даже излишек остаётся, но какой ценой! Сыну надо идти на музыку, а я его отправляю за бараном. Хочу, чтоб и учился, и с другой стороны помощь нужна».

Политэкономия постсоциализма, дискурсы о дарах и негативная реципрокность

С точки зрения социальной и культурной антропологии экономика определяется как производство, распределение, потребление и циркуляция благ и услуг. Все эти практики встроены в более широкий институциональный и социальный контексты. В основанных на рыночных отношениях современных обществах проводится различие между формальной и неформальной экономикой. Но в повседневности прочертить границу между ними, определить, в чём разница, не так-то просто. Если значительно упростить социальную реальность, то можно сказать, что формальная экономика регулируется законом и государством, в то время как неформальная занимает место за пределами государственного контроля и регулируется неписаными социальными нормами и практиками. В советское время неформальная (теневая) экономика содействовала существованию государства, дополняя его официальную экономику, распределение товаров функционировало через неформальные сети — блат19.

В постсоветском мире неформальные обмены приобретают едва ли не решающее значение, поскольку представляют собой уже более значительные экономические структуры. Когда же вконец ослабевшее государство напрочь перестаёт выполнять функции перераспределения и социальной защиты, эти структуры образуют саму ткань повседневного выживания охватываемых ими сообществ. На фоне развала тоталитарного режима «паноптический контроль авторитарного государства трансформируется в индивидуальную ответственность членов сообщества»20. Патронимический род становится при этом, как в архаические времена, единицей социальной организации.

Неформальные (внеконтрактные) практики и обмены не могут существовать без реципрокности — без взаимных услуг, даров и эмоциональной поддержки. Реципрокность — главное условие экономических обменов почти на всех уровнях реализации сетевых отношений. Элемент принудительности обменов легитимируется с

помощью символических категорий в народных нарративах о чести — об «имени», о «лице», в том числе об «испорченном, опозоренном, чёрном лице». Эти концепты широко распространены на всём Кавказе и далеко за его пределами21, и на них строятся локальные (само-)презентации. Нуэры имеют до ста названий для различения коров, инуиты — более сорока различных способов передачи состояний снегопада; в обоих случаях лексическое богатство отражения явления объясняется его жизненной важностью для носителей соответствующих языков. Так и на Кавказе концепт Чести передаётся доброй дюжиной названий22, и сам этот факт вербальной вариативности понятия отражает его локальную значительность.

Типизируют реципрокность по критерию социальной дистанции между акторами. Нормативная реципрокность реализуется между близкими людьми в пределах семьи, а также в целом обществе согласно социальной конвенции; сбалансированная — между людьми с более дистанцированными отношениями, но в пределах общины или круга родства; негативная — между людьми, не связанными никакими узами (между незнакомцами или даже врагами — например, в случае выплаты последними навязанной силой и плохо легитимированной дани). Как видим, каждому типу реципрокности соответствует уровень, на котором она преимущественно реализуется: домашний / семейный, патронимический / родовой, общинный / деревенский, национальный / интернациональный23. Нормативная или обобщающая реципрокность может по общему согласию осуществляться также в кругу совершенно незнакомых людей; при этом дающий не ожидает немедленной отдачи от принимающего, но знает, что получающий дар человек, следуя тому же правилу, поддержит дающего в его проблемной ситуации. Армянская традиция гласит на этот счёт: Сделай добро и брось в воду!(= забудь об этом).

Оттенки надёжности и прагматичную функциональность семейной реципрокности отражает следующий фольклорный текст24:

«Раз царь повстречал на дороге крестьянина, везущего воз дров. На вопрос, что он собирается делать с дровами, крестьянин отвечал: "Частью расплачусь с долгом, другую часть отдам в долг, третью выброшу в реку". Царь подозвал крестьянина поближе и потребовал разъяснения. Объяснение было: "Мать с отцом согрею — долг верну; два сына растут, их согрею — в долг отдам; дочь имею, её согрею — в воду брошу (то есть потеряю. — Н. Ш.)"».

Соблюдение реципрокности — в числе ключевых ценностей: это то, чем определяется формирование символического «лица», локаль-

ной репутации члена сообщества. Существует целый корпус метафор и эвфемизмов о взаимности {рука руку моет, и руки моют лицо; одной рукой хлопка не издашь и т. п.). Сильные эмические константы, связанные с системой отношений «подарок — отдарок», выступают в форме языковой редупликации: в армянском языке это пары 1апе1 — рт1, апе\ — thoghel. А в азербайджанском языке есть аналог aly.sk — \erish, интересный тем, что помимо передачи отношения вообще, словами а1 и \ег означаются чистые акты экономической деятельности, купля-продажа или то, что в советское время называли негативно окрашенным словом «спекуляция». Лексическая редупликация, возможно, выступает не только как средство эмоционального усиления, но и указывает на устойчивость и рутинность явления, на цикличность и частоту этих акций25, которые вкупе с властно-окрашен-ными категориями «просить» и «давать» составляют дискурсивную оппозиционную пару — основу повседневных нарративов.

Специального рассмотрения заслуживают случаи неэквивалентных обменов. Эмпирические данные указывают на то, что ресурсно бедные родственники «отдаривают» эмоциональной валютой: окружают вниманием, уходом и ласковой заботой ресурсно богатых родт-венников и их отпрысков. Взамен они получают различного рода экономическую помощь. Здесь можно наблюдать вовлечённость как классовых, так и гендерных измерений. Так, женщины, как пассивные агенты экономики, обычно (чаще) отплачивают эмоциональным ресурсом. Этика этой взаимности, в общем-то, не очень ясно прописана / проговорена. Проблема здесь заключается в том, как измерить что и сколько даётся. Выработка критериев оценки сильно затруднена конфликтом между материальными = измеряемыми взносами и эмоциональными = практически неизмеримыми вложениями, эмоциональной «работой» (сфера эмоций в терминах работы описана лишь в последние 20—25 лет26). Другими словами, можно говорить о различных качественных уровнях дарения. Одновременно эти замысловато переплетённые отношения отражают сложные комбинации и множественные проявления властных отношений. Согласно локальным нравам, тот, кто даёт, обретает символические очки, недвусмысленно подтверждает своё высокое положение в социальной иерархии, свою позицию «сверху»; соответственно, тот, кто берёт, очки теряет, поскольку эмоциональные взносы, отправленные взамен, не учитываются вовсе. Именно поэтому такого рода реципрокность выглядит для окружающих как негативная. Всё это проступает на уровне личных отношений, словесных и миметических кодификаций, которые особенно трудно описать. Обмен позитивных эмоций на материальные блага ставит

его участников в неравное положение, имеет своим следствием вовлечение людей в отношения патрона и клиента.

Экономика свадьбы и кризис подарка

До бегства неформальные обмены осуществлялись путём дарения денег с фиксацией всех сумм в специальных дефтерах (тюрк. — тетрадь21)&, в них велись списки дарителей и участников семейных событий, отмечалось, когда, от кого и к кому перетекали денежные средства, оформленные как подарок к свадьбе либо как помощь при похоронах близких и при других экстремальных ситуациях (автомобильная авария, пожар, серьёзная болезнь членов семьи и т. д.). Дефтеры играли роль кассовых книг народных банков — институтов взаимопомощи, которым люди доверяли больше, чем государству; обмены предполагали долговременность и непрерывность доверительных отношений. В 1988 году от капиталов доверия, наработанных десятилетиями жизни бок о бок, не осталось и следа.

В кавказских культурах самое важное событие в жизни семьи — это свадебное торжество детей. Оно — как венец, как своего рода выставка экономических и символических достижений семьи. К свадьбе / свадьбам готовятся много лет, накапливая «достойное» приданое для дочери и средства, необходимые для пышного праздничного застолья, если речь идет о сыне (поскольку дом жениха — место основного и самого продолжительного свадебного пира). Считалось, что день свадьбы важен не только для дальнейшей жизни детей, но ещё и тест на «положительность» семьи — свидетельство выполнения ею предписаний локального сообщества. Надо было сервировать «хорошие» столы, обеспечить каждому присутствующему достаточно внимания и заботы, ибо сумма, складывавшаяся в итоге из преподнесённых каждым гостем подарков молодым, всё равно превышала расходы на самое дорогостоящее застолье, и все это знали. Вырученными таким образом средствами покрывались базовые потребности молодой пары: жильё, домашняя обстановка и «теневые» расходы на их добывание, неизбежные при системе советского снабжения.

С бегством с насиженных мест изменились и форма проведения свадеб, и состав участников церемонии, и само поле выбора брачного партнёра. «Кто женится вдали от дома, тот обманывает или его обманывают (относительно стоимости товара)»28. Разрушились прежние неформальные структуры поддержки. В первую очередь это проявилось в кризисе подарка, обмена в целом. Дефтеры пришлось отло-

жить в сторону: стало ясно, что они больше не пригодятся, разве что для воспоминаний.

Лаура (1947 г. р., из Мингечаура, запись сделана в 1991 году):

«Сижу на свадьбе своей дочери, как чужая, и думаю: кто эти люди, к кому они пришли, кому они дарят свои деньги ? Это точно, что не мне. Я вдруг поняла, что мои подарки, мои связи и знакомые потеряны навсегда, а с ними и вся моя жизнь... Год назад, в день обручения дочери позвонила Туту-хала (азербайдж. — тетя), моя мингечаурская сотрудница, и причитала, плача в трубку: ‘‘Лаура, я купила твоей Карине ковёр на обручение, как мне быть, как мне передать это тебе ?” А что мне было сказать — да никак?Поплакали в трубку...»

Совокупность материальных и эмоциональных потерь, понесённых людьми из-за бегства с мест долговременного проживания, оказалась много больше, чем виделось на первый взгляд.

Человеческий капитал и поведенческие стратегии

Многие беженки были хорошо образованы, и потеря ими привычной среды, сети знакомых и друзей, друзей и знакомых знакомых и знакомых и друзей друзей привела к утрате самой возможности выбора подходящего брачного партнера.

Люда (1973 г. р., из Сумгаита):« Отец напирает, хочет, чтоб я вышла замуж, но выбрать трудно, интересы разные, мировоззрения другие... Я пока не хочу, хочу работать. Все эти годы проработала в библиотеке, и когда появилась вакансия на повышение, шеф привел Н., жену Ф., после декрета на это место... я расплакалась, обидно стало за все эти годы работы — означало, работать буду я, а зарплату получит она. Я записалась на приём к главе администрации и пожаловалась на директора. Он мне ответил без обиняков: “А зачем тебе деньги? Ты ведь даже не замужем, ни детей, ни семьи... ” Я ушла с работы, а что мне оставалось?»

В данном случае хорошо видно, что брак может быть принудительным институтом неотрадиционного сообщества: разного рода по-слания-сигналы отправляются молодой женщине на всех уровнях, принуждая её к брачным отношениям как к некой социальной повинности, а установленной нормой является статус замужней женщины29.

«Инаковость» информантки бросается в глаза и из-за выбранной ею траектории поступков. Она ломает шаблон, матрицу, норму поведения, принятого в локальном сообществе. Жалоба? Запись на приём к первому должностному лицу? Ничего подобного от молодой де-

вушки здесь не ожидали! Такую выходящую за рамки этикета (арм. chaphits и sahmanits ants) смелость могли позволить себе только приезжие. Их поведение и решения меньше зависели от множественных, разноуровневых и разнородных давлений местных сетей, они в меньше мере действовали по инерции, демонстрируя тем самым нелояльность к регуляциям и резонам местного сообщества. В этом их «инакомыслии» была опасность и для властей, что и послужило одной из причин поддержки теми кампании не то чтобы социального исключения приезжих, но некоторого дистанцирования от них. К тому же для местного начальства они явились самыми опасными конкурентами, поскольку обладали давно и последовательно накоплявшимся человеческим капиталом, под которым в данном случае подразумеваются любые навыки, приобретённые в процессе образования и практической деятельности30. Но беженцы проиграли, ещё не вступив в борьбу, потому что им остро не хватало такого мощного ресурса, как включённость в местные сет?