Спросить
Войти
Матвеев А.В.
Аспирант, кафедра теории, истории культуры и этнологии, Вологодский государственный педагогический университет
К ВОПРОСУ ОБ ЭТНИЧЕСКИХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ РУССКИХ КРЕСТЬЯН (ПО МАТЕРИАЛАМ ВОЛОГОДСКОЙ ГУБЕРНИИ КОНЦА
XIX - НАЧАЛА XX ВЕКОВ)
Аннотация
Статья посвящена исследованию этнических и национальных представлений крестьян Вологодской губернии рубежа XIX - XX веков. Наибольшее внимание уделено ситуациям межэтнического взаимодействия, когда в качестве «индикаторов отличительности» от «других» выступали религия, внешний вид и язык. Важную роль играли этнические стереотипы. Представления о собственной этнической и гражданской общности ярко проявлялись в исторической памяти и политическом сознании крестьян и сопровождались, как правило, позитивной эмоциональной оценкой. Национальная идентичность осознавалась сквозь призму этнических представлений.
На рубеже XIX - XX веков в стране проявились мощнейшие кризисные явления. Это не могло не отразиться на традиционных стереотипах и представлениях, господствующих в общественном сознании. Обратимся, прежде всего, к исследованию этнической и национальной идентичности вологодских крестьян как самого многочисленного и традиционного слоя тогдашнего общества.
Такое исследование связано с рядом сложных методологических проблем. Во-первых, несмотря на то, что до сих пор многие ученые продолжают рассматривать национальное самосознание как высшую форму самосознания этнического, рассмотрение нации как «согражданства» (чего мы придерживаемся), неравного понятию «этническая общность», дает ряд методологических преимуществ. Это позволяет провести более четкую границу между понятиями этничность и национальная идентичность, более плодотворным становится исследование отношений, складывающихся в системе «государство-этнос».
Вторая проблема связана с тем, что достаточно сложно выявить проявления феномена групповой идентичности в повседневной жизни, особенно в условиях обширной моноэтничной среды, каковая и была типична для Вологодской губернии. Именно поэтому особое внимание мы уделили «пограничным» и «критическим» ситуациям межгруппового взаимодействия. Нас заинтересовали также взаимоотношения «крестьянских миров» с государственной и церковной властью. Проявлявшееся при этом потестарное (политическое) сознание могло включать в себя как этнические, так и национальные представления и суждения.
Еще одной проблемой является недостаток источников. Был проведен анализ материалов, достаточно полно отражающих два уровня крестьянского сознания -личностный и общинно-корпоративный. Первому уровню соответствуют материалы личного происхождения - дневники и воспоминания вологодских крестьян. Реконструкцию второго уровня позволяют провести материалы, собранные корреспондентами «Этнографического бюро» кн. Тенишева, а также разнообразные
делопроизводственные документы: крестьянские прошения, приговоры сельских сходов, рапорты церковных благочинных и другие.
В ходе исследования выявлено, что первостепенную роль при осознании этнической принадлежности играют этнические характеристики, выступающие в качестве «индикаторов отличительности». В обыденной жизни вологодские крестьяне достаточно редко встречались с представителями других этносов. Корреспонденты «Этнографического бюро» князя Тенишева в конце XIX века сообщали лишь о двух народах, с которыми они постоянно имели дело, - о татарах и цыганах. Общение с ними ограничивалось, как правило, торговыми отношениями. В качестве основного отличительного «индикатора» выступала религия. Нехристианское вероисповедание татар постоянно учитывалось во время взаимоотношения с ними и служило для обозначения этого этноса. Корреспондент из Никольского уезда, куда на Семеновскую конную ярмарку из Казанской губернии приезжало множество татар, писал, что местные крестьяне редко продавали татарам хороших лошадей, а предпочитали цыган, объясняя это тем, что цыган «по крайности хоть не сожрет (лошадь), как эти окаянные нехристи»».
Отметим, что в большинстве случаев в ситуациях межэтнического общения иноверие не вело к обострению отношений. Так корреспондент из Вельского уезда сообщал, что в голодные годы татары неоднократно посещали их деревню. Местные жители принимали татар на ночлег, «хлеб им давали зерном; причем лишь за глаза говорили, что лучше бы своим нищим давать, те хоть крещены, - чем этим нехристям» [2, 36-37]. Вероисповедание татар иногда становилось объектом насмешек: «Если татарин поворачивает в какой дом для ночлега или, чтобы напиться чаю, то шуткам и остротам не бывает конца. Напр., один мужичок шуточно рассказывает перед всеми собравшимися соседями и татарином, как однажды «утром он на Магомете ездил по воду и на реку и как умаял безсилаго Божка». Другой крестьянин наисерьезнейшим образом повествует о том, как одна женщина накормила Магомета свининой... Татарин, который понимает по-русски, разумеется, сердится на мужичков, выходит из себя, но при сознании собственного бессилия принужден бывает замолчать.» [4, 359]. Впрочем, не все крестьяне смеялись над верой татар. Так крестьяне Вельского уезда над их верой «никогда не смеются» [2, 36-37].
Представления о религиозности иных этносов часто основывались на отрывочных сведениях об их вероисповедании. Так, говоря о татарах и турках, крестьяне Тотемского уезда упоминали о многоженстве, подчеркивая, что это «худо»; о том, что турки и татары недолюбливают христиан и что убить христианина у них все равно, что сделать доброе дело; о том, что татары и турки отличаются суровым характером, так как «Аллах и Магомиет - оба суровы» [4, 358-359]. Смешивая по вере татар и евреев, тотемские крестьяне рассказывали об их многоженстве и запрете на употреблении свинины.
Иным было отношение к народам, исповедующим православие. Южные православные славяне воспринимались как «свои», братские народы, «единые с русскими по крови». «О болгарах крестьяне утверждают, что «оние держат нашу руськюю веру, и греки тожо по нашему молятьсё» [4, 360]. Корреспондент из Тотемского узда приводит слова крестьянина, который на вопрос о вере французов, заявил, что те исповедуют «русскую» веру, так как «у наших с францюзами дружба большая; а коли бы вера была разная, так тут уш никакиебы дружбы не было. Небось наши не дружатьсе с туркой, - а поцему? Да потому самому, що веры неодинаковы; турки не вирят в нашова Христа» [4, 360].
Внешний вид и язык иноплеменников для крестьян были не столь важны, хотя и вызывали интерес и, опять же, насмешку: «Они не призирали их (татар), но относились к ним снисходительно и подсмеивались над их головой бритой, над их языком» [2, 36-37].
Более значимую роль в формировании образа «чужих» играли этнические стереотипы: обычно образ инородца наделялся отрицательными качествами. Так, евреи обычно характеризовались как народ хитрый и жадный, «плутовитый» и скупой. Как к хитрецам и жуликам крестьяне всегда относились к цыганам: «Народ все-таки опасается вступать с ними в сделку (покупать у них лошадей) и не напрасно, ибо цыгане обладают способностью в одни сутки преобразить лошадь до неузнаваемости» [4, 343]. Татары (и турки) воспринимались как постоянный жестокий и подлый недруг русского народа, с которым постоянно приходилось воевать. Но в обыденной жизни, как и ко всем чужакам, к татарам относились хоть и с подозрительностью, но и с устойчивой терпимостью, а крестьяне Грязовецкого уезда даже считали татар «за честный народ» [3, 26-27]. Еще до Первой мировой войны немцы также характеризовались как хитрый народ («Що нашему рускему не сделать, то немец сразу сообразит») [4, 359]. В годы войны к их характеристики прибавились определения «упорный», «высокомерный» и «гордый».
Осмысленные автостереотипы, которые складывались бы в целостный образ русского народа - «своих», в сознании крестьян практически отсутствовали. Над ними преобладали стереотипы локальные. Так вохмяки (жители по реке Вохме в Никольском уезде) по представлениям обитателей смежных местностей были людьми ленивыми, неуклюжими, неповоротливыми. Вятчане или костромичи воспринимались как «пробойный и промысловый народ». Жители Устьсысольского уезда отличались «гостеприимством и радушием ко всякому прохожему человеку».
Представления о качествах, свойственных всему русскому народу как целостной группе, зачастую возникали на основе бытовавших в крестьянской среде «бывальщин», легенд, слухов, исторических сведений, почерпнутых, в том числе, из книг. Данное осмысление сопровождалось эмоциональной оценкой, заключавшейся, как правило, в чувстве гордости за свой народ. Корреспондент из Тотемского уезда описал воспоминания крестьянами Отечественной войны 1812 года во время совместного чтения книги. Обсуждение событий сводилось к всеобщему мнению и оценке русских как храбрых, сильных, упорных людей, смогших противостоять нескольким десяткам народов, вторгшихся в Россию: «<...> даром що храбры были русские, пришлось уступить вот и стали сами жегчи деревни да города; лучше сами сожгут, а неприятелю не отдадут.». Качества русских вызывали у крестьян гордость и восхищение: «Так вот видите мужики, що было войска, нерусских-то вдвое больше было, да и то вот погодите, що делали русские-ти!» [4, 262-263]. Крестьяне Вельского уезда, обсуждая прочтенный ими рассказ Л. Толстого «Кавказский пленник», обсуждали личность Жилина: «А Жилин-от, ай да Жилин: этот уж не пропадет негде». - «Ну да што уж тут, знамо, не пропадет: у самих татаров жив остался. - Руськие-те каки удалые бывают».
Национальная идентичность крестьян осознавалась ими сквозь призму своих этнических преставлений. Образ согражданства, как правило, сливался с образом русского народа в целом, другие этнические группы из представления о нации исключались. Наиболее ярко это проявлялось в исторической памяти и потестарном (политическом) сознании крестьян.
Представления об общности исторических судеб своего этноса и нации выступают в качестве важнейшего маркера принадлежности к этнической или национальной группе. Корреспонденты из разных уездов губернии сообщали об исторических событиях и личностях, постоянно привлекавших внимание крестьян. Так, жителей Тотемского уезда особенно интересовали основание русского государства, крещение Руси, нашествие татар, свержение татарского ига, царствование Петра Великого, Екатерины II, смутное время, события 1812 года, Крымская и последняя русско-турецкая война, крестьянская реформа Александра [4, 405]. Из исторических фигур крестьян Грязовецкого уезда привлекали отдельные российские правители, от князя Владимира до Александра II, а также гетман
Богдан Хмельницкий, покоритель Сибири Ермак, «спасители Руси Минин и Пожарский», Суворов, Потемкин, Меньшиков, Ломоносов, Кутузов и Скобелев [3, 88]. Примерно те же события и исторические личности были интересны и крестьянам других уездов.
Важно отметить, что историческое сознание не дифференцировало представления об истории нации и этноса. Становление Российского государства не представлялось вне развития самого русского народа.
Потестарное сознание крестьян включало представления о политическом устройстве и политических порядках в собственном государстве, о национальных интересах, врагах и союзниках. В основе представлений о политическом устройстве Российского государства лежал образ русского Царя, без которого крестьяне не могли представить не только существование самого государства, но и русского народа. В обыденной жизни крестьян наиболее распространенной формой демонстрации своей идентичности было «выражение верноподданнических чувств». В изучаемый период оно могло осуществляться несколькими способами - отправкой адресов Императору, сооружением часовен в ознаменование каких-либо событий, чаще всего связанных с личностью Императора, либо его семьи.
Представления о единой национальной общности - «согражданстве» -актуализировались в моменты критических взаимоотношений с другими народами, например во время войны. В годы Первой мировой войны крестьяне имели достаточно четкие представления о причинах этой войны, целях России в ней, о врагах и союзниках своего государства. Данные представления были основаны на видении всей ситуации скорее в этническом, а не национально-государственном плане. Так, война обуславливалась именно этническими факторами. «Россия уже вступила в войну за освобождение братьев славян», - пишет в своем дневнике Вельский крестьянин Глотов. «Германия несколько лет готовилась к войне против России, считая Россию некультурной и неподготовленной к войне <...> Народ же русский германцы называли варварами и медведями, ввиду этого и захотели отнять некоторые владенья.» [1, 208]. Таким образом, государственный враг приобретал характер врага этнического. Тот же крестьянин Глотов вполне обоснованно в числе союзников России видел славянские балканские государства, «родные по вере и тоже славянство» - Сербию и Болгарию. Узнав, что Болгария объявила войну Сербии, тотемский крестьянин Замараев пишет: «Верно, что пошел брат на брата, восстанет царство на царство и народ на народ, как сказано в Евангелии» [5, 364]. В дальнейшем Болгарию он называл не иначе как предательницей. Эмоциональное отношение к происходящим с нацией событиям выражалось не только положительной оценкой, гордостью за победы над врагом, но и в чувстве огорчения и даже стыда. Так в 1917 году крестьянин Замараев неоднократно с грустью замечал в своем дневнике: «Русская армия оказалась одна из худых. Целыя дивизии отказываются идти в бой. Стыдно союзников и совестно против тех, которыя полегли костьми раньше», «В армии разложение. Армия опозорила себя и родину, на солдат становится противно смотреть» [5, 416-417,420].
Проведенное исследование подводит нас к ряду наблюдений. В обыденной жизни вологодских крестьян этничность и национальность играли достаточно незначительную роль и проявлялась, как правило, лишь в критические моменты. Более значимую роль играла локальная идентичность, возникавшая в результате повседневного опыта взаимоотношений с населением соседних территорий. Свою национальную принадлежность крестьяне зачастую осознавали сквозь призму этнических представлений, что могло быть обусловлено исторически сложившейся традицией этноцентризма в Российском государстве, низким образовательно-коммуникативным уровнем крестьян, который начинает повышаться лишь в начале XX века, что поведет к развитию этнонациональных представлений отдельных крестьян, а также
целенаправленная политика этнической мобилизации со стороны государства в период кризисных ситуаций и военно-политических конфликтов.
