Русская интеллигенция и офицерство: к истории взаимоотношений (конец XIX - первая четверть XX вв. )

ОБЩЕСТВО.

ИСТОРИЯ.

СОВРЕМЕННОСТЬ

УДК 94(47) «18/19». в. Л. КОЖЕВИН

Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского

РУССКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ОФИЦЕРСТВО:

К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ (КОНЕЦ XIX ~ ПЕРВАЯ ЧЕТВЕРТЬ XX ВВ.)

Статья посвящена проблеме взаимоотношений и диалога двух групп образованного общества России — офицерства и штатской интеллигенции в эпоху войн и революций.

В отечественной исследовательской практике уже отошла в прошлое традиция резкого противопоставления интеллигенции и офицерства. Сегодня не принято исключать чиновничество, служителей религиозно культа и офицеров из всей массы лиц интеллигентных профессий. И эта установка, несомненно, предоставляет ученому целый ряд очевидных выгод, но лишь до известных пределов. Скажем, в начале XX века мало кому из офицеров приходило в голову именовать себя интеллигентом. Точно также и штатские представители образованных слоев общества отнюдь не отождествляли интеллигенцию и офицерство. Впрочем, все это не исключало существования между обеими социальными группами исторически сложившихся уз, определенного диалога, осознания единства культурных истоков. Хорошо известно, какой неоценимый вклад внесли представители офицерской корпорации в развитие российской науки, как ярко проявили они себя и в различных областях

искусства. Наконец, крайне важно и то, что именно офицеры (декабристы) оказались основателями отечественной революционной традиции.

К началу XX столетия социокультурное взаимодействие офицерства и штатской интеллигенции во многом определялось результатами государственной политики в армии. С одной стороны, путем запретов и репрессий, с другой — интенсивно культивируя представления об особом, более высоком положении офицеров среди других социальных групп, власть сумела оградить командный состав не только от активного участия в общественном движении, но и способствовала тому, что офицерство не испытывало острой заинтересованности в интенсивном диалоге с интеллигенцией. Отношение к этому социальному слою со стороны большинства офицеров теперь напрямую зависело от того, какой стереотип военного складывался в общественном мнении России (благодаря публикациям об армии в гражданской печати, произведениям художественной литературы и т.д.). В итоге офицерство выступало пассивной стороной означенного диалога и формировало свое восприятие общественности (интеллигенции) скорее как реакцию на вопрос или вызов, брошенный корпорации извне.

Каким же представлялся облик офицера в сознании образованных людей? Какие типичные черты выделяла интеллигенция, характеризуя офицерство? Проблема не так проста, как может показаться на первый взгляд. Все дело в том, что о каком-либо единстве базовых ценностей и действий различных групп русской интеллигенции в конце XIX — начале XX века говорить сложно. Это обусловлено существовавшей тогда сильнейшей социальной фрагментацией как российского общества в целом, так и образованной его части. Американские исследователи, авторы коллективной монографии «Между царем и народом. Образованное общество и поиски социальной идентичности на закате императорской России», в данной связи справедливо отмечают, что к началу Первой мировой войны «по существу все группы профессиональной интеллигенции были глубоко разобщены»1.

И тем не менее попытка реконструировать стереотип офицера, бытовавший в интеллигентской среде, может оказаться удачной. Один из возможных вариантов состоит в изучении источников, исходивших от представителей русской духовной элиты, — ученых, философов, писателей и поэтов, которые активно воздействовали на формирование и распространение этого стереотипа. Анализ проблемы сквозь призму восприятия творцов «высокой» культуры может быть плодотворным не только благодаря обращению к художественной либо теоретической стороне их трудов, но также и с учетом текстов, содержащих обыденные наблюдения интеллигентов — очевидцев событий.

Начнем с произведения B.C. Соловьева «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории». Эта работа была завершена великим русским мыслителем в 1900 г. Здесь участником диалога наряду с представителями интеллигенции, высказывающими различные мнения по существу обсуждаемых вопросов, становится генерал. Генералу Соловьева — живое воплощение ценностных ориентаций военного сословия — совсем не случайно был введен в круг собеседников. Дискуссия вращалась вокруг вечной темы добра и зла, с неизбежностью затрагивая проблему войн и насилия. Не вдаваясь в философские аспекты спора, отметим, что содержание речей его участников помимо прочего достаточно выпукло демонстрирует болевые точки во взаимоотношениях интеллигенции и офицерства рубежа двух веков.

Соловьевские диалоги в данном случае отображают реальную специфику ситуации, когда интеллигенция под влиянием прогрессистских и пацифистских веяний лишала воинское служение ореола святости; в лучшем случае она отводила военным роль бесстрастных исполнителей утилитарных задач государства, в худшем — распространяла свое осуждение насилия в войнах и на тех, чьими руками эти войны ведутся. Офицерство в подобном споре занимало оборонительную позицию, стремясь отстоять ее ссылками на традицию. Аргументация военных при этом сочетала религиозную составляющую со «здравым смыслом» и сильным эмоциональным началом. Не случайно Соловьев в предисловии к «Трем разговорам» открыто заявляет, что его генерал выражает религиозно-бытовой взгляд на мир2,

Этот взгляд не трудно обнаружить, обращаясь, например, к трудам современника Соловьева, одного

из крупнейших военных деятелей России второй половины XIX в., генерала М.И. Драгомирова. Так, в полемике с пацифистами Драгомиров заявлял: «Я первый говорю, что война дело отвратительное, бесчеловечное, жестокое, утверждаю только, что вместе с тем и неизбежное. Человечество, по примеру своего Божественного Учителя, может молить: «Господи, да мимо мене идет чаша сия», но пусть не забывает и окончания этой мольбы: «но не якоже аз хощу, но якоже Ты»; ибо, — пишет Драгомиров, — когда совершаются времена, чаши избежать нельзя»3.

Заключительный раздел «Трех разговоров» — «Краткая повесть об Антихристе» — это воплощение в необычайно оригинальной и яркой художественной манере апокалиптических видений автора, включающих сцены битв массовых армий. Таким образом, генерал у Соловьева оказывается среди участников диалога еще и благодаря предчувствию философом надвигавшихся духовных и военных катаклизмов. Соловьев довольно благожелателен по отношению к своему герою: генералне вызываетучитателя отрицательных эмоций. И это довольно симптоматично. Рискнем предположить, что здесь задействован тот же механизм восприятия офицерства штатским интеллигентом, что был раскрыт H.A. Бердяевым в несложной психологической формуле: «Я с уважением относился к военным во время войны, но не любил их во время мира»4.

Данный контекст, по-видимому, объясняет и метаморфозы в поведении многих других представителей русской интеллигенции. Так, литератор Б.А. Садовской оставил описание почти анекдотичного происшествия, участниками которого были два известных поэта — Константин Бальмонт и Юргис Балтрушайтис. Однажды, «сидя в ресторане с Балтрушайтисом подле двух военных, Бальмонт воскликнул: «Ненавижу военных, презираю офицеров!» Те промолчали. Бальмонт крикнул громче. Офицер с размаху хватил его шашкой по голове. Балтрушайтису удалось отклонить удар стулом, и автор «Горящих зданий» отделался легкой царапиной на виске»5. Стоит напомнить, что позднее, в 1914 году, тот же Бальмонт сочинял проникновенные патриотические строки о войне, где не было и не могло быть места неуважению к армии.

Действительно, русско-японская война, а в еще большей степени — Первая мировая по-своему подтвердили наличие странной, напоминающей принцип движения маятника закономерности, которой подчинялось отношение штатской интеллигенции к офицерству. Отчасти «механизм» подобных «колебаний» раскрыл генерал А.И. Деникин на страницах своей книги «Старая армия». «В годы войн — японской и мировой, — утверждал Деникин, — в обществе вспыхивал на время повышенный интерес к армии и ее жизни, появлялась большая родственная близость к ней — ведь почти не было семьи, которая не дала бы армии воина... Но в гражданской среде воспринималась больше внешняя, героическая сторона боевой страды, в преломлении сквозь призму патриотического подъема, или наоборот — изнанка жизни фронта и тыла, как материал для революционной пропаганды... Знакомство общественных кругов с армией возросло мало»6.

Русская общественность отдала должное офицерам - героям обороны Порт-Артура и крейсера «Варяг», но окончание боевых действий на Дальнем Востоке в 1905 г., ставшее следствием тяжелых поражений русских в войне с Японией, породило просто шквал нелицеприятных высказываний по адресу

офицерства. Спустя годы, характеризуя состояние общественного мнения и ответную реакцию офицеров, A.B. Колчак отмечал в одном из своих писем: «Минувшая война сделала флот прямо притчей во языцех — ведь было даже неловко ходить по улицам первое время»7.

В истории России первых десятилетий XX века войны с неизбежностью влекли за собой и мощнейшие революционные катаклизмы, что, безусловно, усложняло характер взаимоотношений военных и штатской интеллигенции. Использование армии в подавлении антиправительственных выступлений 1905-1907 гг. стало одной из причин обострения этих взаимоотношений. Хорошей иллюстрацией логики восприятия образа офицера молодым интеллигентом в данной связи может служить фрагмент мемуаров Андрея Белого «Между двух революций». Находясь в Москве в момент издания знаменитого приказа Д. Ф. Трепова «Патронов не жалеть» (октябрь 1905 г.), Белый выдвинул лозунг — «Бойкот офицерам!» и даже предпринял попытки к осуществлению этой идеи. Позднее поэт вспоминал: «Они (офицеры. — В.К.), вернувшись с войны, казались мне левыми; я ждал заявления: «Стрелять не будем»;его — не было; вотяипри-думал бойкот...»8

В период первой российской революции, в условиях относительной свободы слова, демократическая печать открыла целую кампанию массового, по-своему аргументированного осуждения армейских порядков и нравов, включая поведение офицерства. Офицер, как мишень для критики, во-первых, представлялся человеком, изначально обреченным вести образ жизни, замкнутый наузкопрофессиональные интересы и бытовые заботы; во-вторых, считалось, что по причине изолированности от общества и его проблем он вынужден служить не народу, а ненавистному самодержавию. На этом фундаменте надстраивались прочие клише, рисовавшие офицерство в невыгодном для него свете. Так, если речь шла о службе командного состава армии, то офицерам, как правило, приписывали непрофессионализм, халатное выполнение своих обязанностей, жестокость и безразличие к нижним чинам. Восприятие частной жизни офицера нередко было сопряжено с представлениями о губительной склонности к пьянствуй разврату, безудержной картежной игре. Офицеров обвиняли также в бессмысленном убийстве себе подобных посредством практики дуэлей. Наконец, с точки зрения общественно-политической офицер изображался как реакционер, потенциальный или реальный душитель народной свободы.

Подобная позиция была развернута, например, в серии публицистических статей либерального литератора (а в недалеком прошлом офицера) П.М. Пиль-ского. Его статьи, напечатанные под общим заглавием «Армия и общество. Элементы вражды и препятствий» в нескольких номерах журнала «Мир Божий» за 1906 год, получили довольно широкий резонанс. Приводя факты и описывая детали армейского быта, автор довольно точно воспроизвел структуру и содержание того негативного стереотипа офицера, что присутствовал в сознании штатской интеллигенции. Соответственно основной пафос этих статей состоял в обличении кастовости офицерского корпуса — главной, по мнению публициста, причины взаимного неприятия и противостояния обеих социальных групп. «Рознь офицерства с так называемым «гражданским» обществом, - подчеркивал Пильский, -старая, исконная, глубокая рознь. Каста заперлась и замкнулась, и ее представители входят в толпу «обыкновенных людей» только в качестве карателей и мстителей для усмирения, расправы и вразумления, сводя личные счеты своими «средствами» и квитаясь с невоенными при помощи кулака и нагайки, шашки и револьвера»9.

Феномен гипертрофированного критицизма по отношению к военным вызывал озабоченность даже у демократически настроенного офицерства, и оно как могло стремилось объясниться и сгладить остроту возникших противоречий. Так, в мае 1906 г. редактор неофициальной офицерской газеты «Военный голос» подчеркивал, что уже в ходе русско-японской войны на основании немногочисленных примеров поведения офицеров, порочивших военный мундир, в обществе стало складываться превратное мнение обо всем командном составе армии. По свидетельству военного журналиста, «преувеличенное уважение к офицерству сменилось преувеличенным же пренебрежением», а с началом революции, когда несправедливые обвинения и эксцессы участились, лишь меньшинство офицеров попыталось отнестись сознательно к причинам произошедшего, а большинство «ответило ненавистью и злобой народу и его стремлению к свободе»10.

В годы первой российской революции военная тема нашла свое отражение на страницах произведений В.В. Вересаева, А.И. Куприна, С.Н. Сергеева-Ценского, а также других русских писателей, которые не пожалели иронии и темных красок при воссоздании художественными средствами армейской действительности и социально-психологического портрета офицерства. Особенно громкий отклик, в том числе в военной среде, получила повесть Куприна «Поединок», опубликованная в мае 1905 г. Реакция офицерства была быстрой, но неоднозначной: от согласия и одобрения, до обвинений в клевете и вызовов писателя надуэль. Чуть позже, в 1910 г., это произведение послужило источником рассуждений полковника Дрозд-Бонячевского, который поместил в двух номерах «Военного сборника» статью под названием «"Поединок" Куприна с точки зрения строевого офицера».

Возлагая часть ответственности за отчужденность офицерства и общества на штатскую интеллигенцию, Дрозд-Бонячевский вместе с тем подчеркивал, что и офицеры не без греха: эпизоды и характеристики, представленные в произведении Куприна, в определенной мере соответствовали действительности; просто писатель невероятно сгустил краски. Поэтому военный публицист призывал офицерство, прежде всего, совершенствоваться самому, дабы реально оправдывать свой высокий статус и представления об идеале армейского начальника. «Ответственность офицера перед страною, — подчеркивал Дрозд-Бонячевский, — в данном случае слишком велика, чтобы окружающая атмосфера озлобления и недоброжелательства могла парализовать его энергию. Священный долг наш всеми мерами подавить губительную рознь между народом и армиею, заставить эти две силы протянуть друг другу руку мира с тем, чтобы, соединясь, явиться могучим оплотом Государству! Офицер, как член общества, своим безукоризненным поведением воспитанием, неустанной работой над собой, должен везде и всегда оправдывать свое исключительно почетное положение»".

Волна критики в адрес офицерства не спадала еще несколько лет после окончания первой русской революции. Причем в эту кампанию включилась не только демократическая интеллигенция, но и крайне правые круги общественности. Так, в конце 1909 г.

темой скандальных пересудов нижегородской публики и предметом оживленной переписки между различными военными инстанциями стала работа музыкально-драматического кружка, действовавшего при гарнизонном офицерском собрании Нижнего Новгорода. Все началось с появления в местной право-монархической газете «Козьма Минин» заметки под заголовком «Субботний шабаш в офицерском клубе». Содержание статьи сплошь составляли нападки и обвинения по адресу офицеров, виновных якобы в нарушении религиозных заповедей и чести мундира. «Разухабистые театральные представления, танцы и другие увеселительно-распутные скопища устраиваются накануне воскресных дней, с 8 час. вечера суббот, т.е. в то самое время, которое до освободительного красно-кровавого бреда постоянно и неизменно в течение тяжелой жизни русского народа посвящалось молитве», — негодующе восклицал автор. Он без тени сомнения сравнивал офицерское собрание Нижнего Новгорода с «пошло-политиканствующим общедоступным клубом», в котором поощряются «демократическоехамство», «склонность к актерскому кривлянью и танцевальным выкрутасам»12.

В ответ, председатель офицерского собрания полковник С.М. Солунсков потребовал привлечения к суду редактора «Козьмы Минина» и самого автора скандальной статьи. Проведение субботних вечеров все же было прекращено, а в штаб Московского военного округа и в штаб Гренадерского корпуса начальство нижегородского гарнизона Направило донесения оправдательного характера. Эти послания и по смыслу, и по своей лексике рельефно отобразили характер взаимоотношений офицерства И правой общественности Нижнего. Так, в одном из писем говорилось, что за исключением факта проведения музыкальных вечеров в субботние дни, остальное «надо признать сплошной ложью, написанной грубым невоздержанным языком, затрагивающим офицерский состав гарнизона, и вооружающей против него местную интеллигентную толпу, присущую Н-Новго-роду, и без того, не расположенную к военнослужащим вообще»13.

С началом Первой мировой воййы в сознании интеллигенции вновь происходят переМёны. Войны всегда располагали интеллигента к рефлексии; затронула эта рефлексия и «офицерский вопрос». К примеру, философа В.В. Розанова в первые недели войны к переоценке ценностей подтолкнули волнующие впечатления от случайного разговора с офицером-артиллеристом в страдную пору мобилизации, встреча с другим офицером, который, не успев похоронить жену, умершую в момент получения приказа об отправке на фронт, поехал к месту назначения. Тогда Розанов буквально поражается несоответствию образа офицерства, укоренившегося в сознании русской интеллигенции, тому, что он внезапно ощутил. «Боже мой! Боже мой! — восклицает он. — Как же мы все это понимаем и чувствуем?!.. Ведь нам корифеи литературы нашей рассказывали, что это «полковник Скалозуб», который «развалился на софе», да «генерал Бетрищев», который, умываясь, острит с Чичиковым? Кто же не поверит Гоголю и Грибоедову? И мы вообще-то думаем, что офицеры «позвякивают шпорами», а батальные живописцы рисуют их «в кавалерийской атаке» с саблями наголо на красивых лошадях. Но ведь это же совсем не то, и это бесстыдство так думать, и как же нам решились внушать такие мысли, - хотя бы и корифеи слова»! Дело-то ведь действительно в героизме«&4...

Позднее, уже в разгар Гражданской войны, Розанов усилит свой обвинительный пафос: «Приказ№1, превративший одиннадцатью строками одиннадцатимиллионную армию в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже 3/4 века к нему не подготовляла вся русская литература. Но нужно было, чтобы — гораздо ранее его — начало слагаться пренебрежение к офицеру, как к дураку, фанфарону, трусу, во всех отношениях к — ничтожеству и отчасти к вору»15.

Интересен для нас и другой ракурс — взгляд на интеллигенцию со стороны мыслителя, облаченного в офицерский мундир. В 1916годуФ.А. Степун, будучи фронтовым офицером, прибыл в Москву на лечение и некоторое время вращался в интеллигентских кругах. Он услышал тогда много рассуждений философского и политического свойства на злобу дня, например таких, как: «о предопределенности России к республиканскому строю в связи с неприемлемостью догмата папской непогрешимости для православия». Его реакция была в большей степени реакцией офицера, нежели рафинированного интеллектуала, несмотря на то, что Степун сам принадлежал до войны к интеллигентской среде. Офицер-философ так вспоминал о своих впечатлениях от услышанного: «Развивались эти темы иной раз с исключительным талантом, блеском, глубиной и подлинной эрудицией. И, тем не менее, я чувствовал себя среди не видавших фронта писателей, философов, в особенности же среди бойко философствующих интеллигентов-политиков, глубоко одиноким и неприкаянным. Их вольноотпущенные мысли, смелые построения, страстные речи и громкие голоса ощущались мною сплошной инфляцией, мозговою игрою, конструктивною фантазией, кипением небытия»16.

Революция 1917 года привела к резкой перемене реального статуса командного состава русской армии. Приказ №1 Петрогадского Совета, призывавший нижних чинов избирать солдатские комитеты и выражавший своим содержанием открытое недоверие к офицерству, стал отправной точкой формирования двоевластия в войсках. Фигура офицера для многих солдат теперь символизировала наследие старого режима. Офицер зачастую рассматривался не только как проводник насилия и угнетения по отношению к низам общества, но и как потенциальный, либо реальный контрреволюционер. Главную лепту в дискредитацию офицерства внесли представители радикально настроенной интеллигенции. «С первых же дней революции, — вспоминал генерал A.C. Лу-комский, — левая печать обрушилась на них (офицеров. — В.К.), изображая их как извергов, насильников, врагов народа, наемников царской власти, опричников»17. В итоге прежний стереотип офицерства, возникший задолго до событий 1917 года, возрождался и серьезно влиял на положение командного состава армии.

Что касается центристских и правых групп общественности, то по мере развития революционного процесса, сопровождавшегося стремительным разложением дисциплины и падением боеспособности армии, они все больше обращали внимание на «офицерский вопрос». Поворотным моментом здесь, пожалуй, оказался провал июньского наступления русской армии, когда солдаты отказывались выполнять приказания начальников, иной раз, применяя насилие по отношению к ним. Сотни офицеров с горстками бойцов, которых удавалось поднять из окопов, погибли в безрассудных атаках вражеских позиций. Множе ство офицеров пострадало от рук своих же

солдат во время хаотического отступления русских войск.

В середине июля 1917 г. историк культуры, критик и публицист Д.В. Философов откликнулся на злободневную тему статьей «Отбросим крайности». Автор признает, что до революции часть офицерства — гвардейцы «старого типа» — служили резервом пополнения царской администрации и опорой трона, но одновременно он подчеркивает более важное обстоятельство — нетипичность для офицерской среды, как этой, так и другой категории командиров (большевики вроде прапорщика Крыленко). Философов напоминает о том, что в массе своей «среднее офицерство третьего и четвертого года войны по происхождению своему демократично». После падения монархии офицерство благодаря позиции, занятой властью и обществом, оказалось в крайне тяжелой ситуации. «Делаетли что-нибудь новый строй, чтобы привлечь на свою сторону офицерство, облегчает ли он положение офицера, стремится ли он ему помочь ? — вопрошает публицист и тут же дает ответ, — Офицеры этого не чувствуют. У них ощущение такое, что им предоставлено самим распутываться, как хотят, что новый строй занят лишь вопросом солдатским, не офицерским, а потому их положение безвыходно»18.

По прошествии полугода с момента падения монархии в представлениях части русской общественности, офицер отображается не только как защитник Отечества, но и как страдалец, мученик, отданный на заклание молоху революции. Более того, офицерство не противопоставляется, а открыто причисляется к интеллигенции. Так, в сентябрьской книжке «Бюллетеней литературы и жизни» (издатели В. А. Кранди-евский и Ä.H. Толстой) была помещена редакционная заметка, в которой говорилось: «Есть что-то исключительно жестокое, мучительно несправедливое в положении русского офицерства в пореволюционный период. Одинокие.носители воинской и гражданской чести среди взбунтовавшихся темных солдатских масс, ненавидимые этими массами и как интеллигенты, и как живое напоминание о суровой военной дисциплине старого режима, несущие на себе всю тяжесть ответственности за эти темные дезорганизованные массы, которые уже перестали быть войском, офицеры героически умирают неуверенные даже, что их сразила.пуля врага, а не предательский выстрел в спицу своего же солдата. Только теперь широкое общественное внимание привлечено, наконец, незаслуженными нравственными страданиями этих скромных героев, этих мучеников долга, чести и любви к родине. В первые месяцы революции о них забыли»19.

В тяжелые для офицерства времена контакты с общественностью приобретали первостепенное значение. Однако возникает вопрос, насколько хорошо понималидругудругаучастникидиалога? Документы свидетельствуют о том, что полного взаимопонимания не было. Например, в мемуарах председателя Союза офицеров армии и флота полковника А.Н. Новосильцева приводится эпизод, ярко иллюстрирующий особенности диалога между офицерами — сторонниками жестких мер, нацеленных на оздоровление армии и победу над противником, с лидерами правых общественных кругов в Москве в июне 1917 года. На частной встрече руководителей Союза и штатских политиков своеобразную реакцию у Новосильцева вызвала речь видного историкакадета A.A. Кизевет-тера. В ходе беседы выяснилось сходство мнений офицера и общественного деятеля по общеполитическим вопросам. Когда же Кизеветтер коснулся военных проблем, офицер был обескуражен. Об этом Новосильцев с сожалением написал: «Я помню, мне невольно пришло в голову — вот как мало знает про Армию такой умный человек»20.

Генерал А.И. Деникин, оценивая поведение лидеров общественности в отношении военных в 1917 г., не без оснований подчеркивал: «Когда рушились стены, отделявшие официальную армию от внешнего мира,... выяснилось разительное незнакомство с военным укладом и либеральной, и социалистической демократии. Не злая воля только, но чаще именно это полное непонимание было причиной гибельного бездействия или же гибельных действий тех групп и лиц, которые еще держали тогда в своих руках остатки власти»21.

Если не брать в расчет несколько тысяч офицеров, что выступили в революции единым фронтом с большевиками и другими левыми радикалами (включая образованные элементы этого лагеря), можно утверждать, что настоящего сближения основной массы офицерства с интеллигенцией не состоялось. Такой своеобразный источник, как произведение С.Н. Булгакова «На пиру богов. Pro и contra. Современные диалоги» демонстрирует всю глубину разрыва между обеими социальными группами.

Статья, написанная весной 1918 г. и вошедшая в философский сборник «Из глубины», содержит, по сути дела, оригинальное продолжение темы, затронутой B.C. Соловьевым в «Трех разговорах». Для нас важно, что у Булгакова, так же как и в работе его предшественника, выведен боевой генерал. Он участвует в беседе небольшого кружка интеллигентов, обсуждающих причины и последствия катаклизмов, произошедших в России в 1917году. Еговысказыва-ния представляют собой почти одно сплошное обвинение в адрес интеллигенции, например: «Проклятая русская интеллигенция! Сначала одурила свою собственную голову, а потом отравила и развратила весь народ. И ведь посмотрите, какое самодовольство, самовлюбленность, напыщенность какая, даже и теперь, когда уже совершенно провалилась с треском. Как же может устоять государство, если у него отравлена вся нервная система? Соль земли! Гонимая, идейная, мученическая интеллигенция! Да это проказа, чума на теле России!»22 Стрелы генеральского гнева направлены, прежде всего, в адрес наиболее идеологизированных групп образованного общества — социалистов и либералов, которые, по его мнению, разрушили духовные скрепы армии и государства, выражавшиеся некогда лозунгом «За Веру, Царя и Отечество».

Содержание речей булгаковского генерала вряд ли удивит читателя. Удивить может другое: как терпят эти консервативно-монархические выпады и инвективы прочие собеседники, принадлежащие к той самой «проклятой русской интеллигенции» ? Ключ к разгадке поведения персонажей Булгакова и позиции Соловьева по отношению генералу из «Трех разговоров», очевидно, один и тот же. Дело в том, что диалоги «На пиру богов» написаны в канун развертывания масштабных коллизий Гражданской войны. Герои Булгакова, соответственно, присутствуют при завязке трагического действа, в котором офицерству будет отведена одна из главных ролей. Именно эта ситуация, невзирая на разные системы ценностей и различный социальный опыт революции у военных и штатских интеллигентов, вновь порождает потребность в диалоге, пусть он даже ведется иногда «на разных языках».

Еще гремели залпы Гражданской войны, а волны беженцев уже стремились прочь из России. За пределами страны оказались и интеллигенты, и офицеры. Эмигрантская общественность, расколотая на противоборствующие группировки, высказывала довольно разнообразные суждения по адресу русского офицерства. В данной связи остается ответить на последний вопрос: что же изменилось в отношении русской интеллигенции к офицерству по окончании революционной смуты и многолетней братоубийственной войны? Как нам представляется, — ничего. Продолжала действовать все та же закономерность, сохранял силу все тот же «принцип» движения маятника.

Приведем лишь два красноречивых примера. В 1922 году в Берлине вышла книга историка и экономиста социал-демократа Д.Ю. Далина «После войн и революций». Этот убежденный противник большевизма предсказывал, что падение установившейся в России диктатуры произойдет не вследствие каких-либо вооруженных акций извне, а станет результатом перерождения самого режима. О военных же, как часто случалось с русскими интеллигентами в мирные времена, Далин напишет кратко, но вполне определенно: «Офицерство самоуверенное до наглости, дикое, пьяное и развратное, беспощадное к солдатам, сплошь терпевшее поражение в обеих последних войнах»23.

Диаметрально противоположные заявления можно было услышать от И. А. Ильина. После высылки из Советской России осенью 1922 г. философ установил тесные контакты с деятелями военной эмиграции. Он даже брался за выполнение неких секретных заданий и активно сотрудничал с основанным генералом П.Н. Врангелем Русским Обще-Воинским Союзом (РОВС). Несомненно, Ильин расценивал военную эмиграцию как силу, способную эффективно бороться с Советами. Ильин чтил жертвы, понесенные русским офицерством, и оно представлялось философу в качестве будущего избавителя России от большевизма. Об участниках Белого движения, например, о воинах армии Врангеля и их вождях он отзывался возвышенно. Именно об этих людях в одном из писем, относящихся к 1923 году, Ильин скажет: «Живой символмоей чудесной родины, символ, в котором правота и честь стали мечом и силою...»2&&

Примечания

& Бердяев H.A. Самопознание (Опыт философской автобиографии).М., 1991.С.25.

&Садовской Б. Записки (1881 -1916) // Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVI1I-XX вв. М.,1991. Вып.1. С.181.

"Деникин А. Старая армия. Париж, 1929. Т. 1. С. 115.

"Белый А Междудвухреволюций. М„ 1990. С.39.

" Дрозд-Бонячевский. «Поединок» Куприна с точки зрения строевого офицера. (Опыт критического обзора) // Военный сборник. 1910. № 1. С.169.

м Розанов В.В. Война 1914 года и русское возрождение. Пг., 1915. С.22-23.

"ЛукомскийА.С. Воспоминания. Берлин, 1922. Т. 1. С. 156.

Список сокращений

РГА ВМФ — Российский государственный архив Военно-Морского флота.

РГВИА — Российский государственный военно-исторический архив.

КОЖЕВИН Владимир Леонидович, кандидат исторических наук, доцент кафедры современной отечественной истории и историографии.

Российский научный форум с международным участием

«ДЕМИДОВСКИЕ ЧТЕНИЯ»

Москва - Екатеринбург - Томск 25 февраля - 6 марта 2006

Организаторы: Российская академия наук, Российский фонд фундаментальных исследований, Физический институт им. П.Н.Лебедева РАН, Уральское отделение РАН, Уральский НТЦ, Демидовский научный фонд, Правительство Свердловской области, Томский НЦ, Правительство Томской области

Тематика Форума - достижения российских ученых в естественных, гуманитарных, инженерных и междисциплинарных науках, их место в России и международном научном сообществе. Работы молодых ученых России.

В рамках форума будут проведены две научно-практических конференции, три конференции молодых ученых, семинары.

Информация о форуме доступнана сайте Чтений Физического института им. П.Н.Лебедева РАН в Москве http://demidov.lebedev.ru, сайте Президиума УрО РАН в Екатеринбурге http://www.uran.ru (раздел "конференции") и на сайте Института сильноточной электроники СО РАН, http://conf06.tsc.ru.

Окончание регистрации 9 ноября 2005 г.