Спросить
Войти
Вестник Томского государственного университета. История. 2016. № 1 (39)
УДК 94(47).083
DOI: 10.17223/19988613/39/2
Ю.В. Куперт, А.В. Луценко
РОЛЬ ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ В РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЕ
Рассматривается эволюция общественного сознания и обусловленные ею трансформации методов агитационнопропагандистской работы с населением под воздействием событий Русско-японской войны 1904-1905 гг. Оцениваются основные закономерности социальной идеологии, обусловливающие восприимчивость населения к политической агитации. Анализируются основные ошибки оппозиционных царизму общественных движений, делавших основной акцент на «эксцитативную» агитацию и возбуждение протестных эмоций вместо формирования политического мировоззрения. Детально анализируется агитационно-пропагандистская методика А.А. Богданова.
Целью исследования является реконструкция развития приемов и методов агитационно-пропагандистской работы официальных структур Российской империи (в первую очередь армии), а равно и оппозиционных царизму общественно-политических сил (либеральных и революционных) под воздействием событий Русскояпонской войны. Особое значение для анализа пропагандистских методик имеет новаторская концепция ученого-просветителя социал-демократа А.А. Богданова (1873-1928) - единственного общественного деятеля, выполнившего по-настоящему детальный анализ причин, движущих сил, возможного хода и последствий войны. Этот анализ Богданов превратил в основу принципиально нового метода агитации и пропаганды, ориентированного уже не на возбуждение определенных эмоций и настроений (на что продолжали делать ставку другие лидеры-идеологи), а на формирование целостной системы представлений о политических событиях.
Степень исследованности данной проблемы не поддается однозначной оценке. С одной стороны, многочисленные и несомненные факты влияния Русскояпонской войны на общественное сознание, распространение в массах антимонархических, революционных идей и укрепление самых реакционных форм мировоззрения политической элиты всесторонне освещены и современниками событий, и специалистами-историками более позднего времени. С другой стороны, изучение данного периода истории зачастую ограничивается указанием тенденций (или, как теперь говорят, «трендов») развития общественной идеологии без учета изменения приемов и методов идеологической работы с населением. Более того, в историографии революционных событий 1905-1907 гг. и февраля - ноября 1917 г. основной акцент по-прежнему делается на фактах интенсивной политической агитации, а не на ее принципиальных методах, без детального анализа которых причины победы большевиков, бывших к 1917 г. далеко не самой влиятельной партией, оказываются не выясненными до конца, что открывает дорогу спекулятивным концепциям и даже прямому мифотворчеству.
Поскольку в новейшей историографии Русскояпонской войны и последовавших за ней революционных событий 1905-1907 гг. приемы агитационнопропагандистской работы антимонархических общественно-политических движений не подвергаются специальному рассмотрению, представляется целесообразным вернуться непосредственно к первоисточникам, а именно к свидетельствам современников и участников событий. Сопоставление точек зрения, представлявших официальную власть великого князя Александра Михайловича, кадрового военного разведчика А.А. Игнатьева и говоривших от имени антимонархической оппозиции либерального земца И.И. Петрунке-вича, лидера социал-демократов В.И. Ленина и других позволяет оценить не только состояние российского общества во время войны, но и определить основные политические силы, формировавшие социальную идеологию того периода. Особое внимание уделено работам Александра Александровича Богданова, предложившего собственную интерпретацию причин, движущих сил и перспектив Русско-японской войны и фактически определившего своей политической и просветительской деятельностью перспективы агитационно16
Ю.В. Куперт, А.В. Луценко
пропагандистской работы с действительным большинством населения Российской империи. Исследования историков А.А. Керсновского, А.И. Уткина и
A. В. Шишова, посвященные Русско-японской войне и Революции 1905-1907 гг., а также публицистические произведения советского журналиста-международника
B. В. Овчинникова по проблемам японской культуры помогли сделать получившуюся реконструкцию развития общественной идеологии более детальной.
Если рассматривать ситуацию, которая сложилась в мировоззрении русского общества после 9 февраля 1904 г. (когда японский флот без объявления войны атаковал стоявшую в Порт-Артуре русскую эскадру), то необходимо признать: тогдашнее общественное сознание оказалось неподготовленным ни к тяготам войны, ни к адекватному восприятию информации о деятельности государственной власти и вооруженных сил империи.
Это касалось не только интерпретации боевых действий и оценки состояния армии, хотя отзыв Николая II о солидном четырехтомном отчете командующего русскими войсками на Дальнем Востоке очень примечателен: «Отчеты ген[ерала] Куропаткина никоим образом не должны сделаться достоянием всех» [1. С. 289], - и это при условии, что царь ознакомился с этим документом только наполовину, прочитав лишь первые два тома. Причину столь резкой реакции монарха впоследствии пояснил видный военный теоретик Российской империи, генерал А.З. Мышлаевский, изучивший отчет более тщательно: «В настоящее время, когда со стороны врагов порядка делаются постоянные усилия революционизировать армию, сочинение генерал-адъютанта Куропаткина <.. .> будет гибельно для духа многих войсковых частей и даст богатый материал для грязной полемики» [Там же]. Так официальная власть и элита армии оценивали информацию о русско-японской войне из первоисточника, к тому же изложенную постфактум.
Что касается остального русского общества, то в информационном поле для массового потребителя все, имеющее отношение к войне с Японией, было окутано плотным туманом секретности. Правда, правительственное окружение периодически муссировало слухи о существовании специальной программы, разработанной в царском дворце еще в 1895 г. в соответствии с планами властной элиты обустроить русский флот в акватории незамерзающих восточных вод. Эти слухи подхватил и опубликовал падкий, как и все американские журналисты, на сенсации С. Тайлор, который высказался довольно категорично о том, что Россия намерена «утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественных выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком» [2. С. 209].
В самой России расширяющиеся слухи воспринимали по-разному. Мысль о насущной необходимости проложить «путь к океану - Тихому и Великому» ради «будущей истории» российского государства завладела умами весьма «вдумчивых людей», озабоченных судьбой родины и готовых оказать посильную поддержку царю в осуществлении его «большой азиатской программы» [Там же. С. 210]. Другие не возражали против того, что «основные вехи» русской политики поставлены верно, но сомневались в возможностях неспокойной России реализовать намеченные планы [Там же]: не будут ли блестящие замыслы погублены топорным исполнением задачи, поскольку в империи того периода «между политикой и стратегией <...> наблюдался совершенный разнобой» [3. Т. 3. С. 55].
Серьезным препятствием в любых трансформационных процессах России, связанных с военными конфликтами, не могло не быть состояние вооруженных сил, пошатнувшееся в первую очередь вследствие сокращения стратегической и тактической подготовки войск, когда в армейской жизни прочно утвердилась «куропаткинская хозяйственность» [Там же. С. 41]. Дело в том, что, «вступив в отправление своих обязанностей в первый день 1898 г., генерал А.Н. Куропаткин натолкнулся прежде всего на чрезвычайные затруднения, чинимые Военному ведомству министром финансов, совершенно не считавшимся с нуждами армии» [Там же. С. 38]. Традиция, не делавшая чести царскому правительству, возникла давно и привела на рубеже XIX и XX столетий к тому, что заседания министров более всего напоминали «собрания враждующих сторон. Это была постоянная борьба, постоянная грызня друг с другом» из-за желания «сосредоточить в своих руках возможно большую власть и стать, в понятии того времени, первым министром» [4. С. 141142]. Словесная перепалка порождала личную неприязнь, выливавшуюся в межведомственную рознь: «Каждое министерство старалось оттягать что-нибудь у другого, расширить пределы своей компетенции за счет другого <...>. Каждый законопроект любого министерства давал другому повод подсидеть, раскритиковать, вообще причинить какую-либо неприятность, и отношения между ведомствами казались злой пародией на “войну всех против всех”» [Там же. С. 141].
Чаще иных в выигрыше оказывалось министерство финансов: слишком мощными были рычаги его воздействия на соперников. Как ни пытался, например, А.Н. Куропаткин защищать интересы военного министерства, ему, как и его предшественнику П.С. Ванновскому, не удавалось привлечь на свою сторону государственных распорядителей денежных ресурсов. В итоге на армейские нужды «из 455 миллионов рублей чрезвычайных кредитов на пятилетие 1899-1903 годов <...> министром финансов было отпущено всего 160 миллионов - третья часть» [3. Т. 3. С. 38]. Поскольку перевооружение войск по стандартам наступающего XX в. требовало много больше заявленных расходов, то уменьшение втрое доли военного ведомства в государственном бюджете срывало все планы по повышению обороноспособности России на уровне мировых держав. Выделенных средств едва хватило на оснащение армии
Роль общественного сознания в Русско-японской войне
магазинными винтовками и на обеспечение артиллерии трехдюймовыми скорострельными пушками. Но и этот процесс перевооружения «по минимуму» не состоялся по ряду причин. Одной из них явилась проблема, возникшая на Путиловском заводе, персонал которого, произведя полторы тысячи орудий, на испытаниях обнаружил некоторые дефекты, из-за чего поставка пушек для артиллерийских бригад была заморожена [3. Т. 3. С. 40]. После устранения неполадок «пушка образца 1900 года с буферным накатником оказалась <...> превосходным зенитным орудием» (а в ходе Первой мировой войны - еще и одной из лучших полевых пушек), но поступила на вооружение только в 1903-1904 гг., да и то лишь в пограничные округа [Там же. С. 44].
Подобные ситуации на военном производстве возникали отнюдь не по причине инженерной некомпетентности специалистов-разработчиков вооружений для русской армии, которым приходилось из неподходящих, зато более дешевых материалов создавать, что называется, «тришкин кафтан». Дело было в отвратительном финансировании, возмутительным образом урезанном якобы «из похвальной экономии» [Там же. С. 42], - в той особой системе денежного снабжения, своевольно навязанной всем министерствам главой финансового ведомства. Такое стремление регулировать по своему усмотрению хозяйственно-экономическую деятельность всей страны приводило к тому, что, например, военному министерству приходилось торговаться буквально из-за каждого рубля. Куропаткин был вынужден самостоятельно изыскивать средства не только на переоснащение армии, но и на строительство военных коммуникаций, на обеспечение войск амуницией, одеждой и довольствием [Там же. С. 40].
Такого рода деформация функций армейского командования не только негативно влияла на управление войсками и вызывала отторжение в среде патриотически настроенного офицерства, но и порождала весьма специфические умонастроения образованной части русского общества. В лексиконе начала XX в. в качестве устойчивого идиоматического выражения закрепилась фигура речи «паркетные генералы», которая этимологически восходила к трансформации смысла понятия «полотеры», употребляемого еще Александром I для обозначения дворянства и придворных [5. С. 386]. Когда после Отечественной войны 1812 г. «все начальники и генералы занялись лишь фрунтовой муштрой», а «военные качества заменились экзерцицмейстерской ловкостью», потому что «идеально марширующий строй уже не удовлетворял - требовались “плывущие стены”», то в армии появились «в числе главноначальствующих танцмейстеры, фехтмейстеры, еще и Франкони (известный балетмейстер итальянской оперы в XIX в. - Ю.К., А.Л.) найдется» [3. Т. 2. С. 12-14].
Цесаревич Константин Павлович в связи с этим писал: «Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и толку не дашь» [Там же. С. 12], для какой цели так резко поменялись критерии, обеспечивавшие
карьерный рост офицеров. Оказалось, в генералы «проходили» те, кто умел «равнять носки гренадеров» [Там же. С. 14]. А когда армию стали «довольствовать “без расходов от казны”» [Там же. С. 40], все помыслы генералов сводились к тому, чтобы добыть средства на содержание вверенных им воинских подразделений и показать хорошие результаты во время прохождения «церемонным маршем перед государем» [Там же.
С. 40]. Вот и приходилось строевому офицерству заискивать перед вышестоящим начальством, уподобляясь «паркетному шаркуну, пустому, но ловкому человеку» [6. Т. 3. Стб. 40], лавирующему между обеспечением боеспособности армии и угождением сильным мира сего.
По нормам «самоокупаемости» каждого командира обязали «заставлять» его войсковую часть «работать на самое себя, отвлекать людей на работы, ничего общего с военным делом не имеющие, и требовать в то же время совершенства в этом последнем» [3. Т. 3. С. 41].
Офицеры больше не испытывали чувства гордости за свою службу, не стремились воспитывать патриотический дух, боевые навыки и военную выправку солдат. Преданной забвению оказалась и воинская этика. Отныне «в нормальных условиях молодой солдат находился лишь первые четыре месяца своей службы, когда обучался собственно военному делу. По истечении этого установленного законом времени, всевидящее фельдфебельское око намечало в строю молодых солдат будущих сапожников, портных, слесарей. Не попавшие в эти ремесленные цехи проходили главным образом караульную службу» [Там же]. Они же исполняли обязанности городовых при нехватке полицейских сил или участвовали в ликвидации беспорядков при разгоне демонстраций и иных политических акций [Там же. С. 42].
Система «экономии» вносила свои коррективы во все аспекты жизни прославленной царской армии, доведя в конце концов принцип «хозяйственности» «до геркулесовых столпов» [Там же. С. 41]. Подчинив все помыслы командиров подразделений задачам самообеспечения, военное ведомство всячески поощряло действия тех, у кого дело было поставлено на широкую ногу. «Полковые хлебопекарни, полковые сапожные мастерские, швальни, шорни, столярные и плотничьи артели стали отнимать все силы войск и все внимание начальников. Офицеры превратились в артельщиков и каптенармусов - некому было посещать тактические занятия. Вся служба, в частности ротных командиров, стала заключаться во всевозможных экономических покупках, приемах, сортировках, браковании, поверках разных отчетностей, отписке бесчисленных бумаг и бумажек <...>. В русской армии конца XIX в. “хозяйственность” проникала всю армию сверху донизу <...>. Начальство умилялось <...> доброкачественностью сапожного товара, заготовленного без расходов от казны. Капитан, изобретший новый способ засолки капусты, приобретал почетную известность в дивизии, ко18
Ю.В. Куперт, А.В. Луценко
мандир полка, у которого кашу варили пятнадцатью различными способами, аттестовался “выдающимся”. Все помыслы и устремления были направлены на нестроевую часть <...>. Нередко создавалось положение, при котором треть всего состава несла караульную службу, треть отдыхала, а треть была занята хозяйскими работами. В результате полезный срок службы солдата вместо 4 лет, как правило, был 4 месяца» [3. Т. 3.
С. 41, 42].
Знал ли об этих порядках в армии царь? Конечно, знал. «Хозяйственность» была заведена еще до Куро-паткина его предшественником Ванновским - во времена, когда Николай Александрович Романов, наследник русского престола, «по желанию своего державного отца служил младшим офицером в 65-м пехотном московском полку (первый случай постановки члена Царствующего Дома в строй армейской пехоты). Наблюдательный и чуткий цесаревич ознакомился во всех подробностях с бытом войск и, став Императором Всероссийским, обратил все свое внимание на улучшение этого быта» [Там же. С. 37]. Он заботился о хорошем питании для солдат, повышении окладов и пенсий обер-офицеров, учреждении заемных капиталов, организации досуга и т.п. Но, как оказалось, все перемены поглотили свыше половины средств, отпущенных военному ведомству минфином [Там же. С. 37, 38].
Разумеется, противоречить царю никто не решался. Но то, что после исполнения распоряжений Николая II за счет бюджета положение в войсках не улучшилось, а ухудшилось, - стало ясно довольно скоро, особенно в тех частях, где «начальники, казалось, соревновались в том, кто из них в кратчайший срок дезорганизует свою дивизию» [Там же. С. 40]. Умеряли пыл лишь тогда, когда возникало опасение «осрамиться на царском смотру» [Там же]. Что касается собственно военной выучки, то в русской армии по большому счету все было поставлено так, будто командиры вооруженных сил России имели перед собой задачу навсегда распрощаться с главными принципами суворовской «Науки побеждать», в которой записано, что вдохнуть в армию любовь к Отечеству, желание его защитить, повысить боеспособность и готовность к ратному подвигу можно только в том случае, если в рядовом разбужена храбрость, в офицере -неустрашимость, а в генерале - мужество. Военачальники отринули и систему воспитания войск генерала Драгомирова, который ориентировал батальонных и ротных командиров на индивидуальную работу с каждым солдатом - этой «святой серой скотинкой» [Там же. С. 23-24].
Царь не мог не знать сути происходившего: из-за того, что профессиональные воины были поставлены в фактическое подчинение финансистам и потребности вооруженных сил империи удовлетворялись по остаточному принципу, основные функции армии оказались отодвинутыми далеко на задний план. В этой ситуации главе государства оставалось только одно: уповать на прирожденную храбрость русского солдата, на его веру в бога, царя и отечество. Николай II с детства был знаком с притчами, подпитывающими убежденность всех членов императорской семьи в непобедимости русской армии, с сентенциями, формирующими уверенность в том, что «француз умирал за славу, за белое знамя, за императора - и просто за прекрасную Францию. Англичанин погибал на краю света “за все большую и большую Британию” и лил во славу старой Англии свою кровь во все моря земного шара. Русский офицер и русский солдат полагали свою душу “за други своя” <...>. И если бы удалось собрать в один сосуд всю кровь, пролитую ими на протяжении веков <...>, - то единственной надписью на этой чаше могло бы быть: “не нам, не нам, а Имени Твоему”» [3. Т. 1.
С. 12]. Недаром же со времен Петра Великого русский солдат так говорил о себе: «У меня-молодца четыре отца - бог, царь, духовник, родной батюшка». Когда за спиной воина столько дорогого уму и сердцу, требующего защиты, он обороняется до последнего - и побеждает. Прусский король Фридрих II так и говорил о русских солдатах: «Этих людей легче перебить, чем победить» [Там же. С. 12]. Вот почему Николай II был спокоен за свою армию, вопреки неурядицам в ней.
Однако царя тревожило внутреннее состояние империи. Известная фраза министра внутренних дел
В.К. Плеве: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война» [7. С. 343], - не утешала, а скорее поражала откровенным цинизмом, но, получив огласку усилиями либеральной оппозиции, не смягчила, а напротив, обнажила всю беспомощность правительства перед очевидным кризисом власти. Желание царизма погасить внешней войной недовольство общества внутренней политикой самодержавия напоминало попытку утопающего схватиться за соломинку ради своего спасения. Теоретики российской социал-демократии ситуацию, открывшуюся столь недвусмысленно, не приняли в качестве повода для основательного изучения реального экономического и социального состояния страны. Поскольку РСДРП, особенно интеллигенция «меньшинства», довольно тесно сотрудничала с «освобожденческими» кружками в 22 крупнейших городах России вплоть до создания «Союза Освобождения» во главе с И.И. Петрункевичем и Н.Ф. Анненским [8. С. 64-65], то у идеологов пролетарского движения был неплохой шанс изучить статистику земств. Богданов писал по этому поводу так: «В <...> русской действительности <...> имелся огромный материал наблюдений, статистических и бытовых, собранный земскими работниками» [9. С. 71]. Только опираясь на него и освещая «с новой точки зрения» -марксистской, можно было не ошибиться в стратегических расчетах. Правда, «это - нелегкая, долгая работа» [Там же].
Во-вторых, существовала еще одна возможность разобраться в ситуации, которая привела Россию к войне, - дополнить картину реального состояния страны
Роль общественного сознания в Русско-японской войне
за счет информации по линии международных отношений. Сведения об этом имели хождение в аристократических кругах: дворяне-«зубры» и завистливые царедворцы, «жадной толпой стоящие у трона», - все они, не таясь, муссировали тему попустительства кучке «беспринципных петербургских дельцов во главе со статс-секретарем Безобразовым» [3. Т. 3. С. 56]. Команда этого человека с говорящей фамилией «решила организовать консорциум для разработки лесных богатств на реке Ялу, вдоль корейско-маньчжурской границы. <...> Они стали устраивать на Ялу ряд факторий, формировать с помощью военных и гражданских властей вооруженные отряды и распускать слухи о том, что они намерены присоединить эту область к России. Слухи эти чрезвычайно беспокоили японское правительство и до крайности раздражали японское общественное мнение» [Там же]. Для беспокойства и раздражения у японцев имелись более чем весомые основания, поскольку «в состав “безобразовской клики” входили князья Юсупов и Щербаков, графы Воронцов-Дашков и Сумароков-Эльстон, контр-адмирал Абаза, крупные помещики Бо-лашов, Родзянко, Воронцов, а также великий князь Александр Михайлович <...>. “Безобразовская клика” во многом способствовала тому, что в российских правительственных кругах все большее распространение получила идея присоединения к России северной части Маньчжурии по аналогии со среднеазиатскими территориями. Даже неофициальное название появилось - “Желторос-сия”. Самодержец Николай II Романов стал поддерживать такую идею, и в июле 1903 года учреждается царское наместничество на Дальнем Востоке - по примеру Кавказа и Польши (Царства Польского)» [1. С. 67].
Не меньше, чем японцы, возмущались манчжурскими событиями и российские политики, полагая, что не доведут империю до добра затеи камергера Безобразова, адмиралов Алексеева и Абазы и их окружения: за их жажду наживы, «за их лесные концессии, которые они взяли на Ялу, под самым носом у японцев, привыкших уже считать себя здесь хозяевами, придется дорого расплачиваться всему государству» [10. С. 143]. Параллельно с этим в аристократических кругах России злословили в адрес С.Ю. Витте, «который ухлопал миллион на постройку города Дальнего и создал на казенные деньги Русско-Китайский банк, финансировавший дальневосточные аферы» [Там же] высокопоставленных ловкачей. Мало того, этот «всемогущий министр финансов <...> настоял на переводе кораблей в состояние “вооруженного резерва”» [3. Т. 3. С. 55], чтобы сэкономить на техническом обслуживании флота. Наместник на Дальнем Востоке адмирал Е.И. Алексеев не слишком огорчался, когда ему было отказано в кредитах на оборону: на генерала
А.Н. Куропаткина маневры японской армии летом 1903 г. произвели такое впечатление, что он заверил Петербург: «Войны с Японией не будет» [Там же].
В столице легко поверили выводам Куропаткина -тем более, что российские «паркетные генералы» не
просто систематически игнорировали сведения из многочисленных и разнообразных источников, если те не совпадали со стереотипными представлениями о японцах как о «диких азиатских макаках». Проблема была в том, что царедворцы в погонах вовсе отказывались знакомиться с военным опытом современности, и прежде всего с достижениями восточного соседа -японской императорской армии. Совершенно феноменальные успехи в войне с Китаем, когда в течение лета 1894 - осени 1895 г. японцами были заняты вассальное Китаю Корейское королевство, Пескадорские острова, Тайвань и прибрежная часть Манчжурии [1. С. 40-42], так и не стали объектом изучения ни в российском Генштабе, ни в окружении дальневосточного наместника адмирала Алексеева, хотя основная тактика и стратегия японцев - высадка массированных морских десантов при артиллерийской поддержке броненосных кораблей - была открыто продемонстрирована еще за девять лет до войны с Россией. Но в течение этих девяти лет не было разработано ничего для эффективного противостояния японским боевым приемам [10. С. 105-106] - у столичных генералов явно были другие интересы и заботы. И дело здесь было вовсе не в недооценке «азиатских туземцев», как может показаться на первый взгляд, ведь и европейский боевой опыт был столь же явно проигнорирован высшими российскими военными: уже в 1899-1900 гг. британская армия, сражавшаяся против бурских республик в Южной Африке, была вынуждена внедрить целый ряд принципиальных новинок - от мундиров защитного цвета до броневых щитов на полевых пушках и от пулеметов до бронепоездов. Но за четыре года до начала войны с Японией ничего этого не было задействовано в практике российской армии, хотя английские новшества успели освоить не только активно готовившиеся к войне с Россией японцы, но и ни с кем в тот момент не намеренные воевать американцы [Там же. С. 171].
Подобное отношение к результатам непосредственного боевого опыта иностранных армий объяснялось прежде всего придворным статусом российских военачальников, определявших основной порядок функционирования армии: своей главной задачей «паркетные генералы» видели не столько обеспечение максимальной боеспособности армии при оптимальном финансировании и снабжении (а главным в действительности является именно это), сколько собственный карьерный рост, связанный с эффектным выполнением отчетных мероприятий начиная с комплектования воинских частей и заканчивая демонстрацией их выучки на маневрах и парадах [Там же. С. 68-69, 70, 86-87, 92, 125, 132-133]. Что до немногочисленных генералов с боевым опытом (вроде того же А.Н. Куропаткина), то их тактические и стратегические навыки были сформированы в условиях туркестанских походов, когда русским регулярным частям противостояло плохо организованное ополчение некрупных и слабых в военноэкономическом отношении феодальных государств.
Ю.В. Куперт, А.В. Луценко
Естественно, что такой боевой опыт не мог способствовать объективной оценке сил противника, подобного японской армии: с точки зрения генералов-туркестанцев, понятия «азиатская страна» и «легкая победа» были едва ли не синонимами, и развеять это заблуждение смогли лишь реальные сражения в Манчжурии.
Идеологи РСДРП демонстрировали столь же прохладное отношение к военно-политическим сведениям с Дальнего Востока, где на глазах изумленного мира буквально за десятилетие из экзотически-декоративной страны бумажных зонтиков и расписных вееров сформировалась вполне современная империя, мощная в военно-техническом отношении и потому обладавшая немалыми амбициями в международной сфере. Вообще в среде российской интеллигенции наивно верили, что «раз в Гааге были подписаны державами, и Японией в том числе, бумажки об “арбитражах” и третейских разбирательствах, то всякая возможность войны тем самым устраняется» [3. Т. 3. С. 58]. Так что не только вожди пролетарского движения допустили недооценку ситуации: вплоть до объявления войны «считать Японию великой державой никто не желал» [Там же]. Беда крылась еще и в том, что, как отмечал известный советский историк академик А.Л. Нарочницкий, исследовавший политику мировых держав на Дальнем Востоке, даже «царские дипломаты, за немногим исключением, проявляли почти полное незнакомство с внутренней жизнью и внешней политикой Японии и с ироническим пренебрежением относились к агрессивным выступлениям политических деятелей и прессы, не понимая надвигающейся с этой стороны угрозы» [1. С. 46]. Что уж тут говорить о чиновниках военного ведомства или об оппозиционной общественности?! В России практически никто не интересовался информацией о стране, с которой назревал военный конфликт. Анализ возникшей ситуации тоже не входил в планы властвующих и тех, кто величал себя «властителями дум» нации.
То, что проблема начавшейся войны должна была получить всестороннее осмысление, выяснилось почти сразу же после объявления мобилизации вооруженных сил империи. Однако оппозиция привычно ограничилась тактикой возбуждения антиправительственных настроений в войсках, отправляемых на фронт. В условиях полной неясности всего и вся лишь комитетчики-практики РСДРП, вооруженные богдановскими методами работы с массами (т.е. ориентированные на формирование у целевых групп рационального понимания политических событий вместо разжигания протестных эмоций), пришли к убеждению, что воздействие эксцитативного свойства изначально малоэффективно и недопустимо с нравственной точки зрения, поскольку предназначалось людям, которых одни - армейское начальство - по приказу властей отправляли за тридевять земель воевать неизвестно где, непонятно с кем и неясно ради чего; а другие - невоенные господа - скрытно, тайком звали к борьбе с «царскими сатрапами» и к непови-
новению армейским начальникам, за что по законам военного времени полагался расстрел. Выбора у солдата, как говорится, не было: если дальневосточный поход давал ему какой-никакой, но все же шанс выжить и вернуться героем домой, то для взбунтовавшегося «нижнего чина» конец был один - позорная смерть предателя. Так что, если уж умирать, то лучше на ратном поле.
Но душа болела и не находила утешения, потому что все мысли растревоженного солдата неизменно возвращались к семье, к родным, к детям: «Вот <...> за чужу землю <...> помру, а своя-то осиротеет! Кто ребят будет кормить <...>? <...> Мне больше внутре болит, за семью болит, все думаю, кто им помогает?» [10. С. 197].
Япония дала Российской империи «два драгоценных дня для принятия элементарнейших мер»: 24 января 1904 г. токийское правительство недвусмысленной нотой разорвало дипломатические отношения с Петербургом, а «в ночь с 26 на 27 января японские миноносцы атаковали нашу эскадру на артурском рейде» [3. Т. 3. С. 58]. Военное ведомство не успевало привести армию в боевое состояние, понимая, что поздно хватилось. Много лет у командования голова не болела, что в условиях потенциально возможной войны физическая и моральная готовность вооруженных сил оставляла желать лучшего.
Во-первых, довольно скоро обнаружилось, что армия «засорялась физически негодным элементом»: в соответствии с Уставом 1874 г., из-за «абсурдной жеребьевки» «людей отрывали от семьи и занятий, одевали, снаряжали, довольствовали, везли на край света и там убеждались, что они не годны к службе!» [Там же. С. 104] Для командования не было большим секретом, что внутри действующих войск всегда наличествовала «инвалидная армия», которая в период Русско-японской войны насчитывала, согласно официальным данным, 52 340 человек [Там же]. Можно себе представить, какие тяготы ложились на плечи боевых полков и дивизий: ведь именно им приходилось расплачиваться за управленческую беспомощность военных чиновников.
Во-вторых, командование не пеклось и о моральной подготовке армии к военным событиям. Даже не все офицеры знали, что Япония - островное государство, что это противоречивая и малопонятная для русского солдата чужая земля. Офицеры были настроены, что это - «экзотическая страна мимоз», и не предполагали столкнуться с нею в облике «страны шимоз» [Там же.
С. 58] (шимоза, точнее «шимозе» - японское название осколочно-фугасных снарядов большой разрушительной силы, начиненных пикриновой кислотой. - Ю.К., А.Л. [11; 12. С. 194-195]). Поэтому так велико было недоуменное возмущение: хотя бы офицеров-то можно было познакомить с исторической справкой о стране противника. Сведений, находившихся в архивах и библиотеках, было предостаточно. Взять хотя бы памятную записку для московского посла в Пекине, составленную еще в XVII в. и толковавшую о том, что «за
Роль общественного сознания в Русско-японской войне
китайским государством на востоце в окияне море от китайских рубежей верст с семьсот лежит остров зело велик, именем Иапония. И в том острове большее богатство, нежели в китайском государстве, <...> люди свирепы суть» [13. С. 13]. Никто не стал и рядовому составу армии разъяснять, что солдат повезут сражаться «за девять тысяч верст, куда вела одноколейная дорога, не приспособленная для переброски военных сил, снаряжения и продовольствия» [7. С. 342].
Мобилизованные войска погрузили в вагоны, как скот, и отправили в неизвестность. Правда, надо отдать должное Николаю II: на всех пунктах отправления он появлялся лично и благословлял войска иконами, на что старый генерал Драгомиров откликнулся жестким комментарием: «Японцы нас бьют пушками, а мы их будем бить иконами» [Там же. С. 343]. Солдаты между собой тоже злословили по этому поводу. Великий князь Александр Михайлович - один из непосредственных виновников начавшейся войны - в своей «Книге воспоминаний» записал собственное впечатление от беседы с солдатами, призванными с Урала: «Три четверти солдат, которые должны были драться, только накануне узнали о существовании японцев. Им казалось непонятным оставлять родные места и рисковать своими жизнями в войне с народом, который не причинил им никакого непосредственного зла» [14. С. 179].
Для поднятия бодрости духа власти стали распространять в стране всевозможные небылицы о японцах, которых якобы неспроста нарекли «макаками», уверяли, что они не способны ни к какой самостоятельной творческой работе, что они «поголовно болеют “сонной болезнью”, засыпают в самый неожиданный момент» [7. С. 343; 10. С. 143]. Солидные газеты успокаивали общественное мнение тем, что Россия - могущественная держава, обладавшая сильнейшей в мире армией солдат-героев, руководимых образованным командованием, поэтому японцы непременно получат хороший урок от России.
Здесь необходимо внести ясность. Небылицы о населении Страны Восходящего Солнца, небрежно и впопыхах сочиненные для поддержания духа российской армии, категорически не соответствовали действительности, о чем свидетельствовали труды европейских и российских исследователей, в разное время познакомивших мир с Японией и ее народом. Например, итальянец-просветитель Алессандро Валиньяно отмечал особую культуру отношений между жителями этого островного государства: «Полагаю, - писал он в «Истории деятельности ордена иезуитов в Восточной Азии», - в мире нет народа, который
