Спросить
Войти
память М.П. ОДЕССКИЙ, Д.М. ФЕЛЬДМАН
ВЫЙТИ ЖИВЫМ ИЗ СТРОЯ: ПОЛИТИКА И ПОЭТИКА БОЛЕЗНИ, ЗДОРОВЬЯ И ТРУДА
В РОССИИ-СССР1
«Человек болеющий» - вечная тема литературы. Не сама болезнь (объект исследований не художественных, а собственно медицинских), но именно человек, его чувства, переживания. Здоровье же традиционно понималось как состояние «не-болезни».
Советская (шире - социалистическая) литература создала совсем иную традицию. Вне зависимости от наличия или отсутствия недугов критерием здоровья стала способность к «труду на благо общества» (пресловутая «трудоспособность»). Болезнь же осмыслялась как многоступенчатое испытание воли героя, борющегося за сохранение своего права (и смысла жизни) - служить социуму. В итоге в качестве стереотипа мышления (специфически советского стереотипа) утвердилось особое понимание здоровья. Оно ассоциировалось не с состоянием «не-болезни», но с полноценным служением социалистическому обществу. Притом что изначально в русском языке понятия «здоровье» и «труд» даже противопоставлялись: синонимы слова «труд» - «страдание», «скорбь», синоним слова «больной» - «трудоватый»...
Избегая оценок (эстетических, политических и т.п.), мы попытаемся проследить основные этапы формирования нынешнего стереотипа - от литературы Древней Руси до литературы Страны Советов.
Вы ли мне целители? Христос бо ми есть целитель души и телу.
«Житие Григория Нового»
Итак, болезнь в литературе Древней Руси. Как правило, это не результат эпидемии и не психическое расстройство. Согласно традиционным представлениям, эпидемия - не столько болезнь каждого страждущего индивида, сколько напасть коллективная, по характеру аналогичная
войне, голоду, стихийным бедствиям. В психических же расстройствах видели не телесный недуг, а захват бесами души человеческой: душевнобольной вроде бы и не тождествен сам себе - это уже другая личность. Для древнерусской литературы типично изображение так называемых повседневных соматических болезней - переживания, связанные с ними, непосредственно относятся к страждущему; в отличие от одержимого бесами, он самотождествен, хотя и ущербен.
Недуг разрывает если не все, то многие социальные связи, почему и воспринимается как своего рода репетиция смерти, окончательно отлучающая от социума, лишающая права на общение. Если «человек болеющий» не приемлет подобного отлучения, то перед ним, естественно, встает проблема борьбы с недугом. И поскольку средневековая литература несводима к беллетристике, неудивительно, что в Древней Руси литературными считались и тексты, непосредственно отвечавшие на вопрос: «как лечиться?». Вариантов ответа предлагалось три.
Первый из них содержится в молитвах-заговорах: текст сам по себе является исцеляющим средством, т.е. прочел - вылечился. Архаическая основа заговоров очевидна, хотя сохранились они в списках ХУ1-ХУШ вв. и, безусловно, бытовали в христианской среде. Например, «Молитва об изгнании болезней» предписывает «взять воды чистой и ненапитой и в ту воду опустить крест над главою болящего», после чего отгонять «лихо-радные болезни», заклиная их «святым мучеником Сисимием и предтечею Иоанном и четырьмя евангелистами» [цит. по: 7, с. 253]. Святые в заговорах - стражи здоровья, а болезни - демоны, страшащиеся креста.
Второй вариант ответа на вопрос «как лечиться?» содержат своего рода самоучители. «Лечебник» (XVI в.) прямо указывает, что пользование им с функциональной точки зрения тождественно обращению к целителю: следуй написанному и «не востребуеши лекаря». «Лечебник» деловит и «научен», однако в нем, как и в «Травнике» (XVI - XVIII вв.), прослеживается та же логика «христианизированного» магизма. Название целебной травы «Петров крест» говорит само за себя, а хороша она, когда «жена скорбит месячно», равным образом - «от еретика и от напрасныя смерти». При сборе же целебных растений «Травник» рекомендует просить благословение и у Господа, и у «матери-сырой земли», ибо «от земли трава, а от Бога лекарство» [5].
Третий вариант ответа предусматривал полный отказ от использования магических формул и услуг всякого рода целителей. Избавления от недуга «человек болеющий» должен был искать только в церкви, у священнослужителей, а лучше - у святых. Лишь их дар исцеления - от Бога, лекарь же - фигура сомнительная. Само слово «врач» происходит от «врать», «ворчать», т.е. первоначальное значение - «колдун», следовательно, обращение к колдуну-заклинателю небезопасно для христианина.
В древнерусской литературе врачи постоянно посрамляемы святыми; лекарей высмеивают, им не доверяют. К примеру, в «Житии Григория Нового» мученик восклицает: «Вы ли мне целители? Христос бо ми есть целитель души и телу». И понятно, что при таком подходе самым эффективным «духовно-медицинским» средством считались святые мощи («цельбонос-ные гробы», по определению князя С.И. Шаховского). В Киево-Печерском патерике, например, повествуется о Шимоне-варяге, который благодаря мощам тотчас «исцеле от ран»; и заболевший Владимир Мономах сразу же «здрав бысть», а Северо-Русский летописный свод сообщает, что «у гроба святого Алексия митрополита чудотворца простило черньца Наума», хромого от рождения, который тоже «бысть здрав» [24, с. 437].
Отметим, что три варианта ответа на вопрос «как лечиться?» при всех различиях (прочитать заклинание, обратиться к лекарю, прибегнуть к помощи церкви) основываются на едином, не формулируемом словесно, однако подразумеваемом представлении о здоровье как о благе. Причины такого единства вполне объяснимы. Убеждение в том, что здоровье - самодовлеющая ценность, характерно для сознания «безмолвствующего большинства». Читатель искал в «христианской словесности» прежде всего соответствий своим убеждениям, и древнерусская литература не стремилась изменить его сознание радикально. Но если идея здоровья обычно не формулировалась словесно, то на вопрос «что есть болезнь» давались развернутые ответы.
Для «безмолвствующего большинства» болезнь - результат вмешательства злых сил в естественный порядок вещей, это безусловное зло, и необходимость борьбы с ним очевидна. Однако христианская система ценностей обусловливает и другой ответ. Утрата здоровья - в воле Божьей; значит, безоглядно стремясь к исцелению, христианин рискует ради возвращения одной ценности утратить другую. Соответственно, наряду с вопросом «как лечиться?» возникает вопрос о том, почему Бог послал недуг.
Утрата здоровья может изображаться как предупреждение о том, что некими конкретными поступками или бездействием заболевший гневит Господа. В подобной ситуации надеяться на лечение нелепо - исцелится лишь тот, кто внял призыву Божьему. К примеру, в «Повести о Николе Заразском» женщина, по неведению препятствовавшая исполнению высшего предначертания, заболела и лежала «недвижима, - едино дыхание в персях ея бяше». Когда же больная вняла предупреждению, она выздоровела [22].
Недуг истолковывается в качестве не только предупреждения, но и непосредственной кары, настигающей грешников, что происходит, например, со Святополком Окаянным в «Сказании о Борисе и Глебе». Кара Бо-жия сурова: грешников разбивает паралич, они истекают кровью, заживо разлагаются, испытывая неописуемые муки, плоть их снедаема червями, и,
конечно же, лечение тут смысла не имеет. Оно способно лишь усилить гнев Божий.
Впрочем, недуг мог быть и даром Божьим, позволяющим избежать греха или же в страданиях искупить уже совершенное. К примеру, Киево-Печерский патерик повествует о блаженном Пимене, который «боленъ уродися и възрасте», а потому «чисть бысть от всякыя скверны». Подобно страданиям Иова болезнь понималась и как испытание, дарованное Богом. Эта трактовка близка идее болезни-искупления [8]. Так, митрополит Даниил доказывал душе полезность мучительной смерти - «много бо спасения обретают, иже горкою смертию тела отлучающиеся» [13, с. 200]. Примечательно, что столь ярко выраженное предпочтение смерти долгой перед смертью скоропостижной, «легкой», прямо противоречит нынешним установкам. Более того, смерть в страданиях, при подобном ее осмыслении, была даже и предпочтительнее выздоровления, ибо, по словам Антония Подольского, выздоровевший часто забывает о благих помыслах и раскаянии.
Что есть болезнь - посланное Богом предупреждение, наказание, испытание или же спасительное искупление, - надлежало решить каждому страждущему. Это была его личная проблема, соотносимая с его действиями, намерениями и т.п. Исключение составляла, пожалуй, лишь одна группа недугов - так называемые женские болезни, страдания, связанные с деторождением: беременность, роды, «скорби месячныя». В данном случае ни поведение, ни помыслы женщины роли не играли. Женские недуги -напоминание роду человеческому об изгнании из рая и проклятии, постигшем Еву, а вместе с нею и всех женщин - «в болезнях родиши чада» («Острожская Библия»). Потому страдания женщины считались не только неизбежными, но и необходимыми. В молитвах, сопровождавших крещение, просили об облегчении и скорейшем «исправлении», детям же предписывали помнить о муках, перенесенных матерью, почитать ее. Так, «Измарагд» (XVI в.), цитируя Иисуса, сына Сирахова, призывал: «Не забывайте труда материя и еже о детях болезнь и печаль» [10].
Приходя к выводу, что болезнь - проявление воли Творца, средневековый человек неизбежно задавался вопросом: надо ли вообще лечиться? И, пожалуй, наиболее последовательным ответом был ответ отрицательный. Если болезнь, напоминая о смерти, дает возможность подумать о совершенных грехах, если, наконец, делает «человека болеющего» причастным мистическому общению, «общению» с Богом, то выздоровление, возвращение в социум - цель сомнительная. Более того, характерный для религиозной культуры «культ болезни» требует не только смиренно принять недуг собственный, но и отказаться от любых попыток способствовать исцелению ближнего.
Однако точное следование этой установке приводит к противоречию: «культ болезни» в крайних своих проявлениях не совместим с идеей христианского милосердия. А потому, не ставя под сомнение духовность, эту доминанту Средневековья, литература предлагает ряд исключений. И вот, с одной стороны, «Скитский патерик» повествует, как великий анахорет Пимен не желал исцелить заболевшего родственника; Иван Плеш-ков упоминает в «Повести о Нило-Сорском ските» запрет монахам лечить друг друга. А с другой стороны, митрополит Даниил в «Послании Дионисию» призывает тех, кто способен исцелять, не отказываться от помощи страждущим. И, пожалуй, дело тут не только в милосердии. Сколь бы ни была высока идея «спасительного недуга», обыденное сознание «человека болеющего» не приемлет, отвергает ее так или иначе. В устойчивых метафорах и сравнениях аксиоматически предполагается ценность здоровья, риторические фигуры, построенные на понятии «болезнь», всегда подразумевают нежелательность ее, но отнюдь не наоборот. Аналогично - врач, как правило, посрамляемый на уровне сюжета, получает своеобразную компенсацию в устойчивых сравнениях, метафорах и речевых фигурах. К примеру, И.М. Катырев-Ростовский в трактате «На иконоборцы» (XVII в.) рассуждает: «Хто убо стыдися многихъ струповъ и язвъ врачю исповеда-ти, болезнующее согнитие внутреннее и обоюдные вреды, како спасутся от язвъ и болезненных страданий?» [цит. по: 18, с. 169]. В «Житии Сергия Радонежского» святой - «врач», даже «богоподательный врач», а Максим Грек в «Послании к желающему отврешися мира» (XVI в.) называет алтари «врачеванием», «исцелением» [7]. Тут, можно сказать, уважение к медицине, обусловленное заботой о здоровье, проявляется «подсознательно».
Таким образом, древнерусская литература предлагает различные, порой диаметрально противоположные модели поведения «человека болеющего» и осмысления недугов. Причем это не столько жесткие рекомендации, сколько система аргументов. Страждущий выбирает образец по силам - более или менее высокий. В любом случае у «человека болеющего» остается возможность не отрекаться от христианской системы ценностей.
Не ты ль, который знал избрать Достойный подвигросской силе...
Г.Р. Державин
В XVIII-XIX вв. «человек болеющий» - по-прежнему объект пристального внимания литературы, хотя по сравнению со Средневековьем многое изменилось. В частности, медицинские книги напрочь исключены из состава словесности, а советы «как лечиться» - из сферы художественных интересов. Тем не менее основные образы и модели остались. Например, у Л.Н. Толстого в «Войне и мире» аустерлицкая рана Андрея Болконского и связанные с нею страдания заставляют молодого князя отказаться
от суетных мечтаний о воинской славе и карьере. Аналогично - болезнь-предупреждение меняет миропонимание Наташи Ростовой - после неудавшегося побега с Курагиным. Через болезнь-предупреждение проходит после плена и Пьер Безухов, что окончательно определяет для героя новую систему нравственных ценностей. В страданиях умирает Андрей Болконский, но умирает счастливый: муки от раны, полученной на Бородинском поле, - искупление, Элен же гибнет от болезни-проклятья, болезни-кары. В «Смерти Ивана Ильича» страшная болезнь - дар грешнику, позволяющий в страданиях переосмыслить свою жизнь и прозреть духовно. Яркий пример болезни-дара, оберегающего от греха, - недуг Лукерьи в рассказе И.С. Тургенева «Живые Мощи». Впрочем, примеры легко множить.
Не слишком существенно изменилось и понимание здоровья. Оно осмысляется как состояние «не-болезни», и забота о здоровье, равным образом обращение к врачам - норма. А вот осмысление такого понятия, как «труд», изменилось весьма значительно. Мы уже упоминали, что для Средневековья типично противопоставление понятий «здоровье» и «труд», синонимом же «работы» изначально была «неволя». Из этого, конечно, не следует вывод о вековечной неприязни русского человека к труду. Причина в том, что литература Древней Руси - прежде всего религиозная литература, а в традиционной системе ценностей иного осмысления быть не могло. Повседневный труд «пропитания ради», подобно родам и иным «женским хворостям», неизбежен и необходим, поскольку напоминает об изгнании из рая, о первородном грехе. Потому праздность - грех, но грешно и сосредоточивать все помыслы на работе. Труд - удел земной, христианину же полагается в первую очередь думать о душе.
Такое понимание труда в значительной степени сохранялось и позже, несмотря на широкое распространение социалистических теорий. Например, Л.Н. Толстой в «Войне и мире», иронизируя по поводу престижа военной карьеры, писал: «Библейское предание говорит, что отсутствие труда - праздность - было условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятие все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать хлеб свой, но потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны. Тайный голос говорит, что мы должны быть виновны за то, что праздны. Ежели бы мог человек найти состояние, в котором бы он, будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он бы нашел одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие - сословие военное. В этой-то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы» [26]. Несколько видоизмененная, эта тема угадывается и в «Трех сестрах» А.П. Чехова - поручик Тузенбах
одержим мечтою выйти в отставку, чтобы наконец-то поработать, искупить греховную праздность военной службы.
Понимание труда как необходимости, но необходимости, соотнесенной с проклятием, отразилось и на лексическом уровне. Синонимы слова «работать» - «надрываться», «уродоваться», «горбатиться», «вламывать». Более экспрессивные варианты из области табуированной лексики, полагаем, тоже известны читателям.
Конечно, идея труда понималась и шире, но в основе своей труд не был смыслом жизни. И уж тем более странным в средневековой системе ценностей выглядит сопоставление труда с подвигом и героизмом. Само слово «подвиг» относилось к лексике церковной и ни с каким геройством не ассоциировалось. Труд - долг перед Богом, христианину положено трудиться, даже если нет нужды в поте лица снискивать хлеб свой, подвижник же - аскет, и в труде для него важен не результат, а именно «скорбность», страдание телесное. Вошедшие в обиход к XV в. сочетания «ратный труд», «ратный подвиг» связывались прежде всего с деяниями религиозного характера - защитой Святой Руси от иноверцев. При отсутствии конфессионального противопоставления ни о каком подвиге речь не шла. Подвижнический труд - труд во имя Бога, во благо церкви, но опять же геройство и доблесть тут ни при чем.
По мере секуляризации культуры понятие «подвиг» все чаще соотносилось с деяниями воинскими. Но речь шла именно о борьбе с врагами государевыми, хотя и вне зависимости от их конфессиональной принадлежности. Сочетание «героический подвиг» даже на исходе XIX в. не казалось плеоназмом - о первоначальном значении слова еще хорошо помнили. Равным образом сочетание «подвижнический труд» означало труд на благо отечества и в ущерб личной выгоде, однако с героизмом и доблестью это, как правило, не связывалось. Служба - дело царское, работа -дело личное...
Такое осмысление понятий «труд» и «подвиг» зафиксировано в сборнике «Вехи» - своего рода энциклопедии сознания русской интеллигенции, точнее - секуляризованного интеллигентского сознания, для которого все еще характерны религиозные модели. «Христианские черты, -писал С.Н. Булгаков в статье "Героизм и подвижничество", - воспринятые иногда помимо ведома и желания, чрез посредство окружающей среды, из семьи, от няни, из духовной атмосферы, пропитанной церковностью, просвечивают в духовном облике лучших и крупнейших деятелей русской революции». Однако, отмечал Булгаков, «благодаря этому лишь затушевывается вся действительная противоположность христианского и интеллигентского душевного уклада», и «важно установить, что черты эти имеют наносный, заимствованный, в известном смысле атавистический характер и исчезают по мере ослабления прежних христианских навыков
при более полном обнаружении интеллигентского типа, проявившегося с наибольшею силою в дни революции и стряхнувшего с себя тогда и последние пережитки христианства». По мнению Булгакова, героизм изначально противопоставлен подвижничеству: герою надлежит стремиться к определенной цели, «свершить что-то свыше сил, отдать при этом самое дорогое, свою жизнь», у подвижничества же принципиально иной смысл -«несение каждым своего креста, отвергнувшись себя (т.е. не во внешнем только смысле, но и еще более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу» [1, с. 82]. Этой «религиозно-практической идее», подчеркивает Булгаков, соответствует термин «послушание», заимствованный из монастырского обихода.
Впрочем, идея послушания, хоть и послушания особого рода - светского, - была не чужда русской культуре рубежа XIX - XX вв. «Врач и инженер, - утверждал Булгаков, - профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочие одинаково при исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным интересом, духовным или материальным - все равно, но совестью, велениями долга, нести послушание» [там же].
Где же и на каком уровне совпали понятия «труд», «героизм» и «подвиг»? Подобные совпадения характерны для сознания революционно настроенной интеллигенции. Вдохновленный идеей подвижнического служения народу интеллигент видел подвиг даже в повседневной своей профессиональной деятельности, если считал, что работает, пренебрегая личной выгодой и собственным здоровьем. А если подобное служение народу интеллигент полагал еще и формой противодействия самодержавию (что соотносилось с возможностью репрессий, т.е. самопожертвованием), труд осознавался в качестве проявления героизма. И все-таки даже интеллигенция не дошла до понимания здоровья как способности к «общественно-полезному труду». Для того чтобы утвердился ныне привычный стереотип, идея труда, пусть даже и переосмысленная в духе утопического социализма, должна была еще более трансформироваться - почти до неузнаваемости.
Наш кодекс труда кладет в свою основу принцип трудовой повинности.
Л.Д. Троцкий
С приходом к власти большевистского правительства социалистическое осмысление труда стало утверждаться в массовом сознании, хотя и с существенными изменениями. Понятийная система социализма, где труд -элемент основополагающий, начало всех начал, была сопряжена с моделью «военного коммунизма», культивировавшейся прежде всего правительством Германии в годы Первой мировой войны. Согласно этой модели, в государстве устанавливается режим «осажденной крепости»: каждый
гражданин обязан работать там и столько, где и сколько определит правительство, которое, в свою очередь, обязано обеспечить элементарные потребности каждого «защитника». На этой базе и формировалась новая -советская поэтика труда.
Новое осмысление понятия «труд» внедрялось в сознание масс главным образом на уровне законодательном. Утвержденная 12 (25) января 1918 г. «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа» (которую отказалось обсуждать Учредительное собрание) ввела «всеобщую трудовую повинность», в чем В.И. Ленин видел одну из важнейших «очередных задач Советской власти». Принятая 10 июля 1918 г. Конституция РСФСР (ее первый раздел составила пресловутая декларация) придала трудовой повинности новый статус - элемента основного закона государства, хотя до поры это были только общие фразы - конкретный механизм действия закона еще не придумали. Однако от декрета к декрету видно, как быстро совершенствовался общий алгоритм.
Целью введения всеобщей трудовой повинности объявлялось «уничтожение паразитических классов общества». В связи с этим Ленин предложил создать специальные документы взамен упраздненных ранее «буржуазных» удостоверений личности, паспортов и пр. Эта ленинская идея была реализована декретом Совнаркома от 5 октября 1918 г. «В целях осуществления основного начала Конституции Российской Социалистической Федеративной Советской Республики о том, что труд является обязанностью всех граждан Республики»1, правительство предписало практически всем, кто не состоял на государственной службе, получить трудовые книжки, куда не реже, чем раз в месяц, вносились отметки о выполнении трудовой повинности. Труд официально признали обязанностью уже не перед Богом, а перед государством. Однако, утверждая в массовом сознании новый стереотип, марксисты сочли нужным сослаться (хотя и не явно) на авторитетный источник, и трудовые книжки - очередной образчик советской документации - украсила евангельская цитата: «Кто не работает, да не ест». Рядом, вероятно, для равновесия поместили лозунг, соответствовавший другой традиции: «Пролетарии всех стран - соединяйтесь!» Язык советской культуры еще не сложился...
Трудовые книжки позже должны были стать универсальным удостоверением личности для всех граждан РСФСР, но это новшество не привилось даже в Москве и Петрограде. К 1923 г. трудовые книжки пришлось отменить: в период Гражданской войны, а затем и нэпа идея оказалась попросту не функциональной. Но она была лишь элементом плана -одновременно внедрялись и другие.
Принятый 10 декабря 1918 г. Кодекс законов о труде (глава «О трудовой повинности») отождествил понятия «труд» и «государственная служба»:
«I. Для всех граждан Российской Социалистической Федеративной Советской Республики за изъятиями, указанными в ст. ст. 2 и 3, устанавливается трудовая повинность.
II. Трудовой повинности вовсе не подлежат:
а) лица, не достигшие 16-летнего возраста;
б) лица старше 50-ти лет;
в) лица, навсегда утратившие трудоспособность вследствие увечья или болезни.
III. От трудовой повинности временно освобождаются:
а) лица, вследствие болезни или увечья временно утратившие трудоспособность на срок, необходимый для ее восстановления;
б) беременные женщины на период времени за 8 недель до разрешения от бремени и 8 недель после родов.
IV. Учащиеся всех школ выполняют трудовую повинность в школе.
V. Факт постоянной или временной утраты трудоспособности удостоверяется медицинским освидетельствованием»1.
Вопрос выбора каждым рода деятельности стал отчасти вопросом государственным. Согласно модели «осажденной крепости», КЗОТ предписывал: «Лица, обязанные трудовой повинностью и не занятые общественно-полезным трудом, могут быть принудительно привлекаемы местными Советами Депутатов к выполнению общественных работ в условиях, устанавливаемых Отделами Труда по соглашению с местными Советами Профессиональных Союзов». Причины пресловутой незанятости роли не играли. «Трудящийся, не имеющий работы по своей специальности, - гласил КЗОТ, - регистрируется в местном Отделе Распределения Рабочей Силы в качестве безработного»; безработный же, «получивший работу не по своей специальности, обязан принять ее, но может заявить о желании исполнять ее временно, до получения работы по своей специальности» [20, с. 77].
Развивая эту перспективную идею, Ф.Э. Дзержинский выступил с инициативой на заседании ВЦИК 19 февраля 1919 г.: «Кроме приговоров по суду необходимо оставить административные приговоры, а именно концентрационный лагерь. Уже и сейчас далеко не используется труд арестованных на общественных работах, и вот я предлагаю оставить эти концентрационные лагеря для использования труда арестованных, для господ, проживающих без занятий, для тех, кто не может работать без известного
принуждения, или, если мы возьмем советские учреждения, то здесь должна быть применена мера такого наказания за недобросовестное отношение к делу, за нерадение, за опоздание и т.д. Этой мерой мы можем подтянуть даже наших собственных работников. Таким образом, предлагается создать школу труда» [29, с. 105].
Концентрационные лагеря, как известно, были созданы в 1918 г. для изоляции тех, кто считался потенциально опасным Советской власти, хотя и не совершил (даже с точки зрения «революционной законности») конкретных правонарушений. Дзержинский предложил «перепрофилировать» концлагеря, сделав их, во-первых, средством наказания, а во-вторых - источником даровой рабсилы для решения масштабных производственных задач. Систему концлагерей «перепрофилировать» не стали, зато придумали так называемые лагеря принудительного труда - их решили создать при всех губернских городах численностью не менее, чем на триста заключенных каждый. «Школа труда» оказалась общедоступной.
Вскоре в ведение государства перешел вопрос выбора не только рода деятельности, но и конкретного места службы. «В целях упорядочения работы в Советских учреждениях, - гласил декрет Совнаркома от 12 апреля 1919 г., - воспрещается самовольный переход советских служащих из одного ведомства в другое и принятие их на службу без согласия того ведомства, в котором они до того работали»1.
Теперь процедура «привлечения к общественно-полезному труду» существенно упростилась. Зато актуальной стала проблема «личной заинтересованности». Но и она решалась испытанными методами - угрозой голода. К страху смерти или лишения свободы можно привыкнуть, а вот к голоду привыкать куда сложнее. «Трудящихся» надлежало лишить всех источников заработка, кроме официального вознаграждения за работу на правительство. Поскольку государственная служба стала единственной законной формой деятельности, то, соответственно, лишь государственные учреждения имели право распределять продовольствие и промышленные товары в качестве заработной платы своим служащим. Не работающему на государство, не получающему от него вспомоществование, даже если бы такой «преступник» избежал уголовного преследования, надлежало умирать от голода. Популярный лозунг «кто не работает - тот не ест» обрел в «государстве рабочих и крестьян» несколько иной смысл: кто не работает на правительство - тот не ест.
Правда, реализации этого лозунга больше всего мешали «производители еды» - крестьяне. Закон предписывал им продавать «по твердым ценам» (фактически - отдавать даром) так называемые продовольственные излишки, объем которых правительственные эмиссары определяли
вполне произвольно. Крестьяне же еще не привыкли легко расставаться с собственностью. Однако и правительство не собиралось расставаться с монополией распределения: непокорных, которым отказывали в почетном звании «трудящихся», нарекали «кулаками», «эксплуататорами» и «спекулянтами», приводили к повиновению силой оружия. Кстати, «спекулянтами» объявлялись не только те, кто «производил еду», но и все, кто приобретал продовольствие в обход государственной монополии. Специальные «заградительные отряды» - под предлогом борьбы со спекуляцией - конфисковывали у горожан, возвращавшихся из деревень, всю провизию, что удалось там купить или выменять. Хочешь есть - служи.
Внедряя в массовое сознание новое понимание труда, правительство требовало от граждан не только обязательной службы, но и готовности в любой момент сменить избранный род деятельности на тот, который, с точки зрения правительства, более важен для государства. Тут требовалось утвердить именно армейскую дисциплину, и толпы спешно мобилизованных трудящихся сводили в формируемые на армейский манер части «трудового ополчения» - под лозунгом «в труде, как в бою».
Все эти нововведения закреплялись законодательно, что наиболее отчетливо выразил декрет Совнаркома «О порядке всеобщей трудовой повинности», принятый 29 января 1920 г. «Опираясь, - гласил декрет, - на Основной закон РСФСР и Кодекс законов о труде, требующие привлечения всех трудоспособных к выполнению общественно-полезной работы в интересах социалистического общества, Совет Народных Комиссаров в целях скорейшего обеспечения промышленности, земледелия, транспорта и других отраслей народного хозяйства необходимой рабочей силой на основе общехозяйственного плана» признал обязательным привлечение «трудящегося населения к единовременному или периодическому выполнению - независимо от постоянной работы по роду занятий, - различных видов трудовой повинности», причем «как для государственных, так и в известных случаях и для крестьянских хозяйств». Иначе говоря - где и как угодно советской администрации. Кроме того, разрешался «перевод лиц, занятых в крестьянском хозяйстве и ремесленно-кустарных предприятиях, на работы в государственных предприятиях, учреждениях и хозяйствах», а также «постоянное привлечение к общественно-полезному труду лиц, таковым не занимающихся»1.
Тем же декретом предписывалось возложить «общее руководство по проведению трудовой повинности на Совет Рабочей и Крестьянской обороны», а при нем создать Главный комитет по всеобщей трудовой повинности «в составе представителей Народного Комиссариата труда, Народ1 Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1920 г. - М.: Управление делами Совнаркома СССР, 1943. - С. 58-59.
ного Комиссариата Внутренних дел, Народного Комиссариата по Военным Делам. На местах образовать Губернские, Уездные, а в необходимых случаях и Городские комитеты по всеобщей трудовой повинности». Губернским, уездным и городским комитетам предоставлялось право «предавать Народному суду» виновных в «уклонении от учета и явки по трудовой повинности» и, конечно же, в «дезертирстве с работ, а равно в подстрекательстве к таковому». Примечательно в этом декрете и упоминание о необходимости привлечения к уголовной ответственности за «намеренную порчу орудий труда и материалов» и «небрежную организацию работ». Позже более популярным станет термин «вредительство»; на происки «вредителей» спишут все неудачи советских хозяйственников. Уголовным преступлением признавалось также «пособничество означенным деяниям и укрывательство виновных и пр.».
Отметим, что добавление «и пр.» весьма существенно: в полном соответствии с законом виной «трудящегося» становилось все, что комитет счел бы таковой. Далее комитет сам проводил расследование и весьма оперативно передавал дело в народный суд, что тоже было вполне законно, поскольку расследование контролировалось (по крайней мере - формально) представителем НКВД. Если же процедура разбирательства в народном суде казалась комитету чрезмерно долгой, то разрешалось «предавать виновных суду военного трибунала», скорострельная справедливость которого была широко известна. Наличие же представителя Наркомата по военным делам позволяло в случае необходимости передать дело сразу в военный ревтрибунал, справедливость которого была еще скорострельней. Позволялось и вовсе обходиться без суда, т.е. «в случае менее важных нарушений трудовой дисциплины подвергать виновных наказанию в административном порядке, вплоть до передачи в штрафные трудовые части».
нического персонала, хотя бы они и состояли уже на другой работе или службе», а кроме того, «самовольное оставление работы или службы»1.
В борьбе с «трудовым дезертирством» и всеми видами его укрывательства и пособничества» Главный комитет по всеобщей трудовой повинности действовал «через Всероссийскую Чрезвычайную Комиссию, Центральную Комиссию по борьбе с дезертирством и местные организации последних», т.е. «трудовой энтузиазм» возбуждался прежде всего угрозой применения оружия. В данном случае весьма важно то, что декрет начисто лишен привычного «революционного пафоса». Нормы права, утверждаемые законодателями, казались им вполне естественными. Похоже, и немалая часть населения Страны Советов не видела тут ничего противоестественного - воспитали.
В итоге само понятие «труд» было отождествлено с государственной службой, а в этом качестве - со службой военной. Отождествлено на уровне законодательном, что и предлагал Л.Д. Троцкий (выражая, конечно же, волю партийного руководства), в том же 1920 г. на III Всероссийском съезде Советов народного хозяйства. По мнению наркомвоенмора, после окончания Гражданской войны рабочий, демобилизованный из армии, должен быть в приказном порядке отправлен туда, «где его присутствие необходимо во имя хозяйственного плана страны. Трудовая повинность предполагает право государства, рабочего государства, приказать рабочему выйти из промыслов кустарных, не говоря уже о паразитарных рядах спекуляции, и перейти в центральные государственные предприятия, которые без этих категорий рабочих не могут работать. Наконец, перевод рабочей силы из одного предприятия в другое в зависимости от хозяйственного плана, от близости сырья и других экономических условий опять-таки входит в права централизованного социалистического хозяйства и представляющего его государства. Далее за этим следует мобилизация рабочей силы. Все это - на основе централизованного общегосударственного плана».
Помимо «квалифицированной рабочей силы», считал наркомвоенмор, требовалось еще и «применение огромных масс неквалифицированного труда, глав
