Спросить
Войти
Художник и культурное пространство. Региональные исследования в литературоведении
«ЕСТЬ ЛЮДИ И НЕТ ИХ...»: РОМАН «АМУРСКИЕ ВОЛКИ» КАК ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФЕНОМЕН *
А. В. Урманов
Статья посвящена самому громкому литературному событию Приамурья начала XX века - вышедшему ровно сто лет назад «коллективному роману» «Амурские волки» (1912), ключевую роль в создании которого сыграл журналист и издатель Александр Иванович Матюшенский (А. Седой) (1862-1931). В статье воссоздаются малоизвестные страницы его судьбы, характеризуется его творчество, рассказывается об участии в создании вызвавшего огромный общественный резонанс «коллективного романа» «Амурские волки».
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: литература приамурья, А. Матюшенский, «Амурские волки», коллективный роман, авантюрно-уголовный роман, бульварный роман.
Как известно, заслуживающая серьезного отношения художественная проза в Приамурье появилась лишь в начале 1900-х годов. Правда, как обычно, в центре читательского внимания оказались отнюдь не самые качественные произведения — не повести Фёдора Чудакова «Из детства Ивана Грязнова» и «Дочь шамана», например. Увы, самой большой популярностью у амурских читателей начала XX в. пользовался «коллективный роман из жизни Приамурья» (так гласил подзаголовок) «Амурские волки», в создании которого ключевую роль сыграл скандально известный журналист и издатель А. И. Матюшенский — единоличный автор еще нескольких подобных произведений на местном материале.
Достоверных биографических сведений о начальном периоде его жизни не очень много. Известно, что Александр Иванович Матюшенский родился 19 октября 1862 года в с. Александров-Гай Саратовской губернии в семье священника. Образование получил в Саратовской духовной семинарии. О. Ф. Федотова, ссылаясь на сведения, почерпнутые ею у дочери Матюшенского от второго брака Ирины Александровны Челышевой (1913-?), утверждала, что Александр Иванович «по окончании семинарии в 1882 году <...> в том же году поступил в Петербургский университет» [Федотова 1995: 1-2], а спустя какое-то время (точная дата биографом не указывается) его «окончил» [Федотова БНВ 1996: 6], что он — «выпускник Петербургского университета» [Федотова БНВ 1996: 8]. А. В. Лосев поставил под сомнение университетское образование Матюшенского: имея таковое, размышлял он, тот вряд ли долгие годы тянул бы тяжкую и неблагодарную лямку простого провинциального репортера [Лосев 2007: 44]. Похоже, университетский диплом — один из многочисленных мифов, неустанным творцом которых был сам Матюшенский.
Не обошлось без мифологизации еще одно событие в его жизни — тюремное заключение: «В университете Александр Иванович состоял в студенческом обществе помощи бедным студентам.
Исследование осуществлено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта «Литературное краеведение: создание фундаментального историко-литературного труда — Энциклопедии литературной жизни Приамурья Х1Х-ХХ1 вв.», проект № 11-04-00087 а.
Однажды он разносил по домам афишки-приглашения на благотворительный концерт, засовывая их в ручки дверей. Следом за ним шел некий человек и закладывал в эти афишки свои прокламации. Матю-шенского арестовали. Доказать свою невиновность он, естественно, не мог и по существующему тогда закону был осужден на три года тюрьмы (1885 г.)» [Федотова 1995: 2].
Что называется без вины виноватый... Вызывает ли доверие эта история? Не очень. Но, допустим, мы приняли ее на веру (а что остается, если никаких документальных подтверждений или надежных свидетельств нет?). Однако вот незадача: годом позже тот же самый автор, рассказавший со слов дочери Матюшенского трогательную историю безвинного студента, пострадавшего из-за благородного желания помочь бедным товарищам, без всяких объяснений излагает принципиально иную версию случившегося. По ней выходит, что нашего героя привлекли к судебной ответственности не в 1885, а «в 1882 году» (то есть, выходит, сразу после окончания семинарии? когда же он в таком случае успел окончить университет? — А.У), причем не по недоразумению, не из-за каких-то безобидных афишек-приглашений на благотворительный вечер, а «по обвинению в причастности к убийству Александра II» [Федотова БНВ 1996: 6]. Такая вот метаморфоза. Теперь перед нами предстает не какая-то несчастная жертва судебной ошибки, а подлинный революционер, идейный враг самодержавия, готовый убивать и жертвовать собою ради освобождения страны от оков царизма... Очевидно, этот впечатляющий миф был рожден Александром Ивановичем после 1917 года, когда имидж борца с самодержавием и одновременно его жертвы мог приносить неплохие дивиденды и когда за давностью лет и на расстоянии семи тысяч верст от Саратова выяснить подлинные обстоятельства ареста было уже почти невозможно.
Сколько же их было — легенд и мифов, если в них запуталась даже дочь мнимого цареубийцы?! Из всего сказанного выше напрашивается вывод: к свидетельствам Матюшенского следует относиться с большой осторожностью. Тем более что в них много путаницы и невнятицы, не исключено, намеренных.
Да, кстати, где, в какой тюрьме, с кем, как долго — в течение всего ли трехлетнего срока — он сидел, почему Матюшенский, его дочь и его биографы умалчивают об этом? Почему он позже не поддерживал отношений со своими товарищами по неволе, никогда не рассказывал о них? Впрочем, и про узника царских тюрем Матюшенского тоже почему-то никто из подлинных сидельцев не упоминает в мемуарах. Почему тюремный опыт, если он был, не нашел отражения в творчестве А. Седого, в его
публицистике или воспоминаниях? Тем более странно, что после февраля 1917 года сам факт судебного преследования человека в царское время по политическим основаниям превращался для него в своеобразную охранную грамоту. Матюшенский же, которого, как мы знаем, чуть было не расстреляли в начале 1920-х годов как «контрреволюционера», казалось бы, как никто другой нуждался в такой «грамоте». Однако о своем тюремном прошлом, тем более о причастности к убийству царя, почему-то не заикался.
В середине 1880-х годов Матюшенский, по его словам, «пошел в народ», три года провел в странствиях по Оренбургской губернии и Западной Сибири, «работал как чернорабочий и на крестьянских полях, и в шахтах золотых приисков, и на полотне железной дороги, и на крупчатной мельнице, и на пристанях Волги при нагрузке судов, точил веретена, шил сапоги, строил глинобитные крестьянские избы, учил грамоте крестьянских ребятишек» [Матюшенский 1917: 35]. В общем, довольно типичная история: в эпоху широкого распространения народнических идей и идеалов на такие, в значительной степени мифологизированные, биографии существовал большой спрос. Удостовериться же, насколько соответствуют реальности эти сведения, практически невозможно, ибо Александр Иванович, упоминая в «Исповеди» о своей извилистой жизненной тропе, как правило, предельно скуп на точные пространственные и временные координаты.
Теперь о фактах, не вызывающих сомнений: в 1891 году Матюшенский женился на дочери саратовского помещика Вере Владимировне Воронцовой, от которой у него было трое детей: дочь Евстолия (1894), сыновья Владимир (1896) и Виктор (1904) [Федотова 1995: 3].
В 90-е он с головой ушел в журналистику, в качестве репортера работал в газетах Самары, Екатеринбурга, Ирбита, Одессы, Кишинёва, Владикавказа, Тифлиса, Баку, Москвы. Сами эти перемещения, напоминающие лихорадочные метания, свидетельствуют: отношения Матюшенского — и личные, и особенно профессиональные — с коллегами складывались непросто, нередко перерастая в острую неприязнь. Характерный пример такого рода приводит А. В. Лосев. Он, в частности, цитирует письма раннего Горького, адресованные его невесте (в будущем жене) Е. П. Волжиной, в которых Алексей Максимович всякий раз с большим негодованием отзывается о Матюшенском: «Я пока не решил еще, писать ли мне в "С(амарскую) г(азету)"— по всей вероятности не буду, ибо не хочу работать рядом с этим болваном, который пишет идиотские "Очерки"» (23-24 мая 1896 года); «Матюшенский пишет пошло. » (27 мая 1896 года); «Просто сердце заноет, когда возьмешь ее ["Самарскую газету"] в руки — полтора года труда я убил на нее, и во что ее обратили! Срам! Матюшенского надо выгнать. » (20 июня 1896 года) [Цит. по: Лосев 2007: 40, 42]. Все это, в конечном итоге, и приводило к необходимости менять газету или даже место жительства.
В ноябре 1904 года Александр Иванович перебрался в Петербург и почти сразу же стал сотрудником одной из самых известных столичных газет либерального направления «Сын Отечества» (после закрытия, с 7 декабря 1904 года,— «Наши дни»). Невероятный взлет провинциального журналиста, имевшего весьма сомнительную репутацию в среде газетчиков! Но вскоре произойдет нечто еще более удивительное — вчера еще безвестный репортер окажется в эпицентре потрясших страну событий. Накануне ставшего детонатором первой русской революции «кровавого воскресенья» он познакомился и тесно сошелся со священником Георгием Гапоном, принял участие в деятельности гапонов-ского «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга». Как утверждал сам Матюшенский в «Исповеди» (напечатана в начале 1906 г. за границей, а в 1917-м вышла отдельным изданием в Благовещенске под претенциозным названием «Гапон и мой Антихрист: История моего безумия»), именно он по просьбе Гапона составил петицию царю, с которой 9 января 1905 года десятки тысяч рабочих и членов их семей отправились к Зимнему дворцу и встречены были винтовочными залпами. В той же «Исповеди» он цинично признавался, что писал петицию «в полной уверенности, что она объединит полусознательную массу, поведет ее к царскому дворцу,— и тут, под штыками и пулями <...> эта масса прозреет <...>. Расчет мой оправдался в точности» [Матюшенский 1917: 35].
О. Ф. Федотова, опять-таки опираясь на рассказ дочери Александра Ивановича, а также на его довольно путаную «Исповедь», утверждает, что «кровь, пролившаяся на улицах столицы, потрясла Матюшенского», что «в расстреле мирного шествия он видел огромную долю своей вины, безумно мучился всю оставшуюся жизнь...» [Федотова БНВ 1996: 7].
Поверить в то, что Матюшенский «безумно мучился» всю оставшуюся жизнь по поводу своего участия в обернувшейся большим кровопролитием провокации трудно, ибо многие факты его биографии, сама его натура, образ жизни, ставшие достоянием гласности поступки не вяжутся с подобными лирическими сентенциями. Не была ли «Исповедь» попыткой отвести от себя возникшие в обществе подозрения и даже прямые обвинения? Очень на то похоже, ведь, по отзывам многих современников, Матюшенский был человеком в политическом отношении беспринципным, в моральном — нечистоплотным. Вызывает много вопросов та легкость, с которой безвестному провинциальному репортеру удалось попасть в число сотрудников знаменитой столичной газеты и, кроме того, легко войти в доверие к Гапону и его окружению. А чуть позже стать, по сути, главным посредником (и даже «кассиром»!) между разгромленной организацией Гапона и царским правительством. Многие современники этих событий были уверены, что Матюшенский в событиях января 1905 года сыграл роль тайного осведомителя и провокатора, действовавшего по указке охранного ведомства. Но, однако, прямых, безусловных доказательств такого сотрудничества, если оно и имело место, никто никогда не приводил.
Впрочем, Матюшенский и не скрывал своей склонности к провокациям. В той же «Исповеди» он, без ложной скромности именно себя, а не Гапона, провозгласив главным идеологом 9-го января, признался, что заранее знал, чем закончится авантюра, что сознательно принес невинных людей в жертву ради дискредитации царя и в целом самодержавия: «Я толкал женщин и детей на бойню, чтобы вернее достигнуть намеченной цели. Я думал: избиение взрослых мужчин, может быть, еще перенесут, простят, но женщин — расстрел матерей с грудными младенцами на руках! Нет, этого не простят, не могут простить. Пусть же идут и они! — говорил я себе.— Пусть они умрут, но с ними вместе умрет и то заблуждение, которое удерживает Россию в цепях рабства, мук и стенаний. <...> И я решил: пусть лучше раз умрут некоторые, чем жить в вечных и непрерывных страданиях всем. Пусть умрут сотни, хотя бы в числе этих сотен были и младенцы, но зато освободятся от цепей рабства миллионы, десятки миллионов. <.> Идите и умрите, кому суждено» [Матюшенский 1917: 35-36].
Когда читаешь такие чудовищные откровения, как говорится, кровь в жилах стынет. Но «исповедующийся» прекрасно осознавал: подавляющую часть насквозь революционизированной в те годы российской либеральной и тем более радикальной общественности такой, мягко выражаясь, сомнительный способ борьбы с опостылевшим самодержавием вряд ли смущал. Нужно учитывать еще одно важное обстоятельство, помогающее понять причину жутковатой откровенности Матюшенского: похоже, что его людоедские признания отчасти были средством отвлечения внимания публики от еще одной дьявольской, в глазах современников гораздо более компрометирующей Александра Ивановича истории — тайной финансовой сделки с царским правительством, усугубленной банальным воровством.
Вскоре после «кровавого воскресенья» на страницах газет всплыла скандальная история присвоения
го X о а
го X а
оо см
Матюшенским весьма крупной по тем временам суммы денег — двадцати трех тысяч из полученных им тридцати, несколькими порциями выданных под расписку недавнему мелкому репортеру министром торговли и промышленности В. И. Тимирязевым по распоряжению самого председателя правительства С. Ю. Витте! Деньги эти якобы предназначались на нужды разгромленной гапоновской организации, но Матюшенский, припертый к стенке, оправдывался в «Исповеди», что гапоновцам де принадлежала лишь малая часть этой суммы — семь тысяч. А остальное, дескать, было выделено царским правительством лично ему (человеку, по его собственному признанию, безусловно разделявшему в то время революционные убеждения) «на организацию пропаганды против революции» [Матюшенский 1917: 56]. Убежденный революционер, смертельный враг царизма берет у царского же правительства деньги на масштабную пропаганду против революции!?
Можно ли поверить в то, что члены царского правительства и даже сам премьер столь неразборчивы и не информированы, что могли принимать у себя человека, причастного к убийству царя, сидевшего в тюрьме по политическим статьям, и выдавать ему (мелкому газетному репортеру!) крупные суммы на ведение антиреволюционной пропаганды? Бред какой-то. История совершенно невероятная, темная, мутная, показывающая, что роль Матюшен-ского во всех этих делах была крайне неблаговидной и весьма и весьма подозрительной. Какие уж тут «безумные мучения»!
У людей, которые лично знали Матюшенского, слова про его «безумные мучения» вызвали бы, наверное, гомерический хохот. Вот, например, как отреагировал на «Исповедь» Матюшенского хорошо знавший его по совместной работе в Самаре в 1895-1896 годах Горький. В письме, написанном в середине июня 1906 года из Нью-Йорка и адресованном А. В. Амфитеатрову — редактору выходившего в Париже журнала «Красное знамя», в котором и была напечатана «Исповедь» (Красное знамя. 1906. № 2), Алексей Максимович, в частности, писал: «Матюшенского я знаю, работал вместе с ним в "Самарской газете". Это — неудачный псаломщик, гнилая душа, длинный и жадный желудок. Такие люди воспринимают жизнь брюхом, и в мозгу у них — всегда есть какая-то вонючая, серая слизь. Эти люди органически чужды правде, и все для них — зеркало, в котором они видят свои зубы, постоянно голодные. <...> Вы гоните прочь Матюш[енского], а то он напакостит вам» [Литературное наследство 1988].
Упомянем еще один факт биографии, дающий представление об исповедуемых Александром Ивановичем «высоких» моральных принципах: выпускник духовной семинарии, при живой жене с тремя детьми, младшему из которых не было и двух лет, вступил в гражданский брак с Ниной Васильевной Бурдиной — «акушеркой-массажисткой» из Петербурга. Это произошло в 1906-м.
А в мае 1910 года Матюшенский переехал в далекий Благовещенск, где, как он полагал, удастся отсидеться до поры в тени. Свою фамилию он первое время не афишировал, скрывал (а в 1906-1907 годах, до того как его разоблачила полиция Москвы, жил по фальшивому паспорту, выписанному на Бурдина Александра Ивановича, то есть укрывшись за фамилией своей гражданской жены). «Конспирация» понадобилась потому, что, несмотря на пять прошедших с «кровавого воскресенья» лет, подлинная его фамилия была слишком памятной для российской общественности, слишком густой шлейф скандальных разоблачений тянулся за ней.
В Благовещенске Матюшенский вначале сотрудничал с газетой «Амурский листок», подписывая свои материалы псевдонимами А. Седой, А. Иванович, Изгой. Позже он стал издавать (уж не на те ли прикарманенные правительственные двадцать три тысячи?) собственные газеты «откровенно бульварного толка» (А. Лосев) — «Амурский пионер» (1911-1912) и «Благовещенское утро» (1912-1917). Кстати, официальным редактором-издателем газеты «Амурский пионер» числилась гражданская жена Александра Ивановича — факт, заставляющий еще в большей степени усомниться в чистоте финансовой подоплеки предприятия. Именно на страницах упомянутых газет в 1912 году увидел свет коллективный роман «Амурские волки», принесший Матюшенскому литературную известность и, что немаловажно, определенный доход. В том же году роман был выпущен отдельной книгой, а затем в течение короткого времени дважды переиздан — в 1913 и 1914 годах. Как это ни удивительно, на данный момент в Амурской области не найдено ни единого экземпляра этой книги.
Роман «Амурские волки» весьма объемен: включает в себя 105 глав! При публикации в газетах «Амурский пионер» (№№ 12-131, февраль-июнь) и «Благовещенское утро» (№№ 1-22, июнь-июль) главы имели подписи-псевдонимы: А. Седой, Фантом, Монгол, Юлия Михай, Кэтти, Крапива, Коляда, Н. Тульчин... По мнению известного амурского ученого-краеведа Г. С. Новикова-Даурского (1881-1962), авторство «Амурских волков» принадлежало нескольким сотрудникам благовещенских газет, в том числе Н. З. Перминову (в будущем, в 1918-1920 годах, городской голова) и К. К. Куртееву, а роль Матюшенского сводилась в основном к редактированию текста. Никаких аргументов в пользу столь оригинальной версии
краевед не привел, уже одно это дает основание поставить ее под сомнение.
Совершенно очевидно, что авторов произведения следует искать среди сотрудников газет «Амурский пионер» и «Благовещенское утро», на страницах которых и печатались «Амурские волки». В этой связи по меньшей мере странным выглядит в предлагаемом Новиковым-Даурским перечне возможных авторов имя Константина Константиновича Кур-теева (1853-1918) — известного в Благовещенске журналиста. Дело в том, что «Амурские волки», как уже отмечалось, создавались и печатались в 1912 году, а К. К. Куртеев в это время был редактором газеты «Благовещенск», издававшейся на деньги купцов-молокан, что почти наверняка исключает его из числа претендентов на авторство — по причинам и физическим, и мировоззренческим. Да и близких отношений с Матюшенским у него никогда не было. К тому же нам известны псевдонимы, под которыми он публиковал свои материалы в благовещенских газетах. Ни один из них (Курт, Кур) не встречается под главами «Амурских волков».
Кроме того, совершенно неправдоподобным выглядит утверждение Новикова-Даурского, что главный претендент на роль автора «коллективного романа» Матюшенский ограничивался якобы лишь ролью редактора написанных другими журналистами глав. Это опровергается и тем, что под подавляющим большинством глав стоит псевдоним А. Седой, которым Матюшенский подписывал многие другие свои статьи и произведения, в том числе романы «Фальшивые сторублёвки» и «Взаимный банк» [Седой 1913; Седой 1916], а также книгу очерков «Благовещенские силуэты». Первые две книги, кстати, имеют почти такой же подзаголовок, что и «Амурские волки» — «роман из местной жизни», а это тоже является косвенным свидетельством того, что в создании «коллективного романа» Матюшенский играл роль не только редактора, но и основного автора. Да и по стилю и содержанию названные произведения «из местной жизни» очень близки «Амурским волкам». Еще одно важное обстоятельство: псевдоним Фантом, который стоит под несколькими главами «коллективного романа», также принадлежит Ма-тюшенскому. Под ним он напечатал книжку «Как я сделался богатым». Псевдонимом Монгол Матюшенский подписывал некоторые свои материалы в газетах «Амурский пионер» и «Благовещенское утро». Оба эти псевдонима — Фантом и Монгол — использовались Матюшенским и до приезда в Благовещенск.
Как предположил еще в 1990-е годы А. В. Лосев, помимо Матюшенского, написавшего львиную долю глав «коллективного романа», в создании произведения приняли участие Н. В. Колодезников
и Е. А. Михайлова, сотрудничавшие с газетами, которые издавал А. Седой.
Что сегодня известно об этих претендентах на авторство «Амурских волков»?
Колодезников Николай Васильевич — до ноября 1910 года сотрудник газеты «Амурский листок», из которой он вынужден был уйти из-за обвинений, что в хроникерских заметках систематически искажал истину. В 1910-1911 годах Колодезников трудился в газете «Волна», а в 1912-м, когда в «Амурском пионере» и затем в «Благовещенском утре» печатался роман «Амурские волки», он сотрудничал именно с газетами Матюшенского. Псевдоним Коляда, который стоит под несколькими главами «коллективного романа»,— это псевдоним именно Колодезникова, им он подписывал и некоторые другие свои материалы.
Михайлова Екатерина Афанасьевна — из мещан Благовещенска, по основной профессии учительница. В 1908-1910 годах печаталась в «Амурском крае», а 1911-1912 — в газетах «Амурский пионер» и «Благовещенское утро»: стихи обычно за подписью Михай или Юлия Михай, а прозаические опыты, очерки — под именем Крапива, Кэтти. Нелишне напомнить, что псевдонимами Крапива, Кэтти и Юлия Михай подписаны некоторые из глав газетной версии «Амурских волков».
Веским доказательством авторства Михайловой и Колодезникова является найденная нами заметка в разделе «Хроника», напечатанная одной из благовещенских газет в год публикации «коллективного романа»:
«Протесты. Бывшие сотрудники "Амурского Пионера" г. Колодезников и Юлия Михай обратились к Военному Губернатору Амурской области с прошением, в котором сообщают, что они, принимая участие в составлении коллективного романа "Амурские волки", теперь не желают, чтобы их работа увидела свет в виде отдельного издания, которое выпускается г. Матюшенским, и просят цензора вычеркнуть их главы из книжки. К тому же Губернатору поступили еще заявления от пограничного комиссара и некоторых других должностных лиц с протестами против напечатания "Амурских волков" отдельным изданием. Все эти просьбы Военным Губернатором уважены и из книжки вычеркнуто больше десяти глав».
[Амурский листок 1912].
Действительно, в фондах переведенного не так давно из Томска во Владивосток Российского государственного исторического архива Дальнего Востока (до 1992 года он именовался иначе — Центральный государственный архив РСФСР Дальнего Востока) хранится документ, на который ссылался «Амурский листок»,— заявление на имя военного губернатора Амурской области:
н го а
го X о а
го X а
оо см
«Сим заявляем Вам, Ваше Превосходительство, что наши вступительные главы в книжке "Амурские волки" (см. ниже) мы не желаем помещать. Главы эти просим вычеркнуть, когда потребуете книгу "на цензуру".
Главы таковы: 1) Контрабандисты; 2) У Авгу-стова и др., подписанные: Кэтти, Юлия Михай, Крапива; 3) Августов развернулся; 4) После порки, подписанные Колядой.
Первые псевдонимы принадлежат Е. А. Михайловой, а 3-й (в документе именно так — 3-й, хотя псевдоним Коляда в приведенном перечне фактически четвертый по счету.— А. У) — Колодезникову.
Николай Колодезников, Е. А. Михайлова.
[РГИА ДВ. Ф. 704, оп. 7, ед. хр. 451].
Таким образом, сегодня можно с уверенностью констатировать, что если и не все, то, по крайней мере, большая часть авторов «коллективного романа» нам известна. Это были (за исключением Матюшенского) обычные провинциальные журналисты, известность которых не простиралась дальше Благовещенска.
В советское время «коллективный роман» в полном объеме не переиздавался. Лишь в альманахе «Приамурье» в 1956 году были опубликованы несколько глав из него с кратким предисловием Г. С. Новикова-Даурского — в то время научного сотрудника Амурского областного краеведческого музея [Амурские волки 1956: 120-136]. По всей видимости, именно по его инициативе «Приамурье» и взялось за перепечатку избранных глав скандального произведения. В подборку вошли шесть глав: «Контрабандисты», «Неожиданная встреча и разочарование», «Ранний гость», «На различных ступенях», «Волчье совещание», «Волк на волка», то есть с первой по третью, а также пятая, восьмая и десятая. В конце подборки редакция «Приамурья» обещала читателям «Продолжение в следующем номере», но обещание не выполнила. О причинах остается лишь гадать.
Автор предисловия признает, что роман не отличается высоким художественным уровнем. Ценность «Амурских волков», по мнению Новикова-Даурского, состояла в другом — в том, что они «довольно правдиво показывают мораль и нравы дальневосточной буржуазии начала ХХ века, разоблачают звериную сущность известных амурских воротил <...>, наживших громадные капиталы путем обмана, воровства и кровавых преступлений» [Амурские волки 1956: 120].
Понятно, что этот вывод не вытекал из реальных сведений, основанных на документах, свидетельских показаниях, неоспоримых фактах, судебных решениях, а во многом был продиктован политической
конъюнктурой, сложившейся в советское время исторической мифологией, общим отношением к свергнутым в октябре 1917 года эксплуататорским классам. То есть перед нами типичный образец пресловутого классового подхода к историческим и художественным явлениям. Остается вопрос, была ли позиция Новикова-Даурского вынужденной или же она полностью отвечала его убеждениям? В любом случае, подобный взгляд на роман «Амурские волки» не отражал подлинного его объемного содержания, не выражал сути воплощенной в нем концепции русской действительности предреволюционного времени и представлений авторского коллектива о сущности человеческой природы. Возможно, такой уводящий от истины, но идеологически выверенный комментарий ученому-краеведу пришлось составить, чтобы провести в печать хотя бы отдельные главы произведения, в начале XX в. вызвавшего большой резонанс в провинциальном Благовещенске. Кстати, в этой связи можно сделать еще одно предположение: возможно, версия Григория Степановича о том, что Матюшенский лишь редактировал написанный другими авторами роман,— нехитрый прием, позволяющий редакторам альманаха «Приамурье» избежать обвинений в публикации произведения, ведущую роль в создании которого сыграл соратник демонизированного в советское время попа Гапона, а в послереволюционное время — «контрреволюционер», «белоэмигрант», в 1923 году сбежавший из Советской России в Харбин.
Доподлинно неизвестно, чем руководствовался Новиков-Даурский, составляя предисловие, но результат очевиден: вольно или невольно краевед дал искаженную картину, представив авторов «коллективного романа» как принципиальных противников буржуазного строя, как бесстрашных обличителей язв капитализма, то есть чуть ли не как идейных союзников большевиков.
Удивительное дело: буквально до наших дней эта односторонняя, крайне узкая точка зрения, лишь в малой степени соответствующая реальному содержанию книги, практически не подвергалась сомнению. Ее на разные лады повторяли амурские журналисты, так или иначе касавшиеся личности и творчества Матюшенского, в первозданном виде ее воспроизводит О. Федотова [Федотова 1995: 1-7; Федотова МБП 1996; Федотова БНВ 1996: 5-13]. А. В. Лосев тоже писал, что роман «построен на сенсационных "разоблачениях" местных буржуазных воротил (в романе они выступают под несколько измененными фамилиями), наживавших громадные состояния на спекуляции золотом, на грабежах и убийствах» [Лосев 1963: 20]. Нужно ли говорить, что никакой доказательной базы под этими утверждениями нет, никаких ссылок на исторические источники, документы или хотя бы газетные
публикации-разоблачения нет и в помине. Не было и доказательств, что цель и смысл коллективного романа — именно разоблачение буржуазных дельцов Приамурья.
Еще одно важное обстоятельство: ни у Новикова-Даурского, ни у Федотовой нет и намека на анализ произведения, нет не только развернутой его характеристики, но даже и просто обращения к содержанию, проблематике, сюжету, сценам, образам, вообще к тексту книги. Нет даже ни одной прямой или косвенной цитаты! С момента создания «коллективного романа» и вплоть до сегодняшнего дня не было сделано ни единой попытки критически прочесть его, прокомментировать, попытаться понять его внутреннюю логику и специфику, социально-политические и эстетические причины его появления, не было попыток поставить его в тот или иной типологический ряд, попытаться соотнести с общероссийскими явлениями подобного рода. Кому это было по силам?
Безусловно, А. В. Лосеву (1927-2002), работавшему в 1990-е годы над большим очерком о Матю-шенском [Лосев 2007: 39-60]. Но, к сожалению, в этой своей незаконченной работе он почти не касается произведения, в создании которого главную роль сыграл А. Седой. И это коллективное произведение, и авторские романы Матюшенского-Седого «Фальшивые сторублёвки» и «Взаимный банк», в которых тоже изображаются местные амурские дельцы, занимающиеся всякого рода темными махинациями, А. В. Лосев назвал яркими образцами «низкопробной бульварщины», «бульварным чтивом». О романе «Амурские волки» основатель литературного краеведения Приамурья заметил, что скандальные разоблачения в нем имеют спекулятивный, сугубо коммерческий характер и продиктованы не благородным желанием вскрыть общественные язвы, показать подлинную, скрываемую властью правду, а банальным стремлением «привлечь к роману внимание мещанско-обывательской публики», «в конечном счете, для увеличения числа подписчиков газеты» [Лосев 1963: 20].
Что касается оценок романа «Амурские волки» О. Ф. Федотовой, то следует напомнить, что они были сделаны в «лихие 90-е», которые пробудили у части читателей ажиотажный интерес к подобного рода литературным явлениям. Эту издательскую конъюнктуру в начале 90-х почувствовала газета «Благовещенск», начавшая републикацию на своих страницах произведений Матюшенского, подаваемых как литературная сенсация. Тогда же редакция «Благовещенска» предприняла попытку перепечатать роман в газетном варианте, однако
в городе не удалось отыскать ни одного экземпляра книги, вышедшей, как мы помним, тремя изданиями. Ее нашли лишь в Российской государственной библиотеке (бывшая Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина) \ По запросу дирекции Амурского областного краеведческого музея оттуда была прислана копия-микрофильм романа. Перепечатка «Амурских волков» в «Благовещенске» началась в январе 1991-го и растянулась почти на весь год.
Читательский интерес к произведению был настолько велик, что появилась мысль выпустить «коллективный роман» отдельным изданием. Нашлись и спонсоры недешевого издательского проекта — благовещенские предприниматели Э. В. Лисогор и В. А. Золотарёв.
«Амурские волки», иллюстрированные художником Юрием Наконечным, были переизданы в 1996 году десятитысячным тиражом [АВ 1996]. «Коллективный роман» предваряла вступительная статья О. Федотовой. Подготовленная к печати в Благовещенске книга печаталась в Новосибирске, в типографии издательства «Советская Сибирь». С реализацией проблем не было: роман разошелся за три месяца, и сейчас он — библиографическая редкость.
Статьи Ольги Федотовой призваны были вернуть и имя Матюшенского, и его произведения в активный обиход, обосновать общественный и культурный интерес к данному явлению. Об объективной оценке тогда речи не шло. О. Федотова попыталась реабилитировать Матюшенского не только как литератора, но и как личность. Она охарактеризовала его как человека «с обостренным чувством совести, душа которого остро реагирует на боль и страдания других людей » [Федотова БНВ 1996: 8], писала, что он будто бы имел «благороднейшую цель — утверждение общества добра и справедливости для всего народа», руководствовался «в своих действиях единственно законами нравственности» и т. п.
Можно ли было столь высокие оценки давать человеку с весьма и весьма сомнительной репутацией, который был замешан во множестве скандальных, морально нечистоплотных историй? Точно так же кажутся неубедительными оценки Матюшенского как «незаурядного журналиста и литератора», у которого был «великолепный слог» [Федотова БНВ 1996: 8]. Где же и в чем это проявилось? В непереносимо скучных книжках «От воровства к анархизму» (1908) и «Половой рынок и половые отношения» (1908), в которых, по мнению О. Федотовой, будто бы «максимально выразились его душа, его боль» ? [Федотова БНВ 1996: 10].
го X о а
го X а
оо см
Или же в «бестселлере начала века» — романе «Амурские волки»? Правда, в последнем случае автор столь возвышенных определений оправдывает Матюшенского тем, что в низком художественном уровне романа виноваты будто бы не А. Седой сотоварищи, а «публика», которой якобы «в то время нужны были именно "Амурские волки"» [Федотова БНВ 1996: 10],— то есть низкопробная бульварная беллетристика.
Да, пожалуй, в этом О. Федотова права: какая-то, и немалая, часть публики, действительно, нуждалась в таком «искусстве». Подтверждение тому — успех спектакля по роману «Амурские волки», поставленного в марте 1914 года на сцене Благовещенского театра антрепренером А. М. До-линым. Постановка эта стала главной сенсацией театрального сезона. Из-за беспрецедентного для Благовещенска наплыва зрителей, помимо двух премьерных спектаклей, пьесу показали еще трижды. Как свидетельствуют газеты того времени, в театр валом валил народ — контрабандисты, сутенеры, проститутки и, что особенно удивительно, купцы-молокане.
Этот интерес читателей и зрителей к роману «Амурские волки» и его сценической версии нуждается в объяснении.
О. Федотова права и в том, что «роман "Амурские волки" следует воспринимать прежде всего как литературный факт, как один из моментов нашей культурной истории, без которой <...> нельзя понять настоящее и предвидеть будущее» [Федотова БНВ 1996: 13].
Правда, ее собственное истолкование произведения не только не приблизило нас к этой цели ни на шаг, но и, скорее всего, увело от нее в сторону.
Тем не менее статьи Федотовой так или иначе способствовали осознанию необходимости полномасштабного, целостного исследования романа «Амурские волки» как общественного и социокультурного феномена, весьма и весьма органичного для ситуации кануна первой мировой войны и двух революций, в результате которых русская цивилизация претерпела серьезные деформации. Очевидно, что только объективный анализ произведения поможет глубже понять причины разрушительных исторических катаклизмов, сотрясавших Россию и в 1910-е, и в 1990-е годы.
Чем же может быть интересен пресловутый «коллективный роман» современному читателю, не являющемуся любителем «низкопробной бульварной беллетристики», тем более вековой давности? А то, что это образчик так н
