Спросить
Войти
Некоторый избыток автохтонных интерпретаций в археологиях Новых Независимых государств, обвинительный, по преимуществу, характер оценок значения миграционных процессов в древности, заставляют вновь обратиться к этой вечной теме нашей науки. «Миграции в археологии» — так звучит постоянная рубрика журнала «Stratum plus». Постоянство такого рода вряд ли станет поводом для обвинения в тенденциозности. Во-первых, это всего лишь наименование рубрики, а во-вторых, даже при самом промиграционистском подходе к отбору статей для публикации они окажутся каплей в море господствующего автохтонизма.
Клейн Л. С.
МИГРАЦИЯ: АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЗНАКИ
Klejn L. S. Migration: archaeological hallmarks. Since the time of Kossinna and early works of Breuil the revealing of ancient migrations by archaeological means proceeds largely. However the simplified method of revealing advanced by Kossinna and his pupils (on the basis of a single type of artifacts) is recently refused. After the works of Wahle, Eggers and Hachmann archaeologists have to give up the complex principle (the template criterion of the relocation of culture) either. Still there is no new system of methods how to reveal migrations on the basis of archaeological material.
Some students (Willey, Chang) came to a conclusion that for the elaboration of such methods one needed to build theory of migrations on the basis of the ethnographical material. Yet the attempt of Gjessing to build such theory was rejected by his colleagues, and Hachmann holds such theory for impossible because of the variability of migrations. He suggests to take absolutely evident archaeological situations for initial points and to hang in each case upon sound reason and archaeological analogies. In many cases, he concludes, one must simply admit the solution is impossible.
To me another way seems more prospective. A classification of real migrations fixed in history and ethnography should be put as the basis of the elaboration, and the question of archaeological hallmarks must be considered for each class of migrations separately. It should be made on the basis of analysing the structure of migration (considered as a set of typical events, typical components). The establishment of hallmarks common to a few or even to many classes cannot be excluded either.
Not always the hallmarks seem clear and unambiguous, not always one can reveal a migration by its archaeological traces, but in order to separate reliable migrations from dubious, one must formulate the validity criteria of migration. However if the material does not suffice these criteria, still it does not mean that the autochthoneity is present. To state it one needs its own criteria of validity.
МИГРАЦИИ В АРХЕОЛОГИИ
Конечно, доклад проходил многостепенную проверку, в ходе которой сначала мне предложили сократить количество ссылок, а потом увеличить его за счет русских ученых: оказалось слишком много иностранцев и вообще нерусских фамилий. Затем статью переводили (уж не помню, то ли на английский, то ли на французский язык) для зачитывания на конгрессе (без меня) и печатания в трудах конгресса. Однако потом, как я ни старался, кого только из зарубежных коллег ни привлекал на помощь, я не мог отыскать эту работу ни на английском, ни на французском языках. Очевидно, «бесхозные» доклады не зачитывались и не публиковались.
Остались только брошюры на русском языке в нескольких профильных библиотеках страны. Однако и этим брошюрам не везло. С одной стороны, читательский спрос на них был очень велик, значит, они оказались нужны. Своеобразным показателем полезности является то, что из библиотеки ИИМК эту брошюру просто похитили. Мой собственный экземпляр кто-то «зачитал» — взял и не вернул. Я заказал ксерокопию, но и та исчезла. С другой стороны, эту работу очень редко упоминают в печати, ссылок на нее почти нет. Вероятно, она приглянулась не теоретикам, а практикам — не для упоминания в дискурсе, а для попыток применения. Лишь двое очень уважаемых мною теоретиков как-то сказали мне, что считают ее одной из лучших моих работ. В глубине души я с ними согласен.
Впрочем, с тех пор вся разработка проблемы критериев доказанности миграций пошла в СССР и других «соцстранах» по намеченному мною пути — разделения миграций по типам. В одной важной работе о миграциях я нашел явное использование моей брошюры — в большой статье В. С. Титова «К изучению миграций бронзового века». Это был доклад Титова на теоретическом семинаре в Москве, сделанный в 1976 г. и опубликованный в 1982. Там и определение темы мое (название главы у него: «Об археологических признаках миграций»), и спи© Клейн Л.С., 1999.
сок критериев тот, который сформулировал я, и с теми же своеобразными обозначениями критериев (территориальный, хронологический, лекальности), и увязка критериев с типами миграций проделывается, что я и предлагал. То есть у Титова представлена развернутая реализация моей программы. Но нет даже упоминания моего имени. Это понятно: сборник подписан к печати в декабре 1981 г. — к тому времени я уже более полугода находился в тюрьме, участие КГБ в моем деле ни для кого не было секретом, и отовсюду ссылки на меня аккуратно вычеркивались. Это тоже способствовало забвению моей работы.
Теперь она мало известна и почти недоступна большинству специалистов. Поэтому я очень обрадовался предложению журнала «Стратум» опубликовать ее повторно, так сказать вторым изданием, и занялся подготовкой ее к печати. Однако поскольку нет теперь ни цензурных ограничений, ни соображений «проходимости», я не стал делать точную копию, а предпринял восстановление первоначального текста по черновикам, внеся в публикацию всё, что вычеркнуто. Кроме того я пополнил литературные данные, умножил примеры — как-никак прошла четверть века. Но основа работы осталась без изменения.
Тех, кто удивится обилию ссылок на старые работы, я прошу всё же не забывать, что эта основа заложена четверть века тому назад. В тех случаях, когда такие работы приводятся как иллюстрации, как примеры реализации той или иной модели, не так уж важно, когда они написаны. Более современные примеры каждый может подыскать и сам.
Сразу же оговорюсь: на мой взгляд, общие причины миграций — это дело не археологии, а истории (также преистории) и социологии. Поэтому «законы миграции» демографа прошлого века Рэвенстайна (Ravenstein 1885; 1889), равно как и «теория миграций» современного социолога Ли (Lee 1966) меня здесь занимать не будут. Равенстайн выделяет три фактора, взаимодействие между которыми рассматривает для установления законов. Эти факторы — толчок (push), тяга (pull) и средства (means). Всё это касается причин миграций. Преисторичес-кие аспекты этой темы я затрагиваю в другой работе (Клейн 1974, см. также Kolmann 1976; Косарев 1972; Долуханов 1978; Shilov 1989). Как осуществляются миграции — тоже не собственно археологическая задача. Это поле этнографии и культурной антропологии (Геддон 1923; Brauk(mper 1992; 1996; Zamojski 1995; и др.). Археолога подобные разработки и сведения интересуют лишь как подспорье для прояснения проблем с археологическим материалом. Но несомненно интересуют. А вот как миграции отражаются в археологическом материале — это дело самой археологии. Этой проблемой я и занимаюсь здесь.
Так как в смене культур внутри каждого такого ряда в общем и целом обычно наблюдается культурный прогресс, то рождается иллюзия, что этим рядом представлено реальное непрерывное развитие одного и того же населения. К тому же такой быт ближе представлению ученого и кажется ему более реалистичным. Как писал Уэйс (Wace 1958: 31), «Одно дело сидя сегодня в удобном кабинете где-нибудь в Оксфорде или Гёттингене, переселять неолитический народ из Малатии в Фарсал, но было совсем другим делом для неолитическоñ
Рис. 1. Колонные секвенции. Стрелка справа показывает направление времени. Прямоугольные ячейки обозначают культуры. Стрелки, соединяющие их, отображают иллюзорную преемственность, лишь в некоторых случаях совпадающую с реальной.
го народа тысячи лет назад переселяться со всеми манатками (lock, stock and barrell)». Наивность и неисторичность подобных рассуждений видна с ходу. Сентенцию Уэйса можно повернуть и против его идеи: одно дело сидеть сегодня в удобном кабинете где-нибудь в Афинах и удерживать неолитический народ в чудесной местности, а совсем другое дело для неолитического населения выбирать между смертью на месте (от эпидемии, глада, мора, смуты или нашествия) и бегством — lock, stock and barrell — на поиски лучших земель. О мотивах можно расспросить бесчисленных сегодняшних мигрантов.
Постоянное и повсеместное независимое существование народностей — это иллюзия, и основанная на ней концепция (наивный автох-тонизм) обходится очень бесхитростным обоснованием — подразумеваемым «законом наименьшего движения», на который, впрочем, позже появляются и прямые ссылки (это подмечено в работе Adams et al. 1978: 505).
Этой иллюзии мешает дискретность звеньев указанного ряда — археологических культур в колонной секвенции. Культуры резко сменяют одна другую, и корни каждой выявить довольно трудно. Происхождение каждой культуры — чрезвычайно дискуссионный вопрос (Клейн 1975). Чтобы обосновать иллюзию постоянного независимого местного развития предпринимаются попытки выявить сквозные эволюционные линии в типологии (местные традиции, сквозные типологические ряды) и ведутся поиски недостающих звеньев между культурами. С упомянутым рядом культур так поступали Круглов и Подгаецкий, Кривцова-Гракова и др.
Чем менее успешны эти попытки и поиски, тем больше повода для противоположной иллюзии — принимать каждую смену культур в колонной секвенции за результат инвазии, вторжения иноземцев, прихода нового населения (инвазионизм или наивный миграционизм). Так трактовал свой ряд культур сам Городцов. Так расценивали смены культур в регионах своих раскопок К. Кеньон, Дж. Рейснер, Л. Вулли.
Выбор между той и другой иллюзиями мог определяться самим материалом, его изученностью или идейной предрасположенностью исследователей. Так, эволюционизм третьей четверти XIX века, хотя и не имел ничего против миграций, создавал систему, в которой для объяснения ситуаций обращаться к миграциям не было необходимости, а факты, служившие аргументами миграций, задействовались иначе. Смена культур объяснялась прогрессивным развитием, сходства культур разных территорий объяснялись конвергенцией. Кризис идей прогресса, рост национализма и геополитических претензий в конце XIX — начале ХХ века приводили к усилению роли миграционных толкований.
Для обеих наивных крайностей была характерна одна и та же методическая ограниченность: поиски доказательств велись только внутри данной колонной секвенции. Между тем, памятники, сочетающие черты обеих культур — более ранней и более поздней — почти всегда налицо: не только при местном развитии, но и при смене населения — как результат смешивания и скрещивания пришельцев с остатками туземцев (Клейн 1961: 12 — 13; 1968; Членова 1963: 48; 1967: 6).
С другой стороны, и дискретность развития тоже проявляется не только при смене населения — к тому же эффекту могут приводить и природные катаклизмы, и социальные сдвиги, и т. п .
Возникает представление о том, что никакая автохтонность культуры не выглядит правдоподобной без сравнения предполагаемых местных корней этой культуры с возможными внешними ее корнями, уходящими в культуры других колонных секвенций. И что, с другой стороны, никакая инвазия не вправе претендовать на убедительность без демонстрации таких внешних корней, превосходящих по обоснованности материалом предполагаемые внутренние, местные корни.
Oт изначально заданных колонных секвенций надо перейти к трассовым секвенциям — рядам культур, соединенных последовательно
Рис. 2. Трассовые секвенции. Стрелки, которыми связаны культуры, обозначают традиции, а жирные соединительные линии обозначают основные линии преемственности. Культуры, объединяемые в одну секвенцию, связаны этими линиями и показаны одинаковым тоном заполнения.
по принципу культурной преемственности вне зависимости от территориального расположения (рис. 2). Ведь именно в этих, а не в колонных секвенциях протекал культурно-исторический процесс (Klejn 1976; 1981). На схеме в некоторых случаях стрелки культурных традиций связывают культуры одной колонной секвенции (по вертикали) — это автохтонная преемственность. Тут трассовая секвенция совпадает с колонной. В других случаях стрелки связывают культуры разных колонных секвенций (по диагонали) — это трансмиссии (импорты, влияния, заимствования). В третьих случаях такие мостики преемственности между колонными секвенциями образуются жирными линиями — это миграции.
Концепция двух типов секвенций и выдвинута мною для преодоления наивного автохто-низма и наивного миграционизма.
Одна порождается привычной увязкой определенной культуры с определенным населением и сводится к представлению, что идея не передается без прихода ее носителя. Как утверждал Ф. Ратцель в «Антропогеографии», «распространение этнографических предметов может совершаться только через человека, с ним, при нем, на нем, особенно же в нем, т. е. в его душе как зародыш идеи формы. Этнографический предмет передвигается вместе с его носителем...» (Ratzel 1912: 442). «У культуры нет ног» (Die Kultur hat keine Beine), — говорил его ученик Л. Фробениус (Frobenius 1898: XIII). Контакт людей действительно необходим, но он может осуществляться и на границе ареалов, без переселения. Ошибка заключается в том, что трассовая секвенция принимается за историю культуры одного населения и почти каждая переброска трассовой секвенции из одной колонной секвенции в другую принимается за миграцию — как у Брейля. Это миграционизм.
Противоположная иллюзия вытекает из преувеличения роли торговли и других контактов в распространении культуры. «У идей есть крылья» (Ideas have wings), — заявил М. Уилер (Wheeler 1952: 185). Эта концепция сводится к тому, что трассовая секвенция совершенно освобождается от связи с одним и тем же населением и понимается как история определенного комплекса идей, а почти каждая переброска трассовой секвенции из одной колонки в другую рассматривается как горизонтальная трансмиссия, передача культуры посредством
культурного влияния и заимствования — как у Шахермейра. Это трансмиссионизм.
Здесь есть структурная аналогия с первой парой крайностей: ситуация во многом та же, только внутренними или внешними связи и корни культур выступают не по отношению к колонной, а по отношению к трассовой секвенции.
На практике абсолютизация роли миграций, с одной стороны (миграционизм), и влияний — с другой (трансмиссионизм), выступали обычно не в обрисованном выше чистом виде, а в своеобразной идеологической арранжировке. Коссинна поставил прослеживание древних миграций на службу геополитике — идеологическому оружию германского империализма. Эллиот Смит положил влияния и заимствования в основу концепции диффузионизма, построенной как проекция отношений современного колониализма на далекое прошлое. В одном случае Центральная Европа, в другом — Египет выдвигались на роль исходного очага и главного центра культурного развития всего Старого Света. Шла вообще борьба за приоритет народов в культурном развитии, в основном между археологами центральноевропейского происхождения, с одной стороны, и восточноевропейскими археологами, а также археологами, считавшими свои народы наследниками средиземноморского очага и цивилизаций Древнего Востока, с другой.
Ни миграция, ни трансмиссия здесь не требовались для объяснения каждой переброски трассовой секвеции из одной колонной в другую, а лишь для объяснения перебросок центробежных по отношению к предпочитаемому очагу; внутри же очага предполагалась автох-тонность. Такой центробежный миграционизм (собственно, соединяющий миграционизм с ав-тохтонизмом) реконструирует расселение (это археологический экспансионизм), а такой центробежный трансмиссионизм реконструирует диффузию (и называется диффузионизмом).
По географическим условиям сторонникам центрально-европейского или восточноевропейского приоритета в культурном развитии удобно было воспользоваться археологическим экспансионизмом (Коссинна, Шухгардт, Кост-шевский, Сулимирский), а поклонникам древневосточного наследия и претендентам на него исключительно или преимущественно для своей страны (это были в основном археологи западно-европейского района, весьма удаленного от стран Ближнего Востока — Эллиот Смит, Гордон Чайлд) пришлось прибегнуть к диффу-зионизму.
Впрочем, у ранних диффузионистов миграциям отводилась ведущая роль в распространении культуры (Smith 1929), а у поздних — по крайней мере важная (Childe 1950). Поскольку на практике диффузия предполагалась осуществлявшейся посредством как миграций, так и
влияний, диффузионизм можно рассматривать как общее обозначение, а миграционизм и трансмиссионизм — как две его разновидности.
Реакцией на эти злоупотребления были попытки противопоставить указанным очагам другие и повернуть миграции Коссинны вспять (Childe 1926; 1950; Borkovskyj 1933; Брюсов 1958; 1961; 1965; Gimbutas 1961; 1979; и др.). Эта тенденция преодолевала не методическую слабость миграционистских и трансмиссиони-стских концепций, а лишь их геополитическую направленность .
Другим вариантом реагирования на дискредитацию коссинновских «14 походов индогер-манцев» и всех этих переселений из неких vaginae gentium были попытки почти или вовсе отказаться от идеи миграций (Мещанинов 1928; 1931; Кричевский 1933; Clark 1966; Adams 1968; Renfrew 1967; 1973; Skj0lsvold 1981). Как в Советском Союзе, так и на Западе этот критический (или рафинированный) автохтонизм подпирался концепциями закономерного независимого развития под действием внутриобществен-ных факторов. Что это за концепции? В советской науке это были стимулированные марксизмом «метод восхождения» и теория стадиальности, на Западе — «процессуальная археология». При их принятии для объяснения социокультурных изменений просто отпадала нужда в миграциях и трансмиссиях.
Адамс с соавторами (Adams et al. 1978: 504 — 505) называют автохтонность «развитием на месте» (in situ development), а так как от этого словосочетания трудно образовать кличку для течения, то они называют его «изоляционизмом». Уилер называл «сепаратизмом» (Wheeler 1952: 180). Хокс (Hawkes 1987: 202) отчеканил для концепции автохтонного развития ярлычок «иммобилизм», который понравился Герке (Harke 1998). Но этот ярлычок по смыслу термина (&учение о неподвижности&) охватывает не только приверженность к автохтонному развитию, но к и трансмиссиям: население-то при них остается неподвижным. Так что в иммобилизм войдут и автохтонизм и трансмиссионизм. Иммобилизм противостоит не диффузионизму в целом, а только миграционизму.
Между тем, на фоне кризиса «процессуальной археологии» скепсис относительно миграций стал казаться неоправданным (отчасти Adams et al. 1978; Neustupny 1982; Rouse 1986; но особенно Kristiansen 1991; Anthony 1990; 1992; Champion 1992; Mortensen 1992; Burmeister 1996; Harke 1998). В конце концов засилье этой скептической тенденции породило впечатление, что «с водой выбрасывают и ребенка» — из западных археологов первым эту формулу использовал, кажется, Ренфру (Renfrew 1987: 3), а статья Д. У. Энтони так и называется: «Миграция в археологии: ребенок и вода из ванны» (Anthony 1990, см. также 1992; Soffer 1993: 67). В 1996 г. вышел целый номер
журнала, посвященный миграциям (Archaeo-logische Informationen 19, 1 2). Гораздо раньше увлечение миграциями возродилось в Советском Союзе в результате кризиса теории стадиальности (об этом см. Klejn 1977: 13-14).
Особенно преуспели в разработке такого понимания марксисты, в частности советские марксисты. Они разработали изощренную технику выявления «классовых корней» любого научного течения, а отсюда заключали к наличию «социального заказа» в основе любой теории, любой гипотезы. Эта техника была применена и к проблеме миграций (Мещанинов 1928; 1931). Любое обращение к миграционной трактовке или, не дай Бог, интерес к подобным явлениям (например, у Чайлда — ср. Богаевский 1931) приравнивались к увлечению миграциями , а это увлечение расценивалось как миграционизм. Миграционизм же рассматривался неизменно в связи с шовинизмом, расизмом и империалистической агрессией. А поскольку нередко такая связь была действительно налицо (например, у Коссинны) и придавала осмысленность истории науки, подобные обобщения выглядели респектабельно, и как-то терялось, что даже у самых заядлых миграционистов могут быть и верные наблюдения. Я об этом писал в своей статье о Коссинне (Klejn 1974).
Общую установку марксизма на выявление классовых корней франкфуртские марксисты развили в методический принцип: если научные взгляды определяются прежде всего социальной позицией ученого, то тщетно проверять его выводы на соответствие фактам. Он видит их сквозь «идеологические» очки, да и мы, проверяя его, — так же, только сквозь другие, столь же искажающие очки. Надо критически оценивать прогрессивность его общественной позиции, а кроме того — и свою позицию проверять с этой точки зрения, самокритически. Эта «критическая теория» вошла в методический арсенал пост-процессуализма и оказала огромное
уровень 3
уровень 4
Рис. 3. Объяснительные модели для перемен в культурах бронзового века Западных Альп по А. Галле (Gallay 1981). Уровни 1-4 — это последовательные стадии логического развертывания объяснения.
влияние на рассмотрение острых проблем археологии, в частности — проблемы миграций (Shennan 1988; Gamble 1993; Harke 1998).
После всех ее разоблаченний остается, правда, непонятным, как быть с тем, что и эту критику и самокритику приходится вести, глядя сквозь те же очки. Сторонники «критической теории» верят, что само осознание свой и чужой предвзятости способно выправить положение. Но в каждом случае где гарантия, что эта предвзятость оценена правильно?
Для советских марксистов вопрос этот не имел смысла: принадлежность к прогрессивному классу, к его авангарду — коммунистической партии, сама собой обеспечивала объективность. Таким образом для них партийность не противоречила объективности, давала высшую объективность. Но пафос критической теории состоял в плюрализме мнений, в отрешении от партийности. Не говоря уже о том, что сама реальность такого отрешения средствами «критической теории» под вопросом, отрешение от партийности не равно освобождению от субъективности.
Ни эти средства, ни упование на интерсубъективность не дают полной гарантии от элиминации субъективного фактора. Только разработка формальных критериев проверки гипотез и строгость их соблюдения могут обеспечить тот максимум объективности, на который вообще наука способна. В этом ведь суть научности. Это как с соблюдением общественного порядка: у многих личностей может проявиться осознанная или неосознанная тяга его нарушить, и тщетно уповать на их самоконтроль или на выяснение причин такой тяги. Но если есть продуманные законы, а общество следит за их выполнением, то порядок соблюдается.
На практике когда исследователь приступает к конкретному исследованию премственнос-ти и сходства культур, нередко он неосознанно склонен заведомо к какой-то одной трактовке. Но и в этом случае другие трактовки маячат перед ним как возможности — как ожидаемые возражения со стороны противников. Для исследователя же, который желает сохранить объективность, все три трактовки выступают как правомерные гипотезы, которые необходимо рассмотреть. Так, исследуя изменения с наступлением бронзового века в Западных Альпах, А. Галле (Gallay 1981) построил схему принципиально возможных объяснений, в которой предусмотрены все три модели, при чем в тексте указано, что компоненты этих моделей могут взаимодействовать в разных сочетаниях (рис. 3). Каждый -изм избирал только одну из этих моделей. Но каждый отдельный исследователь учитывает, обязан учитывать и проверять все три. К каждой, в том числе и к миграциям, применять продуманные и проверенные критерии даказанности.
Как констатирует Бурмейстер, «Часто практикуемый метод выявления миграций принадлежит к стандартному репертуару археологических исследований: это картирование археологических признаков». По массовой концентрации признаков выделяется основной очаг («Kerngebiet») их распространения, из которого, как предполагается, они происходят. Чтобы могла идти речь о миграции, «мигрирующее население должно выйти за границы этого археологически определенного пространства» (Burmeister 1996: 13). Таким образом, напрашивается критерий внешнего источника для каких-то элементов, обнаруженных на той территории, куда миграция мыслится направленной (Trigger 1968: 40 — 41). То есть эти элементы должны быть опознаны как чуждые для местной культуры, а массовые аналогии им, а равно и прототипы их должны оказаться на другой территории. Этот критерий естественный, он вытекает из самой сути миграции.
Но карты распространения, как отмечает Бурмейстер, допускают троякое толкование. Распространение явлений за пределы их основного очага может быть результатом миграции, но может представлять собой импор-ты (как таковые опознаются — см. Olausson 1988) или культурное влияние. Характер методики определялся спецификацией — что это за элементы.
Для Коссины и других исследователей, исходивших из романтического представления о культуре как эманации народного духа (Volksgeist) или функции расы, культура во всех своих частях и элементах мыслилась самобытной и своеобразной для каждого народа. Возможность адопции привнесенных элементов сводилась к минимуму. Каждый элемент рассматривался как характерный для некоторой культуры и только для нее одной. Отсюда принцип pars pro toto (часть вместо целого) и возможность прослеживать миграции населения даже по отдельным типам ве -щей (Kossinna 1905; Jackson 1917; Wace and Blegen 1939; Burton 1979). Скажем, расселение индоевропейцев по находкам каменных боевых топоров (Брюсов и Зимина 1966).
Смягченным вариантом этого принципа была концепция «этнических показателей» (ethnische Marker), согласно которой не любые, а только лишь некоторые элемен -ты культуры тесно связаны с этническим характером населения и позволяют археологам прослеживать расселения и переселения. Споры развернулись о том, какие же элементы имеют преимущественное право на статус таких показателей. — способ погребения (Артамонов 1947: 81; 1949: 133, 142, 157; Погребова 1977), или лепная керамика (Kehoe 1959; Косарев 1972: 26), или только техника ее выделки (Gifford 1928: 253; Кожин 1964), или только ее орнаментация (Фосс 1952: 65, 69 — 77), или стиль наскальных изображений (Cooke 1965), или типология кремневой индустрии (Формозов 1957), или структурные соотношения ее характеристик, выявляемые факторным анализом (Greaves 1982) или устройство жилищ (Сальников 1954: 251; Третьяков 1962: 41), и т.д.
Между тем, еще Коссина вынужден был, защищаясь от критиков, открещиваться от простой «идентификации горшков с народами» (Kossinna 1911: 6 — 14) и признавать, по крайней мере, на словах, необходимость прослеживать ареалы и сдвиги ареалов целых культур, т.е. комплексных сочетаний культурных элементов. Позже критика концепции «этнических показателей» со стороны Гёрнеса, Шрадера и др. (см. Кнабе 1959; Захарук 1964: 15; Klejn 1974) привела к утверждению комплексного критерия миграции.
По этому критерию, для доказательства миграции нужно зафиксировать на новом месте весь комплекс форм , представленных на старом (Schuchhardt 1926: 2). Уилли (Willey 1953; 1956) обозначает этот феномен как «вторжение целостным блоком местонахождения» (site unit intrusion). У. Адамс с соавторами (Adams et al. 1978: 488) выделяют «миграции, установленные на основании распространения местонахождений» (site-based) как более убедительные, чем «миграции, установленные на основании распространения признаков» (trait-based). Культура нового ареала мыслится как бы воспроизведением культуры старого ареала, копией, вычерченной по тому же лекалу — соответственно Джеймс Диц (Deetz 1968) назвал этот критерий «лекальным» (template criterion). В основе этого критерия лежит убеждение в том, что миграции переносят неизменную культуру.
Гане, ученик Коссинны, писал: «А с переселяющимися народами переселяются и формоп-роявления их борьбы за существование, их обычаев, их мировоззрений» (Hahne цит. по Kossinna 1911 [или 1912]: 271; также Брюсов 1957). Так же представлял себе миграции Л. Н. Гумилев. Он считал, что не мигранты изменяются под воздействием новой среды, а среду они себе выбирают такую, чтобы было можно сохранить свои навыки (Гумилев 1967: 94 — 95). Это убеждение — еще одна иллюзия.
Критика учения Коссинны накопила ряд «упрямых фактов» о ложности или несовершенстве, недостаточности лекального критерия:
а) ряд зафиксированных письменными источниками миграций древних народов не прослеживается в виде полных передвижек культур (Cook 1960; Palmer 1961; Mellaart 1966), а потому археологическими средствами неуловим, и
б) наоборот, встречаются (хотя и редко) такие передвижки культур в местах, где по письменным источникам, жило одно и то же население, что показали Вале, Эггерс и др. (Wahle 1941; Eggers 1950; 1959).
Вторая категория «упрямых фактов» объяснима диффузией культуры или неполнотой письменных источников. А вот с первой категорией разобраться труднее.
Все больше накапливается соображений о том, что культура на новом месте и не может оказаться точной « лекальной» копией исходной культуры ( Бернштам 1951: 117; Mandera 1957: 131).
Здесь действуют три фактора.
Первый — эффект усреднения. Даже при наличии континуума эволюции (что не обязательно) в археологии процесс предстает разделенным на этапы, каждый из которых характеризуется усредненными параметрами (Ford 1954). Эти средние, конечно, дальше друг от друга, чем параметры стыков обоих этапов, обычно недоступные прямому выявлению, и увязываются лишь путем интерполяции (Klejn
Второй фактор — миграционная трансформация. Сама миграция — встряска, которая приводила к быстрой трансформации культуры. Разрыв старых связей и установление новых, выход из старой системы отношений, перемена природной и социальной среды, ослабление старых норм и авторитетов — все это порождало резкую перестройку культуры пришельцев (Hertz 1930: 62; Клейн 1968; Hachmann
Третий фактор — неидентичность состава. Имеется в виду, что состав мигрантов и несомой ими культуры обычно не идентичен тому комплекту компонентов, который был в наличии на родине мигрантов.
У этого фактора есть два фиксируемых момента: исходная неидентичность и конечная неидентичность.
Для объяснения исходной неидентичности состава применима концепция субкультур (Deetz 1965; Clarke 1968: 234 — 244): в миграцию очень часто отправляется не все общество и не пропорциональный срез всех его слоев и сегментов (репрезентативная выборка), а одна из фракций — напр., молодые мужчины — воины или (если речь идет о ближнем и постепенном просачивании) женщины, выходящие замуж, или ремесленники и т.п. (Клейн 1963).
Для объяснения конечной неидентичности было предложено две гипотезы. В основу обеих легло следующее наблюдение: исходные очаги компонентов новоприбывшей культуры часто оказываются в разных местах — корни культуры расходятся в разные стороны. Например, тип могилы донецкой катакомбной культуры восходит к средиземноморским катакомбам,
главные формы керамики и боевых топоров — к североевропейским культурам кубков, курильницы имеют аналогии на Дунае и т. д. (Клейн 1962; 1968).
Гипотеза обходной миграции (Клейн 1962; К!в]п 1963; 1967) предполагает подвижную группу населения, прошедшую по всем этим очагам и вобравшую там в свою культуру данные разнородные компоненты.
Гипотеза кооперированной миграции (НаеИтапп 1970) предполагает, что активная группа мигрантов часто вовлекала в движение осколки соседних племенных групп с весьма широкого ареала, и культурные компоненты, захваченные ими из родных мест, быстро сплавлялись в единую культуру
Нужно иметь в виду, что возможна иллюзорная неидентичность состава. Иллюзию создает недоработка классификации в исходном очаге или в конечном или в обоих: когда негомогенная масса культурных элементов принята за гомогенную (культура не разделена на локальные или нехронологические варианты, которые объективно, хотя и в скрытом виде, в ней присутствуют и на деле весьма различны). Предварительная проверка гомогенности культур становится необходимым условием выявления првемственных связей, а дифференциация — средство коррекции сомнительных ситуаций, сомнительных эффектов неидентичности состава ( Клейн 1968; 1969).
Все три рассмотренных фактора — эффект усреднения, миграционная трансформация и неидентичность состава — подрывают приложимость критерия лекальности.
Критерий неподготовленности является как бы вывернутым наизнанку одним из доказательств преемственности. Таким доказательством преемственности считается постепенность развития, с длительной подготовкой изменений. Внезапность же изменений толкуется как результат вторжения иноземцев. Если смена одной культуры другой не происходит плавно, то нужно искать внешний источник этой другой культуры. Даже резкое и быстрое увеличение населения уже побуждает подозревать, что не обошлось без пополнения извне.
В. С. Титов (1982: 91 — 92) добавляет к этому особый случай неподготовленности: если изменения, затрагивающие различные стороны жизни общества, не являются прогрессивными, то есть естественными для обычного развития (прогресс он считает нормой), их можно объяснить «другой традицией, отнюдь не свойстве-ной данной культуре», то есть они принесены другой культурой, «зачастую более примитивной и варварской по сравнению с предшествующей».
Асбьорн Хертейг критикует этот критерий: это археологический стереотип, который не учитывает возможность скачков в развитии (Herteig 1955). Не учитывается здесь и другая возможность — медленного просачивания иноземцев.
В критерии же стыка есть два аспекта — хронологический и территориальный.
Хронологический сводится к требованию, чтобы принимаемая за исходную культура, будучи древнее новой, все же имела с ней стык во времени или, по крайней мере, не была отделена от нее слишком большим интервалом (этот интервал не должен превышать ре?
