Спросить
Войти
ОСТАЕТСЯ ЛЮДЯМ
«Идейность задач» и
А. КИСЕЛЕВ, профессор «беСПОЧВеННОСТЬ
идей» (Георгий Федотов)1
Если в XIX век Россия вступила, имея лишь один университет -Московский, то к концу царствования Александра I их было уже семь (включая Варшавский). Близкими к университетам по программам были лицеи -Александровский в Царском селе, Нежинский князя Безбородко, Ришильев-ский в Одессе, Демидовский в Ярославле. Учителей готовили в Главном педагогическом институте в Петербурге и в пединститутах при университетах. Были также открыты Петербургский лесной институт и Институт инженеров путей сообщения. Открылись инженерная и артеллерийская военные академии, Лазаревский институт восточных языков.
Особое внимание уделялось развитию русского языка.
Председатель Общества любителей российской словесности А.А. Прокопович-Антоновский подчеркивал важность изучения русского языка: «...ревнуя об успехах природного языка, стараясь раскрывать его богатство, величество, красоты, мы исполним свой долг любви к Отечеству.» [1, с.159]. Издаются учебники по русской и всеобщей истории, переводные труды
западноевропейских экономистов и философов.
По образному выражению А.С. Пушкина, «дружина ученых и писателей» главенствовала «во всех набегах просвещения». Сформировался достаточно прочный слой образованных людей, органически выросший на российской почве и внесший поистине драгоценный вклад в отечественную и мировую науку, образование и культуру. У истоков национально-государственного направления в творческих исканиях русской интеллигенции стояли Карамзин, Киреевский, Даль и особенно Александр Сергеевич Пушкин, который «принял участие в творческом изучении русской народности как собиратель народных песен, как создатель «Бориса Годунова» и «Русалки» [2, с.159]. Эти традиции были поддержаны и развиты Гоголем, Толстым, Лесковым, Достоевским и тысячами других творцов многонациональной российской культуры, радевших о духовном и материальном здоровье своего Отечества.
Однако было и другое крыло российских интеллигентов, претендовавшее на духовное лидерство в обществе и составлявшее костяк так называемого «освободительного движения», взявшее на себя миссию определять и выражать самосознание нации, заботиться о «народном счастье» и устраивать его согласно своим представлениям об обществе и государстве.
Характеристике именно этого крыла интеллигенции много внимания уделил Г.П. Федотов. В основе его размышлений лежало стремление разобраться в причинах революционного срыва России и мере ответственности интеллигенции за вольное или невольное участие в тех процессах, которые подмывали фундамент Российской империи и в конечном итоге привели к ее развалу. Георгий Петрович подчеркивает, что он не отождествляет радикалов со всей российской интеллигенцией, но сознательно вычленяет их в особое течение, оказавшее огромное влияние на российское общество. Многие его характеристики исключительно резки и порой утрированы. Даже для эмигрантской, не говоря о советской историографии и публицистике, особенно леволиберального и радикального толка, они были неприемлемы и отнесены ею к обскурантизму и реакции. Разумеется, не со всеми оценками Г.П. Федотова следует соглашаться, но и отвергать взгляды оригинального мыслителя на особенности облика русской интеллигенции не стоит. Тем более, что в своей позиции Г.П. Федотов был не одинок. Его мысли во многом созвучны с высказываниями авторов знаменитого сборника «Вехи», увидевшего свет в 1909 г. Н. Бердяев, С. Булгаков, М. Гершензон, С. Франк и другие крупные мыслители того времени под влиянием первой русской революции по-новому оценили прошлое и настоящее интеллигенции, последствия ее проповеди революционаризма. Это была книга не только о революции 1905-1907 гг., но и об отношении интеллигенции к революции. В ней содержалась глубокая и резкая критика интеллигенции и ее деструктивной роли в российском обществе. Причем во многом это была самокритика тех, у кого волны революционной смуты смыли с глаз пелену иллюзий относительно возможностей через революцию разрешить накопившиеся в стране противоречия.
Революционный взрыв 1917 г. в еще большей мере обнажил несостоятельность того крыла российской интеллигенции, которое ради идей, рожденных в тиши кабинетов или в многоголосье ученых диспутов, готово было отдать на заклание «старую», с их «просвещенной» точки зрения, жизнь, а вместе с ней и судьбы миллионов людей. Подобное отношение к жизни и ее ценностям глубоко волнует Г.П. Федотова. Он пытается нарисовать социальнопсихологический портрет тех, кто в своей «гордыне» шел и готов был идти на развал наиболее крепких нравственных и государственных устоев, превращаясь, по определению П.Б. Струве, в «противогосударственных отщепенцев». Г.П. Федотов исследует историю болезни русской интеллигенции, болезни революцией, бунтарством, общественным расколом. Цена интеллигентских исканий, а чаще заблуждений столь высока, что позволяет Г.П. Федотову говорить не просто о судьбе русской интеллигенции, а об ее трагедии, а вместе с ней и трагедии страны.
Будучи сам интеллигентом, Г.П. Федотов пропускает происходящее через собственные переживания. «Рассказывая о судьбе интеллигенции, он рассказывает о трагедии своей души, - пишет Ф. Гиренок, - история которой совместилась с историей самосознания Европы и России. Вот это тройное совмещение делает трагедию интеллигенции
в изложении Г.П. Федотова символичной» [3, с.309].
Георгий Петрович был убежден, что «связь с прошлым бесконечно глубже, чем она мнится нашим современникам». Отличительной чертой его работ является историзм. Размышляя о расколе русской культуры, он ищет его истоки в древности. Для Руси эпохальным стал перевод Библии на славянский язык, и с тех пор «между словом Христа и душою народа никогда не стояло внешней преграды чужого языка». Вместе с тем это исключительное культуросозидающее событие несло в себе соблазны самодостаточности духовной жизни, ухода от классической традиции. Так сложилось, что в Киевской Руси интеллектуальная жизнь большей частью замыкается на опыте «печерских иноков, слагающих летописи и панегирики» [4, с.73-74]. Русский язык не стал средством выражения научной мысли. Христианство на Западе, напротив, «оказалось обладателем сокровища, ключ к которому был запрятан в преданиях светской античной образованности. Может быть, Библия есть единственная книга. Но чтобы понять ее, нужно трудом и терпением преодолеть целые библиотеки книг» [4, с.48].
Культура Древней Руси отличалась цельностью. «Верхи» и «низы» общества говорили на одном языке и окорм-лялись одной духовной пищей. Вместе с тем древнерусской культуре не хватало светского образовательного ресурса, чем в достатке располагал Запад, где уже с XII века университеты в значительной мере определяли облик и уровень культуры. Софийная Русь была чужда логоса. Она умна, но бессловесна. Впрочем, В.В.Розанов замечал, что «есть история говоров, шумов, событий. И есть история молчания - того, о чем было промолчено. И это-то главная, а та - так себе» [5]. Позже молчаливой Руси будет крайне сложно сказать свое слово в громкоречивом потоке хлынувшей на нее западной культуры.
По характеристике Г.П. Федотова, расцвет духовной культуры Руси приходится на XV век - «золотой век русского искусства и русской святости»[2, с. 281]. С XVI века начинается упадок. Московская Русь все дальше уходит от своей духовной родины - «Священной земли Греции и Рима». Нарастает «общественное недомогание». Русской душе не хватает словесной, рациональной ее части. Образовавшиеся пустоты наполняются импортом западной культуры. Образуется разрыв между культурой большинства народа, оставшегося в Московском царстве, и культурой дворянства, шагнувшего с Петром I в европейскую цивилизацию. Разрыв крайне болезненный. Слишком непохожа была Московская Русь на современный ей Запад. Рвались традиционные связи и кровные союзы.
«Продуктом» петровских преобразований стала российская интеллигенция. Она рождалась в своеобразных условиях. Петровские реформы были энергичной попыткой перенести западноевропейские достижения культуры на российскую почву. Однако в государственной жизни оставалась «московская» властная вертикаль с ее деспотизмом во взаимоотношениях с подданными. Недаром еще декабрист М.А. Фонвизин писал: «Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации... был ему, деспоту, чужд и даже противен. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным за границей. Он особенно дорожил людьми специальными, для которых наука становилась почти ремеслом; но люди истинно образованные, осмысленные, действующие не из рабского страха, а по чувству
долга и разумного убеждения - такие люди не могли нравиться Петру» [6]. Свобода нужна мыслителям, а не исполнителям. Изначально закладывалось противоречие между свободомыслием, сопутствующим любому творчеству, особенно в области науки и культуры, и сложившимися государственными порядками, больше отвечавшими духу феодализма, чем новому времени капиталистического развития, давшего импульс формированию интеллигенции в Западной Европе. Интеллигенция в России обогнала свое время, родившись в пору полуфеодальных, а не капиталистических порядков. Будущий конфликт между интеллигенцией и властью в определенной степени был неизбежен.
Г.П. Федотов пишет, что если в Европе интеллигенция была производной от третьего сословия и «питались соками городской буржуазии», то в России «питомником интеллигенции было дворянство» [4, с.146]. Образованный класс в России формировался государством через государственную среднюю и высшую школу, учрежденную властью прежде всего для нужд российского дворянства и для подготовки чиновье-го люда, столь необходимого для управления огромной империей. Формировавшаяся с времен Александра I государственная система образования строилась по образу и подобию западноевропейских, особенно австрийских и германских, гимназий и университетов, вбирая в себя как их организационную структуру, так и содержание образовательных программ, а также кадровый потенциал. Учителями первых по-европейски образованных русских дворян были большей частью немцы и французы, передававшие им не только знания и европейские языки, но и приучавшие к европейскому образу жизни, поведению, привычкам и нравам и в определенной степени внушавшие скептическое отношение к «отсталой» и «темной» России.
Примером может служить один из министров просвещения времен Александра I - граф Алексей Кириллович Разумовский. Европейски образованный вельможа увлекался то тамплиер-ством, то розенкрейцерством, то идеями своего друга Жозефа де Местра, который полагал, что «в России не только не надо расширять круг познаний, но, напротив, стараться суживать его». Друзья особенно сокрушались о необразованности русских духовных лиц в сравнении с иезуитами. О сформировавшемся типе части русской знати еще А.С. Пушкин говорил, что это была «странная смесь мистической набожности и философского вольнодумства». Будущий министр народного просвещения граф С.С. Уваров писал в одном из писем: «.состояние умов теперь таково, что путаница мысли не имеет пределов» [7] , что было естественными издержками импорта западной культуры в страну, изголодавшуюся по «культуре мысли». Сумятица в умах и душах части дворянства была следствием «пересечения двух несовместимых культурных миров» и ассимиляции готовых культурных ценностей ради развития своей страны [4, с.79]. России было нечего противопоставить рационалистическому разуму Европы. Она имела иной духовный опыт, несовместимый с западным рационализмом. У нее отсутствовали образовательные средства, чтобы переработать систему иноземной культуры, подчинив ее собственной традиции. «Строго православная точка зрения принципиально исключала возможность восприятия в России вероисповедных элементов католической или протестантской культур и, следовательно, могла бы способствовать выделению из них элементов собственно светской культуры и их переработке, - писал известный историк А.С. Лаппо-Данилевский. - Но для того, чтобы подчинить православной точке зрения светские элементы чужеземной культуры. надо было отличаться такой самостоятельностью мысли и располагать такими образовательными средствами, каких православно-русские книжники не имели» [8]. Важно наблюдение Лаппо-Дани-левского о том, что в Россию проникали далеко не лучшие образцы западноевропейской мысли и несли новую культуру чаще всего люди посредственные, со средним образовательным и культурным уровнем, что сказывалось на качестве образования и облике новой культурной элиты.
А.С. Пушкин в записке «О народном воспитании», поданной Николаю I осенью 1826 г., отмечал: «В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопами, видит одни гнусные примеры, своевольничает, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше.» [1, с.174].
Ранее М.М. Сперанский в январе 1816г. писал императору Александру I: «Все благомыслящие люди давно уже признали состав так называемого народного просвещения весьма недостаточным». Император преобразует Министерство народного просвещения в Министерство духовных дел и народного просвещения во главе с оберпро-курором Синода А.Н. Голицыным. Главной задачей нового министерства было сочетание обучения с воспитанием в духе православия и монархизма. Однако ее конкретное решение было
крайне неудачным. Упор на религиозное воспитание не дал ожидаемых результатов главным образом потому, что не связывался, как ни парадоксально, с национальными традициями России, в данном случае с православием, а был окрашен в тона западного мистицизма. Недаром современники отмечали такую черту Голицына, как «религиозный космополитизм», который с его легкой руки насаждался и в учебных заведениях, что вызывало гнев представителей церкви. Возобладала формальная сторона изучения Библии, которое свелось к зазубриванию учащимися кучи фактов, усвоению сырого, непродуманного материала. Формальное рассмотрение духовных истин вело к снижению их значимости и отторжению их учащимися. Вера слабела и даже исчезала. Благие намерения оборачивались прямо противоположным результатом. Церковь наделили несвойственными ей фискальными функциями надзора за деятельностью учебных заведений, что роняло авторитет церкви в глазах молодежи и общества. Православные иерархи забили в набат. Чашу терпения переполнило издание сотрудником А.Н. Голицына протестантским пастором И. Госнером книги «Дух жизни и учения Xриста в Новом Завете», не имевшей ничего общего с православием. Голицына отправляют в отставку. Однако деятельность возглавляемого им министерства была весьма показательна: религиозное воспитание трактовалось совсем в ином ключе, чем в христианской традиции в России.
Формировался тип русского европейца с посредственным, поверхностным образованием, для которого исконная Россия была чужой и непонятной страной. В «Войне и мире» Л. Толстого есть сцена, когда у Наташи Ростовой на деревенском празднике звуки народной музыки вдруг пробудили дремавшие инстинкты и она закружилась в народном танце. Наташа Ростова - тонкая и чистая натура. А сколько было дворян, у которых «инстинкты» принадлежности к родной земле навсегда были заглушены и не просыпались! Этому способствовало не одно образование, а в еще большей степени крепостное право. Об отношении дворян к крепостным, а значит, к большинству простого народа можно судить по красноречивому эпизоду, описанному Е. Летковой в статье о крепостной интеллигенции: «Одна дама, очень образованная по времени и обществу (даже крепостные отзывались о ней как о доброй женщине), у графини на именинах за обедом, не краснея, позволила себе сказать в разговоре о прошедшей кампании: “Вообразите, какое счастье Ивану Васильевичу: он отдавал в ополчение 9 человек, а возвратился всего один, так что он получил 8 рекрутских квитанций и все продал по три тысячи, а я отдавала 26 человек, и на мою беду все возвратились - такое несчастие!”. При этих словах ни на одном лице не показалось даже признака недовольствия против говорившей. Все согласились, а некоторые даже прибавили: “Да, такое счастие, какое Бог дает Ивану Васильевичу, не многим дается” » [9].
Самой жестокой нормой крепостного права была сдача крестьян в солдаты. Таким путем многие помещики поправляли свои денежные дела, и Лет-кова не преувеличивает, описывая данную сцену.
Подобные разговоры, рассуждения, сетования были расхожими в дворянской среде, считавшей крепостное право не просто естественным, а чуть-ли не священным устоем русского общества. «Почти все помещики, - писал декабрист И.Д. Якушкин, - смотрели на крестьян своих как на собственность, вполне им принадлежащую, и на крепостное состояние - как на священную старину...» [10].
Отношение к человеку как к вещи свидетельствовало о неосознанном разрыве с Православием, для которого характерно уважение к личности - «образу и подобию Божьему», единство людей, верующих во Xриста, служение любви и добру. Недаром Г.П. Федотов характеризовал Православие как религию любви. По Иоанну Златоусту, человек становится вполне человеком лишь при условии благонравия и добродетели. Для верующего «душа является центром, через который проходят все основные понятия», только через нее возможен контакт с Богом. Дворянство в корыстной погоне за «живыми» и «мертвыми» душами калечило собственное естество и рвало внутренние связи с христианством. Крепостное право и сопутствующая ему психология большей части дворянства создавали благоприятные условия к распространению в господствующем классе атеизма, носителем которого и стала дворянская интеллигенция.
«Генетическая» связь русской интеллигенции с дворянством предопределила ее облик, и не просто оторванность, а изоляцию от народа, жившего в ином духовно-культурном измерении.
XVIII век, с точки зрения Г.П. Федотова, положил начало расколу общества, когда дворянство все дальше уходило от традиций исконной Руси. Этот путь вместе с дворянством прошла и зарождавшаяся русская интеллигенция. Она столь глубоко унаследовала дворянское презрение к «черному труду», что русский интеллигент хотел его «привить даже людям, которые не успели отмыть своих трудовых рук». «Еще более опасным, чем презрение к черному труду, было презрение к хозяйству» [4, с.147],
- писал Г.П. Федотов. И эта черта была чисто дворянской, не только относившей промышленность и торговлю к «уделу черной кости», но и видевшей «в своих вотчинах чистую обузу». Отсюда, а не только от социалистических учений во многом проистекали антибуржуазные настроения российской интеллигенции с ее презрением к буржуазному мещанству, деловой хватке, предпринимательству. Для нее, как и для дворянства, это был чужой и во многом враждебный мир, грозящий вырубкой милых сердцу «вишневых садов» и запустением разорявшихся дворянских гнезд.
В русской литературе и демократической прессе буржуазия была излюбленным объектом шуток, издевок, насмешек. Вспомним Островского с его «Грозой», Горького с «Фомой Гордеевым», Чехова с «Вишневым садом», Сашу Черного и «Ешь ананасы рябчиков жуй.» Маяковского. Везде облик «буржуя» рисуется достаточно однообразно: это грубый, неотесаный, видящий только денежную выгоду человек. Даже внешнее впечатление от буржуя не особенно высокое - достаточно посмотреть на купцов в изображении художника Кустодиева, заплывших жиром, неповоротливых, без проблеска мысли в глазах и т.д.
Такое отношение, чаще всего высокомерное, русской интеллигенции к буржуазии было не случайным. С. Булгаков отмечал, что для нее был психологически чуждым «по-мещански унылый западноевропейский уклад жизни с его повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью. Классическое выражение духовного столкновения русского интеллигента с европейским мещанством мы имеем в сочинениях Герцена. Сродные настроения не раз выражались и в новейшей русской литературе» [11, с.27-28]. Вопрос о бескрылости европейской буржуазии спорен. Однако очевидно, что русская интеллигенция со временем стремилась найти «изъяны» у своих учителей и, отрываясь от родной почвы, тем не менее скептически относилась к той среде, идеями которой в значительной мере питалась. Оттолкнувшись от одного берега, она не могла найти другой, заплутав в собственных иллюзиях.
Г.П. Федотов достаточно убедительно раскрыл положение российской интеллигенции в отличие от западноевропейской, подчеркивая, что в России у интеллигенции не было класса, на силу которого она могла опереться, что в значительной мере предопределило ее общественную изоляцию, или, говоря словами Г.П. Федотова, сектантство. Он сравнивает интеллигенцию со средневековым орденом. Подобное сравнение было впервые употреблено Л.В. Анненковым, который, характеризуя западнические кружки (Герцен, Белинский, Огарев и др.), писал, что эти люди составляли своеобразный «воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по миру пространной земли нашей, и который все-таки стоит по какому-то соглашению, никем, в сущности, не возбужденному, поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» [12]. Г.П. Федотов, сравнивая радикальную интеллигенцию со средневековым орденом, стремился подчеркнуть ее замкнутость в слепой борьбе за оторванные от жизни идеалы и зачатки своеобразной «партийности», представлявшей не общенациональные интересы, а групповые - по принципу «избранности» тех, кто проповедовал соответствующие идеи. Гордый и замкнутый «орден» вырастал из полулегального положения кружков, члены которых стояли на антигосударственных позициях.
В это время «сложилось то презрение к частному, конкретному и то преклонение перед универсальным, всеобщим, из которых, как из зерна, выросла идея любви к человечеству и полное отсутствие любви, если не ненависть, к отдельным людям и к собственному народу»,- писал о 30-40-х годах XX столетия философ-эмигрант Н.И. Ульянов [13, с.49]. «Свое» с легким сердцем считали никчемным, а отечество бросали в качестве жертвы на алтарь всемирнос-ти. Экзальтированная непримиримость становилась нормой. «Неистовый Виссарион может считаться первым шига-левцем на Руси, пророком массового красного террора, в то время как другой философ, его современник, Чаадаев -таким же пророком террора «белого, инквизиционного», - заключает Н.И. Ульянов [13, с.50].
Вместе с тем в 1830-1840-е годы развивается отечественная наука. Лучшие силы интеллигенции посвящают ей свои способности и таланты. Наука несла с собой силу традиции и всечеловеческой связи. С ее помощью одаренные люди встраивались в прочную цепь поколений, обретали устойчивость в этом весьма неустойчивом мире. Конкретное дело уводило от мечтаний, от абстрактных, пустых по сути идей, и научная среда избежала болезней формирующегося радикального крыла интеллигенции. Линии русской культуры начинают расходиться. «Люди 40-х годов - Буслаевы, Соловьевы, - пишет Г.П. Федотов,- находили свою почву в исторической и филологической науке, нигилисты 60-х годов
- Сеченовы, Мечниковы - в естествознании» [4, с.98]. Учителя, врачи, агрономы почвенны, ибо служат интересам России, строят, обустраивают, совершенствуют жизнь. Они преданы своему делу, а не делу грядущей революции.
В это время интеллигенция формировалась не только из числа дворян, но и из представителей «разных чинов». Отсюда название «разночинцы». В словаре Даля дается следующее определение слова «разночинец»: «Человек неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху» [14].
Разночинцы - сложное социальное явление. Американский профессор Элис Виртшафтер не без оснований полагает, что категория «разночинец» отражала характерные черты общества Российской империи, которое по сравнению с западноевропейскими странами было слабо структурировано, отличалось неопределенностью социальных категорий и отсутствием установленных корпораций. Именно эта аморфность социальной структуры и сделала возможной исключительно оторванную от жизни веру в идеологически сконструированное новое общество, состоящее из новых человеческих существ. «Оторванность от жизни и утопические идеи русских реформаторов и революционных правителей - от Петра Великого, Екатерины Великой и Александра II вплоть до Ленина и Сталина, правителей, которые поддерживались значительной частью элиты с высшим и средним образованием, -определялись не пассивностью, а аморфностью общества» [15].
Размытая социальная структура затрудняла определение своего места в обществе, что побуждало не только к приспособлению, но часто к завоеванию его сообразно своим мечтам и идеям. В дворянской российской империи разночинцы бились за свое место под солнцем. Их беспочвенность обусловлена отсутствием прочных социальных корней и корпоративных связей.
«Безродные» разночинцы, становясь представителями по сути дворянской культуры, были чужды дворянству как выходцы из низших сословий. Приток «свежей крови» в интеллигенцию повлек за собой потерю дворянством культурной гегемонии, разночинцы вытесняли ее с командных высот. «Тяжело и круто порвав «со страной отцов»,
- пишет Г.П. Федотов, - они, в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, оставшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые течением «европейского прогресса» [4, с.87]. Формировался слой «лишних людей», образно описанный в русской литературе, начиная с «Евгения Онегина» А.С. Пушкина. Выходцы из «простых сословий», составившие костяк интеллигенции, колебались между двумя крайностями - «обого-творе-нием» народа и ощущениями своего духовного аристократизма. Об этом достаточно убедительно писал С. Булгаков, подчеркивавший, что «народо-поклонничество» вытекало из основ интеллигентской веры, но из нее же вытекало и противоположное - «высокомерное отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания сознательности, непросвещенному в интеллигентском смысле слова» [11, с.59-60].
Одну из отличительных черт радикального крыла русской интеллигенции Г.П. Федотов видит в том, что «у всех этих людей есть идеал, которому они служат и которому стремятся подчинить всю свою жизнь. идеал, практически заменяющий религию». Причем идеал заключается в идее, рожденной «рассудочно и властно прилагаемой к жизни как ее норма и канон». Однако эта идея абстрактна, догматична и неспособна к развитию. В итоге «она гибнет, насильственно вытесняемая новой системой догм, и этой гибели идей обыкновенно следует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения» [4, с.70]. Трагедия интеллигенции заключается в служении ложным идеалам и в навязчивом стремлении «с чистого листа» начинать «новую эру».
Г.П. Федотов дает следующее определение интеллигенции: «Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» [4, с.71-72]. В свою очередь, «беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований». Именно в беспочвенности значительной части русской интеллигенции мыслитель видит истоки ее трагедии, утраты цельности и обретения мятущегося духовного разлада как с собственным внутренним, так и с внешним миром. Отсюда внутренний дискомфорт, неустойчивое положение в реальной жизни, постоянный поиск «новых» и отрицание «старых» истин, сотворение кумиров и их низвержение.
Приведенное выше определение интеллигенции подверглось критике оппонентов. Главным аргументом, в частности, Ф. Степуна, было верное утверждение, что оно страдает односторонностью, крайне узко, так как выводит за пределы понятия «интеллигенция» ученых, инженеров, врачей. Не соглашались и с тем, что, по Федотову, люди, преданные делу, профессии, уже не суть интеллигенты. Однако следует иметь в виду, что Георгий Петрович в своем определении основной и главный акцент делал не на социальном положении, не на принадлежности к той или иной профессии, а на исповедовании вполне определенных идеологических и культурных ценностей, на общественной позиции. В этом отношении подход Федотова достаточно логичен. Не случайно он пишет о преодолении интеллигентского сознания революцией в том смысле, что жизнь утопическими идеями закончилась трагедией и тип интеллигента, рожденного дворянской Россией, изживает себя. Остатки же старой интеллигенции ищут духовного возрождения со свечами в руках у
икон православных храмов. Итог вполне автобиографичен. Сам Георгий Петрович воцерковился именно после революции 1917 года.
В эволюции русской интеллигенции, как считал Г.П. Федотов, немалую роль играл атеизм. В этом отношении типичным представителем, даже родоначальником известного крыла русской интеллигенции был П.Я. Чаадаев. Новый Завет он считал устаревшим, замызганным различными толкователями. По мнению Петра Яковлевича, Евангелие как книга своего времени не может быть книгой для всех времен. Однако себя он считал чуть ли не «избранным сосудом высшего промысла». «Начав с утверждения никчемности России, ее неспособности родить хоть одну полезную мысль», он закончил тем, что «превратил свой флигель на Новой Басманной в Назарет, несущий благовест всему миру» [16, с. 29].
Несправедливо сегодня забытый философ М. Гершензон писал, что именно наностной, заимствованный атеизм отделил глухой стеной интеллигенцию от народа, лишил ее душу и волю цельности, сделав способной на разрушительные рывки, но не на повседневную созидательную работу [17, с.33]. «Между нами и нашим народом - иная рознь, - писал М. Гершензон. - Мы для него не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз. Он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ...что мы свои» [17, с.31].
М. Гершензон говорит обо всем слое, причастным к которому себя глубоко ощущает, полагая, что разлад интеллигенции с народом заключался не в образе жизни, не в уровне образованности и культуры, а в духовном складе
и в символах веры. Почти поголовный уход интеллигенции из церкви негативно отразился и на развитии последней, предопределив, во-первых, невысокий интеллектуально-культурный уровень основной массы церковных деятелей,-отмечал в свое время философ и богослов С. Булгаков [11, с.66]. Во-вторых, церковь осталась без собственной интеллигенции, что повлияло на ее роль в духовной жизни общества, а также предопределило негативное отношение церкви не только к интеллигенции, «разлагающей народную веру», но и в целом к просвещению. Обскурантизм становился средством защиты религии. По этому уродливому трафарету строились «фактические группировки людей на лагери, создается соответствующая психологическая среда, консервативная, деспотичная. Нация раскалывается надвое, и в беспощадной борьбе растрачиваются лучшие ее силы» [11, с.67-68]. Вместе с тем С. Булгаков отмечал, что «рядом с антихристовым началом в этой интеллигенции чувствуются и высшие религиозные потенции, новая историческая плоть, жрецы своего духотворения».
Влияние радикально настроенной интеллигенции было достаточно ощутимым и в духовной среде. Как вспоминал Архимандрит Киприан (Керн), «в русских семинариях обязательно полагалось бунтовать, будь то против режима строгого инспектора, будь то против злоупотреблений эконома, будь то просто под влиянием революционной пропаганды» [18, с.130]. Общепризнанный авторитет в области церковной истории профессор Н.Н. Глу-боковский был «заклятым врагом монашества». Монахоненавистником был и протоирей Г. Шавельский [18, с.131]. Радикальные настроения все глубже пропитывали общество, обходя препятствия даже в той среде, которая по своему призванию должна была служить согласию и умиротворению страстей.
Отрыв интеллигенции от «веры матерей» вел к религиозному голоду, который удовлетворялся «новой религией», но не с тихой молитвой у икон, а с неистовой, страстной проповедью рожденных рационалистическим разумом идей и идеалов. Появлялись и жрецы этой религии - с той же мерой подвижничества, аскетизма, самоотречения, как и у религиозных фанатиков. Произошел «взрыв долго копившейся, сжатой под сильным давлением религиозной энергии, почти незаметной для глаза в латентном состоянии, - пишет Г.К. Федотов. - Ее можно распознать в неистовстве Белинского, в тоске Добролюбова, в идеологическом аскетизме 40-х годов. И все же: перед нами стихийное безумие религиозного голода...» [4, с.89-90]. На эту тему размышлял и С. Булгаков, когда писал: «Многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся к христианской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, ее внешними историческими судьбами: с одной стороны - правительственными преследованиями, с другой - насильственной оторванностью от жизни, развивающей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности» [4, с.27-28].
Всякая «постепеновщина» отметалась как недостойный компромисс, ибо отношение интеллигенции к политике «было не политическим отношением, а бессознательно религиозным», - писал Г.П. Федотов [4, с.144]. Формировалась психология героического экстаза, бесстрашия, самопожертвования и даже активного поиска возможности жертвы.
Разумеется, интеллигентские идеи были окрашены в религиозные тона. Однако, как справедливо заметил Ф.
Степун, они имели мало общего с христианством, подменяя веру в Христа «верой в абсолютную истинность и спасительную силу навеянных западом социальных учений» [19, с.87]. Сходство было внешним, но суть принципиально различалась. Более того, была несовместимой с верой, ибо это была вера атеистов, исключавшая саму идею Бога. Она не несла с собой ни одной «вечной истины». Напротив, воспитывала внутренние установки на их низвержение. Она утверждала не веру, а сомнения. Не гармонию, а разлад. В силу этого Ф. Степун критиковал Г.П. Федотова за то, что тот сравнивал народников с подвижниками. Первым была свойственна великая жертвенность, но никак не святость.
Психологический портрет представителей революционной интеллигенции Г.П. Федотов характеризовал так: «Презрение к людям - и готовность отдать за них жизнь, маска цинизма -и целомудренная холодность; холод в сердце, вызов к Богу, гордыня непомерная - сродни Ивану Карамазову; упоение своим разумом и волей - разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающие истоки жизни, - таково это новое воплощение Печорина, новая демонофония, в которую нам не мешает вглядываться пристальнее: в ней ключ к бескорыстному героическому большевизму “старой гвардии”» [4, с.88-89].
Крайний максимализм питается чувствами непризнанных «спасителей мира» и выливается в откровенное презрение к любой традиции, не вписывающееся в миропонимание радикала. «Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией объектом ненависти становилась уже сама
Россия.»,- писал Г.П. Федотов [4, с.145]. Он дает самую уничижительную критику нигилистам, видя в них предтечу большевизма: «мелкие бесы», кусающие Россию, со временем вырастут в бесов, ее пожирающих.
По словам С. Франка, нигилизм есть «отрицание или непризнание абсолютных (объекти
