Как исчезают империи

Сер. 6. 2007. Вып. 2. Ч. I

ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

Г.Ф. Сунягин

КАК ИСЧЕЗАЮТ ИМПЕРИИ

Сколь ни уникальна была Российская империя, как и ее исторический восприемник Советский Союз, который империей себя признавать никак не хотел, а хотел стать прообразом будущего сожительства народов, их судьба, как и судьба всех известных истории империй, однотипна: они, в конце концов, развалились. Эта однотипность дает нам основание наметить некоторые общие черты этого процесса, тем более что это имеет для нас не только академический интерес, ведь мы сами в него вовлечены и, естественно, «желаем знать, что будет». Прежде всего, необходимо решить вопрос, каков переломный момент этого процесса, достигли ли мы его и можем действительно надеяться на стабилизацию или нам еще предстоит испытать решающие потрясения?

Империи, как учит нас известный специалист на этот счет1, начинаются с некоего «пассионарного» возмущения, когда какой-то народ вдруг выходит из района своего этнического формирования и начинает активно осваивать другие пустующие или даже государственно-организованные территории. Тот же Гумилев, в частности, полагает, что русским такое возмущение придали монголы, именно благодаря им мы из «русского улуса» выросли, в конце концов, до размеров евразийской империи Чингисхана. Не появись монголы, никакой бы особой Российской цивилизации просто не было бы, а была бы Русь Галицко-Волынская, Литовская, Новгородская, Владимирская, Южно-казачья и мало ли еще какая, но наверняка незначительно отличавшаяся от тех государств, которые образовывали в те времена южные и западные славяне. Естественным образом мир, в том числе и славянский, стремился и стремится к индивидуализации, так что каждая сколько-нибудь осознающая свою этническую идентичность народность старалась обзавестись собственной государственностью. (Надо сказать, что и в эпоху глобализации и сетевых объединений этот процесс вовсе не прекращается, а как бы обретает второе дыхание, так что и славянская Чехия, и германская Фландрия, и романская Каталония предпочитают быть в Европейском союзе в качестве отдельных национальных государств). «Русский улус», в отличие от домонгольской Владимиро-Суздальской Руси, которая активно укреплялась, прежде всего за счет организации и развития крупных вотчинных хозяйств (и в этом смысле была вполне самодостаточна), был вынужден принимать участие в большой имперской политике, которую вела в те времена Золотая Орда, что в сущности означало либо растворение в Орде, либо подчинение ее себе. Путь самодостаточного нейтралитета, наметившийся во времена домонгольского возвышения Владимира, был исключен. Побороть же саму Орду можно было, только уподобившись ей, для чего необходимы были прежде всего высокие жертвенные цели, позволяющие, не взирая на лишения, целеустремленно концентрировать в одном месте колоссальные ресурсы, сопоставимые с монгольскими.

Чтобы оправдать такие сверхчеловеческие усилия, позволяющие собирать в центре невероятные богатства, обычно выдвигается какая-нибудь высокая вдохновляющая идея, наднациональная или даже ойкуменическая по своему масштабу, вроде турецкого

© Г.Ф. Сунягин, 2006

панисламизма, испанского контрреформаторского католицизма или нашего православного всеединства. Византийский вариант христианства, который пришел на Русь по причине соседской близости и красивой торжественности, т, е. по обстоятельствам вроде бы чисто внешним, прекрасно подошел для этой цели и по существу, ибо идея имперской жертвенности была в нем основной. Большевики, правда, объявляли себя атеистами, но на деле канонизировали принудительный «научно обоснованный» интернационализм по византийско-имперскому образцу, по которому Советский Союз стал родиной всех трудящихся, т. е. чем-то никак не ниже «Третьего Рима». Обычно такие мессианско-эсхатологические идеи, овладевая «пассионарными» массами, пытающимися осчастливить ими и другие оказавшиеся под рукой народы, в конце концов превращаются в мощную материальную силу, обнаруживающую необыкновенную устойчивость. Эта устойчивость кажется несомненной и непоколебимой до тех пор, пока у империи сохраняется резерв пространственного роста, а у импереобразующей нации - способность ассимилировать другие народы и территории при известной терпимости к еще неготовым к ассимиляции, но уже находящимся внутри империи инородцам. Вот это постоянно расширяющееся целое, готовое превратить всех вокруг себя если не в русских, то, по крайней мере, в православных, получило наименование Россия. Как только этот процесс, достигая каких-то труднопреодолимых преград, стопорится, без всякого перехода начинается полоса кризиса, который, однако, правящая элита упрямо не замечает. Необходим не просто кризис, а целая череда поражений, чтобы наконец на массовом уровне стало понятно, что наши боги от нас отвернулись и надеяться на них уже нельзя. Гордая Испанская империя была сокрушена совокупным давлением национальных латино-американских революций и растущей военно-экономической мощью США, а Османская Порта вынуждена была смириться с волей стран-победительниц в Первой мировой войне. Наша же череда поражений началась еще с Крымской войны и далее через проигранную дальневосточную кампанию, позор Брестского мира и тщетные жертвы гражданской войны и социалистического строительства, в конце концов привела нас к поражению в «холодной войне» с Западом и развалу социалистического лагеря.

Осознание титульной нацией своего поражения приводит к тому, что часть когда-то пассионарного населения, прежде всего пожилые люди, впадает в уныние и начинает не жить, а доживать, теша себя ностальгическими воспоминаниями. Другая, наиболее перспективная и жизнеспособная часть, чувствуя, что пространство жизненной удачи съеживается, вслед за диаспорными народами, которые улавливают это раньше других, начинает отбывать в другие, более стабильные места. На передний же план, по крайней мере, на какое-то время, выходят те, кто обеспокоен поисками врагов и предателей, разоблачение которых позволит якобы защитить попранную справедливость и спасти былое величие. Если внешний удар не обладает безусловной императивной силой, если он оставляет какие-то альтернативы в осмыслении случившегося как дела рук человеческих, то как правило верх на какое-то время берут именно эти реваншистские силы, которые способны подвигнуть титульную нацию на иррациональную убежденность в своей непогрешимости и оправданности новых массовых жертв. Поэтому раненые империи, как, например, показывает тот же межвоенный германский опыт, исключительно опасны, причем не только для окружающих, но и для мобилизованных ими внутренних сил, ибо дело может закончиться распадом не только империи, но и самой титульной нации с введением внешнего управления.

Однако, в сущности, все вовлеченные в распад империи и посрамление некогда непогрешимых богов не понимают, что происходящее не конец света, не гибель всяких святынь вообще и не чья-то злонамеренность, а бесстрастная работа неутомимого «крота истории», которая делает все сложные и искусственные структуры недолговечными. Со временем они впадают в историческую усталость и рушатся, открывая тем самым возможности для роста других социальных структур и святынь. Историческим имперским народам, скажем, тем же византийцам, так и не было дано этого осознать, они держались за свои империи до конца, исчезая вместе с ними. Но в новое время чаще бывало иначе. Выжившая после всех потрясений титульная часть имперского народа со временем начинала осознавать, что потеря имперских привилегий и амбиций есть одновременно освобождение от былого бремени «главного народа», проявлявшегося в том, что повседневные, будничные интересы, а то и сама жизнь приносились в жертву целям возвышенным, но во многом иллюзорным. Россия, «которую мы потеряли», ради своих имперских целей готова была превратить русское крестьянство в пушечное мясо, а большевики вообще хотели разжечь русским народом пожар мировой революции. Теперь на передний план начинают выходить другие цели: национального выживания и благополучия, и у имперского народа появляется шанс стать рядовой, но зато преуспевающей государственной нацией. Пожалуй, самым эффективным средством преодоления рецидивов имперской тоски оказывается т. н. «кон-сьюмеризм», который, безнадежно проигрывая прежним возвышенным идеалам, вместе с тем оказывается весьма эффективным отрезвляющим средством, в том числе и от самой «консьюмеристской зависимости»2. Такова судьба турок или испанцев, но самый яркий пример такого рода - это, конечно, немцы. Мировое признание и уважение принесло немцам не имперское громыхание и геополитическое расползание Германии на спорные сопредельные земли, а «экономическое чудо», которое было сотворено немцами, занявшимися не возрождением «тысячелетнего рейха», а своими сугубо домашними делами на своих общепризнанно немецких землях, ставших очагом общенациональной консолидации. Самое трудное в этой трансформации состоит в умении разглядеть в тени отходящих в прошлое величественных жертвенно-героических целей «скромное обаяние» малых, как и сама наша жизнь, человеческих целей, ибо вся суть дела состоит здесь в той старой философской мудрости, которая гласит, что на смену эпохе богов и героев рано или поздно приходит эпоха людей. К сожалению, будучи охваченными этим процессом, осознать его неизбежность и конструктивность оказывается весьма затруднительно, здесь нужна большая «целерациональная» деятельность по формированию нового национального сознания. На Западе эта работа через просветительский рационализм, через позитивизм и прагматизм как феномены массового сознания продолжалась на протяжении полутора столетий, чтобы в конце концов, опять же на массовом уровне, осознать, что, скажем, Индию нецелесообразно присоединять к короне, что ее выгоднее эксплуатировать только экономически, не неся за нее политической ответственности.

Наше же массовое сознание к этому еще не готово. Недавно, например, по телевизору можно было увидеть небольшую неряшливо одетую толпу жителей Кунашира на фоне покосившихся барачных построек, протестующих, однако, не против своей незавидной судьбы, а против возвращения острова Японии. Нам тем более трудно понять их действия, что в Российской империи не было административных различий между колониальными регионами и метрополией, как это имело место при формировании колониальных империй на Западе. У нас огромные и в сущности трофейные регионы после их начального ограбления жившими своим «землепроходческим» трудом казаками просто присоединялись

к метрополии, при этом акцент обычно переносился на новые, еще не освоенные дальние регионы, суверенитет над которыми мог быть оспорен. Это отодвигало исконно русские регионы (откуда и пошла Россия как форма утверждения на просторах Евразии русских интересов и культуры) на второй план и приводило к постоянному отвлечению самой деятельной части населения и в конечном счете к деградации и вырождению. Для нас и сейчас гораздо важнее то, что происходит в Чечне, на Курилах, в Калининграде, чем то, как обстоят дела под Костромой или Владимиром. Столичная пресса этим интересуется не больше, чем во времена Радищева, да и положение дел там с тех пор, по существу, мало изменилось. Таким образом, один из самых естественных путей преобразования империи в обычное мононациональное государство, состоящий лишь в ее сокращении до границ метрополии и компенсации былого величия работой на ниве массового благополучия, для России оказывается невозможен, Мы, русские, когда-то занимавшие дальние земли себе во благо, теперь стали заложниками этих земель, могущих пойти на дно вместе с нами и их так и не востребованными богатствами. Впрочем, и тогда, когда эти богатства удается извлечь и продать, это тоже не идет нам на пользу, превращая нас в сырьевой придаток развитых стран и на корню подрывая развитие собственной «реальной экономики».

Начиналось все, вроде бы, с действий вполне адекватных: с провозглашения национального суверенитета, праздника национальной независимости, с конституции, объявлявшей о складывании некой новой государственной нации россиян. Со словами же «Россия» и «россияне» у нас связаны вполне определенные исторические ассоциации: это прежде всего русские и те, кто, принимая православие, оказывался русскими ассимилирован, в отличие от инородцев, которым это еще предстоит. Разница вроде бы состояла лишь в том, что теперь, когда объявить о своем суверенитете стало легко, этот процесс не являлся более принудительным. Прежде, не став «русским», нельзя было рассчитывать на сколько-нибудь значительный социальный успех в российском обществе, а теперь это ограничение превратилось в анахронизм, так что в русской среде можно достичь всего без всякой ассимиляции, а на своих исконных землях строить мононациональные сообщества практически с суверенным статусом и собственным президентом, но дотируемым из центрального бюджета.

Уже одна эта, вроде бы сама собой разумеющаяся, уступка завезенной нам из чужих краев «мультикультурности», с которой, кстати, и у самих этих краев ныне тьма проблем, заключала в себе больший социальный риск, ибо начавшееся вытеснение русских из национальных регионов практически всего бывшего СССР и освоение инородцами районов традиционного расселения русских на правах самостоятельных мультикультур-ных образований, по сути дела, вело к национальному неравноправию со всеми вытекающими негативными последствиями. Развал СССР, давший нам уникальный шанс навсегда освободиться от бремени ответственности за судьбы других, не поддающихся русской ассимиляции народов, был истолкован как несчастный случай. Не имея возможности предотвратить развал Большой Федерации, мы решили сделать себя заложниками обязательного единства федерации малой, которая почему-то стала называться Россией, хотя исторически она такой никогда не была. Для этого Российская федерация из промежуточной ступени на пути к русскому национальному государству превратилась в некий съежившийся Советский Союз, который нужно блюсти как последний рубеж даже ценою необъявленной внутренней войны. При этом порою ссылаются на то, что, мол, Европа тоже объединяется. Но Европейский Союз - это именно союз, свободно закрепляющий ту экономическую и культурную однородность, которая в Западной Европе уже объективно

сложилась и которой у нас нет и в помине. Различия внутри федерации существенно превышают различия между отдельными регионами и заграницей. Наша федерация - это продукт административных перестановок и удерживается не свободным желанием и однородностью, а властной вертикалью. Под эгидой же вертикали создать свободный союз даже действительно близких во всех отношениях славянских земель, как показывает опыт нашего сближения с Белоруссией и Украиной, оказывается практически невозможно. В нашу федерацию нельзя вступить, не будучи в сущности поглощенным ею, но нельзя и свободно присоединиться, ибо это предполагает свободный статус и всех других субъектов федерации, что для властной вертикали было бы смертельно.

Слову «россиянин» ныне придается, по существу, тот смысл, который в свое время несло выражение «советский человек», оно должно было в некоем новом придуманном этническом образовании слить все оказавшиеся на территории России народы, в том числе и нас, русских. А поскольку другие народы в связи с начавшимся процессом развала империи переживают период усиления национальной консолидации, болезненно фиксируясь именно на своей этнической идентичности, то форма «россияне» оказалась обращенной в основном к русским, выступая, в сущности, формой их национальной деидентификации.

Тем самым наше общество вступило в некое двусмысленное, перманентно кризисное состояние, мало приближающее нас к той устойчивой форме, которая завершает собой процесс развала империй. С одной стороны, на всей территории бывшего социалистического лагеря происходят своеобразные национальные ренессансы, с другой - аналогичный процесс в русской среде искусственно тормозится. Не имея возможностей для нормального развития, подавленный, он прорывается вовне в виде примитивного, исторически преодоленного национализма, а то и просто пещерной ксенофобии. Естественно, что в таком виде он не получает поддержки ни в официальной пропаганде, ни в либерально-интеллигентской среде и вынужден блокироваться с самыми реакционными политическими движениями, компрометируя тем самым магистральный путь к нашему национальному выживанию. Хотя мы потерпели, несомненно, сокрушительное поражение и в идеологической войне, и в экономическом соревновании с Западом, что могло бы быть вполне достаточным поводом для пересмотра нашей общей стратегии и поиска каких-то других несиловых, неимперских идеалов национального возрождения, мы по-прежнему продолжаем «сыпать соль на рану», пытаясь воспроизвести себя пусть на карикатурно заниженном уровне, но все равно как империя.

Именно как имперская предстает наша политика по отношению к другим «младшим» народам ближнего зарубежья, которым мы на государственном уровне пытаемся навязать якобы выражающих наши интересы политиков. При этом мы считаем такую политику вполне адекватной, и нас не смущает ни то, что она отвергается местным национальным большинством, ни то, что она терпит одно поражение за другим, порождая комплекс имперских обид, провоцируя у русских, оказавшихся вне федерации, иллюзию, что можно заставить себя уважать с помощью силы и угроз. В большой политике мы все более ориентируемся на создание некоего независимого центра силы, объединяющего все три крупные азиатские державы и способного, якобы, противостоять гегемонии Запада, хотя хорошо известно, что на Востоке нас воспринимали и воспринимают в качестве представителей западной христианской культуры, пусть и не первого сорта, конечно. Так что в готовящемся противостоянии цивилизаций нас вряд ли на Востоке примут за своих, а нынешняя дружба во многом основана на том, что мы готовы продавать на Восток то, что цивилизованные страны как раз для сохранения существующего баланса сил продавать не решаются.

Об имперских амбициях нашей политики убедительно свидетельствует и характер нашего бюджета, треть которого предназначена на обеспечение безопасности. Говорят, что это необходимо для охраны таких больших территорий, как наши, кстати, в основном дотационных. Вот и получается, что мы бедны оттого, что слишком богаты. Для страны с такими проблемами, как у нас, такой подход неприемлем. В сущности, это бюджет «холодной войны», когда мы жили в ожидании ядерной атаки, а территории нужны были прежде всего для того, чтобы предотвратить ее внезапность. Теперь, когда «холодная война» закончилась, перед нами стоят совсем другие угрозы: терроризм, охрана границ от наркотрафика и расхищения наших природных богатств, борьба с бандитизмом и коррупцией. Как раз на эти сугубо внутренние, национальные цели, где нужна компактная, высокомобильная и, безусловно, профессиональная система безопасности, денег постоянно не хватает. Они тратятся на создание нового поколения ракет, на строительство новых подводных крейсеров, на показательные стрельбы, на содержание немыслимо огромного аппарата военной бюрократии, т. е. на цели внешние, угрожающе имперские. С завершением «холодной войны» казалось, что отныне отношения между бывшими противниками будут определяться не стремлением достичь военного паритета, что дорого и рискованно, а посредством установления равноправия на международном уровне и общности христианских ценностей. Ныне мы опять пытаемся вернуться к состоянию равенства угроз, при том, что наш военный бюджет в 22 раза меньше американского, что делает нашу безопасность куда менее надежной, не говоря уж о том, что сомнения в эффективности международного права и общечеловеческих норм нравственности приводят к недоверию к нам со стороны прежних противников по «холодной войне», которые начинают применять к нам иные стандарты, чем к другим странам. Мы же при этом удивляемся и обижаемся, рискуя остаться, по существу, один на один с нашими нынешними конъюнктурными союзниками, как это, кстати, уже однажды было.

Нелицеприятным проявлением различия того, что мы провозглашаем, и того, что действительно делаем, может быть сегодняшняя Москва, а точнее то, как различается в нашей стране жизнь в столице и в провинции. Эти различия, как и во всякой империи, огромны и продолжают нарастать. Ныне они даже больше, чем в те времена, когда Москва была «столицей всего прогрессивного человечества». 80% всех российских денег обращается в Москве, там же концентрируется 68% налогов. Это больше, чем монгольский выход, а ведь впереди еще выстраивание многочисленных «антикоррупционных» органов властной вертикали, которые тоже связаны с Москвой. Она превращается в некую новоордынскую ставку, прежде всего обеспокоенную властными и фискальными соображениями. Как можно убедить людей из русской провинции, живущей в условиях сгнившего ЖКХ, что в Москве думают о народе, если здесь «конкретно» обеспокоены совсем другими заботами, как, например, снести небоскребы советских времен, чтобы построить еще более величественные и пышные. Если это не ностальгическая мания переплюнуть Нью-Йорк, то что это?

Пожалуй, особенно показательным признаком непреодоленных имперских амбиций оказываются продолжающиеся поиски и культивирование наднациональных, жертвенно-возвышенных идей, в тени которых всегда можно отодвинуть на второй план проблемы жизненного благополучия, столь важные для новой, неимперской национальной консолидации. На сегодняшний день объединяющей идеей номер один для нас оказывается победа над фашистской Германией, а теперь еще и над поляками. По мере того, как множатся наши поражения и разочарования в сегодняшней жизни, мы празднуем эту победу со все большим энтузиазмом и пафосом. Создается такое впечатление, что мы все еще воюем или

только что победили. Однако война уже давно принадлежит истории, и на сегодняшний день мы хорошо знаем, что это была не борьба темных сил с безусловно светлыми, как мы думали в советские времена, а схватка двух тоталитарных режимов в борьбе за мировое господство. Сохранившую антинародный сталинский режим победу, купленную ценой превращения страны в большой штрафбат и многочисленных жертв, несопоставимых с немецкими, вряд ли уместно праздновать как победу русского народа. Скорее это дата скорби и покаяния, которую следовало бы отмечать вместе с другим одураченным и пострадавшим в этой бойне народом - немецким. Тем более что немцы в отличие от нас, которым война принесла новую тяжкую обязанность поддерживать порядок в соцлагере и ракетно-ядерный паритет, сумели сделать из этой страшной бойни правильные выводы: оконфузившись с «тысячелетним рейхом», они, оставив за собой только несомненно немецкие земли, смогли восстановить свой национальный авторитет, сотворив «экономическое чудо» и, таким образом, обеспечив очень высокий уровень жизни и воссоединение немецкого народа. Увы! для нас с вами, как и у всякой настоящей империи, все еще есть цели поважнее благополучия народа.

Впрочем, одного «всенародного» возвышающего праздника ныне оказалось мало. Поэтому по этой же модели в кабинетах высокопоставленных чиновников был придуман еще один объединяющий праздник, поводом для которого оказалась наша давняя победа над поляками. То, что такого рода национальное единение приобретает открыто антиславянский и антихристианский характер, что мы собираемся праздновать наш окончательный отказ от перспективы воссоединения христианского мира, которая обозначилась после Флорентийского собора, т. е., в сущности, праздновать признание православия в качестве единственно правильной формы христианства, как это, кстати сказать, всегда и было с 4 ноября в царские времена, - либо не осознается, либо сознательно умалчивается3. Ведь по крайней мере со времен Чаадаева известно, что именно такая непримиримо местническая позиция православия во многом и была причиной как нашего многовекового неучастия в общеевропейском историческом процессе, так и воспроизводства нашего постмонгольского поворота к Востоку, приведшего к череде захватнических войн, в конце концов превративших нас из европейского мононационального государства (славянской Скандовизантии, по выражению академика Лихачева) в евразийскую империю, для которой связи административно-имперские всегда были важнее связей общехристианских, духовных. Именно для поддержания этой искусственной административно-имперской вертикали и была придумана легенда о русском народе как народе-богоносце, обремененном какими-то особыми миссианскими обязательствами, за которые нас изначально надо благодарить и боготворить. Нужно ли после этого удивляться, что празднование такого праздника на деле оборачивается «русским маршем».

Все это позволяет сделать вывод, что ныне мы находимся не в стадии стабилизации, если, конечно, не считать таковой удачно сложившуюся конъюнктуру с ценами на распродаваемое нами сырье, а в положении Веймарской Германии, некой раненой и обиженной империи, никак не согласной на отведенное ей историей место и более или менее откровенно живущей идеей реванша. К сожалению, а скорее всего наоборот, к счастью, эта идея неосуществима, ибо немецкий опыт учит, что ее осуществление ведет к принудительному расчленению и введению внешнего управления.

В нынешней ситуации, не осознав, к какому будущему мы движемся, если, конечно, не считать таким будущим задачу удвоения ВВП, мы оказываемся на том же пути, что и прочие империи до нас, только принудительно и потому с большим риском. При этом

наибольшей опасности подвергается имперообразующий русский народ. Как и все другие развитые народы, русские вступили в полосу низкой рождаемости, что для мононациональных европейских государств с высокой плотностью населения и преобладанием постиндустриальных технологий может быть и не страшно. В России же, где экономика носит индустриально-сырьвой характер, предполагающий устойчивый приток неквалифицированной рабочей силы извне, а значительная часть убывающего русского населения живет в непосредственном общегражданском контакте с коренным населением с другой динамикой рождаемости, это чревато изменением направленности ассимиляционного процесса со всеми вытекающими последствиями. Уже сейчас этнографы фиксируют возникновение исламских общин, состоящих из этнических русских.

Вдобавок к этому, три четверти наших земель, собранных в свое время пассионарными русскими, заселенных с эпохи неолита, продолжают быстро терять свое население. Опасность стихийного освоения этих территорий, прежде всего дальневосточных, другими, активно развивающимися дальневосточными народами, исключительно велика. Думается, что в сложившейся ситуации административно-силовыми методами этот процесс не остановить, так его можно только криминализировать, как это сейчас по большей части и происходит. Можно ли, однако, использовать мощную и, в общем, конструктивную энергию этого процесса в наших национальных интересах? Этот исключительно важный вопрос (в контексте разговоров о возрождении Великой России и недопустимости каких-либо уступок в вопросах о спорных территориях) даже и не возникает4.

Впрочем, русский ареал сужается не только с юга и востока. Важным резервом пополнения русского народа были наши западные соседи: белорусы, молдаване, украинцы. Теперь они тоже вовлечены в процесс национальной консолидации и в скором времени будут, скорее всего, пополнять не нас, а Европу Наконец, изменился характер расселения в больших городах, прежде всего в Москве и Петербурге, выходцев из наших прежних южных республик. Раньше этот процесс, сдерживаемый пропиской, выражался в отдельных попытках войти и освоиться в русской среде. Теперь в больших городах растут национально-культурные анклавы, активно пытающиеся монополизировать те или иные виды деятельности, а в последующем, конечно, определенные территории. Это этническое контрнаступление народов, которые когда-то, по большей части насильственно, были присоединяли к России, представляет серьезную опасность, тем более что у нас, русских, как, кстати, в свое время и у римлян с византийцами, на огромных наших просторах нет собственно русского административного образования, на котором был бы гарантирован государственно-политический и культурный приоритет русских и за границы которого процесс возможного распада принципиально не мог бы перешагнуть. Мы знаем, чем это может кончиться.

Представляется, что в этом и заключается главная проблема сегодняшнего дня, которая от наших попыток построить еще одну Великую Россию, населенную некими мифическими россиянами, в нынешних совершенно неподходящих обстоятельствах будет только усугубляться. Преобладающее ныне мнение, что СССР развалился по причине несчастного случая или даже вообще по глупости, а если обломки собрать и дополнить благами рынка и демократии, то будет как раз то, что нужно для нашей национальной судьбы, - нечто иллюзорное и опасное. У нас потому и не было рынка и демократии, что был Советский Союз, и этот Союз потому и развалился, что он не вписывался в устанавливающуюся ныне всемирную сетевую империю, что он был неконкурентноспособен, независимо от того, насколько счастливыми мы себя в нем чувствовали. Это тем более верно по отношению

к современному уменьшенному Советскому Союзу, который мы ныне, воспользовавшись удачной конъюнктурой, пытаемся возродить, тратя время и ресурсы не на возрождение русского дома, а на заведомо неустойчивую и насквозь коррумпированную конструкцию. Сделать ее конкурентоспособной будет не проще, чем построить коммунизм в одной отдельно взятой стране.

Статья принята к печати 22 ноября 2006 г.