Спросить
Войти
\ ПРОЗА ЖИЗНИ \
Место и время
«П онаехали», — говорила бабушка Женя, делясь со мной своими впечатлениями об утреннем походе на рынок на Некрасова (сохранился ли он сейчас? Сомневаюсь). «Из деревень понаехали», — уточняла она на случай моей несообразительности. Где уж мне, тем более что сетования по поводу уничтожения духа города и вымывания коренных петербуржцев раздавались каждое утро.
То, что родители самой бабушки Жени, а значит, мой прадед и прабабка, переехали в столицу в начале прошлого века и уже с маленькой Женей на руках, бабушку не смущало. Вот уж кто был настоящим представителем петербуржской породы — в тонких перчатках, с накрашенными губами и благоухая «Красной Москвой» (здесь, конечно, была уступка «большой деревне», где жила наша семья, но что делать — лучших духов тогда просто не было), она отправлялась на рынок каждое утро. И вернувшись, выкладывала на круглый стол под зеленым абажуром покупки — брусочек масла, ломтик телятины, луковицу и помидор. Продукты впрок в этом доме не покупали, а потому у холодильника, который моя мать подарила на какой-то праздник, не было никаких шансов. Холодильник был отправлен на 40-метровую коммунальную кухню и отдан в общее пользование соседям — при всем вполне коммунальном характере отношений с еще шестью семьями, которые жили в огромной дореволюционной квартире с пятиметровыми потолками, лепниной на потолке и роскошной голландкой, которая была как раз в комнате бабушек.
Бабушек было три — Евгения, Мария и Екатерина. Три сестры, разделившие между собой судьбу. И если чеховских трех сестер объединяла мысль о Москве, то моих бабушек — любовь к Петербургу. Хотя большую часть их жизни это был, конечно, Ленинград.
Прадед, перебравшийся в столицу в начале века, был присяжным поверенным. Когда приходили клиенты, представлял жену служанкой — а что делать, и дела надо было вести, и семью кормить, и столице соответствовать.
Поэтому когда после революции в Питер хлынула первая волна из деревень, бабушки мои ощутили себя вполне петербуржскими барышнями. С пожелтевших фотографий смотрят на меня три девушки в белых, чуть ли не кисейных, платьях, с волной перманента на волосах и задумчивым дореволюционным взором. Дата — 1922 год. Старшей Мане — 24, средней Жене — 22, младшей Кате — 17. Поверить, что идет Гражданская война и за продуктами убиваются в очередях, глядя на них, невозможно. Этот город в любой ситуации позволял сохранять достоинство тем, кого он отравил своим сырым холодным ветром с Невы и линией горизонта, изрезанной шпилями соборов, Адмиралтейства и Петропавловки. И что бы ни готовила судьба, образ гордого достоЕвгения МИХАЙЛОВА
инства, вынесенный с детских лет, всегда оставался тем стержнем, который и помогал жить, быть человеком.
Замуж они вышли по-разному. Старшая Маня — за твердого большевика, участника чуть не первого съезда партии. Средняя Женя — за отпрыска славного рода баронов фон Бок. Катя, не вынеся партийных разногласий, которые сотрясали дом, — за одаренного инженера, возглавлявшего дорожное строительство в городе и области.
Фокус времени был в том, что посчитать правильные шаги и спасительные рецепты было невозможно. Большевик попал под партийные чистки и задержался в этой жизни только по причине теплых отношений с алкого110
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / № 6 (110) 2011
\ ОБЩЕСТВО \
ФОТОСОЮЗ
лем: всякий раз, когда за ним приходили, его не было дома, а найти друзей и заведение, где они «принимали», было невозможно. Друзей было много, заведений — тоже. Барон глубоко законспирировался, сменил фамилию и служил скромным бухгалтером, что не помешало ему умереть от ужаса, когда он встретил на улице конюха своей матушки. То, что конюх «сдаст», было очевидно. Инженер попал под 1937-й и был расстрелян. Ему инкриминировали сотрудничество с вражьей разведкой и подрыв обороноспособности страны.
Фотография 1937 года. Три молодые женщины под знакомым мне с детства зеленым абажуром. Та же волна
перманента, те же белые одежды, та же загадка во взоре. Через месяц мою бабушку и годовалую мать вышлют из этого города — как семью врага народа.
Но может, в этом и было спасение? Когда в 1941-м сомкнулось кольцо блокады, бабушка Женя, военный врач, металась по городу между многочисленными членами семьи — ведь живы были еще и родители, и брат, и еще одна старшая сестра, и еще куча родни, у которых надежда была только на Женю, с ее увеличенным пайком. Обо всем этом она писала младшей Кате в эвакуацию. Письма вкладывались в крепкие деревянные посылки — с шоколадными конфетами и елочными игрушками — для моей матери.
Как эти посылки шли из блокадного города? Какой страшный путь проделали по Ладожскому льду? Откуда в том городе был шоколад и игрушки? Ну игрушки, допустим, бабушка Женя обменяла на хлеб... Но как они с этим ящиком пропутешествовали на другой конец страны — под бомбежками и обстрелами — и уцелели?
— Мам, это, как всегда, наверх? — спрашивает накануне Рождества сын, когда наряжает елку. В принципе, 20-летнему парню не до фонариков и блестящего дождя, но эти четыре шара, обложенные ватой, он извлекает из ящика с осторожностью. Они сохранились — тусклый ребристый розовый шар, грибок с красной шляпкой, орех и ягода малины. Это «почетные старички», которые уже много десятилетий располагаются сразу под Рождественской звездой. Такой порядок завела еще моя мама, железной рукой отправляя более яркие и нарядные игрушки на нижние «этажи» елки.
Высланные из Ленинграда 75 лет назад, мы продолжаем считать этот город своим. Мама «сбегала» сюда в гости к теткам от любых своих неприятностей — служебных, личных. И для меня Петербург всегда оставался родным местом. Истоптанным, исхоженным, обласканным глазами и сердцем. «Я вернулся в мой город, знакомый до слез» — не зря это единственное стихотворение Мандельштама стало народным хитом. Любой, кто хоть раз был здесь, знает: надо вернуться. Без этого душа будет ныть и тосковать. Еще жив, хотя давно находится в аварийном состоянии, уйдя на пол-этажа в землю, наш дом на Чехова. И ни с чем на свете я не перепутаю дрожь пола в нашем разваливающемся доме, когда под окнами проходит трамвай, а по высокому потолку бежит отсвет от его фонарика. У меня кружится голова от запахов Московского вокзала. Я знаю точно: стоит выйти на Халтурина у Летнего сада и свернуть на набережную (а может, вернуться в Летний сад и пройти к Михайловскому? Там со мной маленькой гуляла бабушка Маня), так вот, стоит только ступить на его мостовые, чтобы ощутить свою полноценность.
Этот город поднимает до себя всех, он объясняет: вот оно место, где тебе не стыдно за себя, только научись ему соответствовать. Этот город вписывает тебя в историю и культуру — хочешь не хочешь, ты становишься фигуркой на старинной гравюре, где ветер гонит барашки по Неве, а Адмиралтейская игла пронзает золотым лучом серое небо.
.И тут раздался телефонный звонок. Звонил сын.
— Послушай, мы с ребятами решили на денек смотаться в Питер.
— Ключи в столе, в библиотеке, — сказала я. в
\ ОБЩЕСТВО \
ПРЯМЫЕ ИНВЕСТИЦИИ / № 6 (110) 2011
