Спросить
Войти
Laboratorium. 2009. No. 1: 98-123
МИКРОИСТОРИИ СОЦИОЛОГИИ: РОССИЙСКАЯ И ФРАНЦУЗСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ — ЧАСТИ ОДНОЙ ДИСЦИПЛИНЫ?
СКИЗ ПОЛИТИЧЕСКОЙ
Александр Бикбов
Вероятно, самым ярким событием в истории российской социологии после указа 1988 года («О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении узловых проблем советского общества»), окончательно легализовавшего дисциплину, стало студенческое выступление на социологическом факультете МГУ против реакционной администрации (2007 год). Два события очертили почти двадцатилетний интервал, на протяжении которого дисциплина избежала открытий, потрясающих привычные основы, образцовых исследований, вводящих новые методологические принципы, взрывоподобного роста междисциплинарного и публичного авторитета. Вопреки всем надеждам, возлагавшимся на социологию с конца 1980-х до середины 1990-х годов (по уверениям самих социологов, этот период был идеальной площадкой для наблюдения над меняющимися социальными структурами), профессионалы мало что прибавили к пониманию постсоветского общества. Публично критикуя советскую командно-административную систему, в частных беседах они сами не раз сокрушались об утраченном порыве и социальной полезности дисциплины: энтузиазме первопроходцев, размахе всесоюзных опросов, государственной важности, которая приписывалась результатам исследований, несмотря на их открытую административную цензуру, а возможно и в силу последней.
Поначалу тема интеллектуальной несостоятельности (советской) социологии неизменно сопровождала планы ее методологического и морального переустройства1, однако открыто обсуждать эту проблему в профессиональной среде перестали уже к середине 1990-х годов. Сначала словно подшучивая над собой, а затем все более серьезно бывшие советские социологи проникались сознанием ответственной работы на заказчика. Впрочем, служебное определение было дано дисциплине уже в момент ее позднесоветского генезиса, когда программу эмпирического исследования предписывалось разрабатывать «в сотрудничестве с административными органами и общественностью тех предприятий и учреждений, где предполагается [его] проведение» (Рабочая книга социолога... 1977)2. Не удивительно, что в начале 1990-х годов — в момент повторной институциализации дисциплины, когда соседствовали и пересекались самые разнонаправленные тенденции — на занятиях по курсу «Введение в специальность» студентам новорожденных социологических факультетов внушали, что социология — это наука, задачи которой определяются заказчиками3.
Александр Тахирович Бикбов. Адрес для переписки: Centre Maurice Halbwachs, École normale supérieure, 48 boulevard Jourdan, 75014 Paris, Франция. abikbov@gmail.com.
Менялся лишь их круг: центр неумолимо смещался от воображаемой «общественности» к разнообразным «администрациям».
Это смещение, отнюдь не «сугубо техническое» по своим следствиям для структуры дисциплины и производимых ею смыслов, заново определило ее познавательные границы. Советская социология никогда не была публичной критикой «большого» политического порядка или локальных форм господства и неравенств. Казалось, с переменой политических обстоятельств, в начале 1990-х годов у нее был шанс таковою стать. Повторное утверждение сервисной функции как доминирующей свело этот шанс к минимуму и превратило наиболее критичные самохарактеристики социологов начала 1990-х годов в самосбывающиеся пророчества для годов 2000-х: спектр теоретических предпочтений, слабо согласующийся с международным научным контекстом; простота перевода дисциплинарной систематики в свод моральных предписаний; «советская» модель эмпирического исследования, в основе своей сформированная к середине — концу 1970-х годов4.
Планы повторной профессиональной экспансии конца 1980-х годов, по образцу послеоттепельной5, всерьез сдерживались методологической/познавательной петлей 1970-х годов, которой была туго стянута послеперестроечная социология6. В момент становления первичного интеллектуального рынка конца 1980-х — начала 1990-х годов прежние дисциплинарные иерархии перестраивались ввиду ошеломительного междисциплинарного спроса на неортодоксальные (в советском контексте) теоретические приемы, публичное предложение которых было во многом подготовлено уже позднесоветской рецепцией «западной теории» в отдельных дисциплинарных секторах, таких как «история философии», «история социологии» или «экономическая теория». Не столько полное отсутствие подобных позднесоветских «заготовок» (которые имелись и в социологии), сколько невозможность распорядиться ими с позиций профессиональной монополии достаточно быстро подтвердили подчиненное положение социологии среди смежных дисциплин: философии, истории, экономики. Об этом, помимо прочего, свидетельствует крайняя редкость междисциплинарных ссылок на социологические тексты. Низкий курс конверсии неофициального наследства позднесоветской социологии в интеллектуальные постсоветские дивиденды выступал не только показателем, но и активным фактором дальнейшей динамики дисциплины.
Вопрос об интеллектуальной состоятельности социологии более десятилетия, с середины 1990-х до середины 2000-х годов, институционально вытеснялся за дисциплинарные границы7. Основополагающим результатом этого длительного вытеснения были столь же длительное публичное молчание профессиональ-
познавательной альтернативы, парадоксальным для социологии образом высвобождающей личность из коллектива, но и способом альтернативного определения политической свободы, не менее парадоксально для актуального восприятия отсылающего к ленинским идеалам (подробнее об этом (Бикбов 2007).
ных социологов об условиях и смысле собственной деятельности, избегание внутренней интеллектуальной критики и саморефлексии, которая оставалась уделом своеобразных «академических эксцентриков»8. Студенческое выступление 2007 года вызвало скандал, вернув вытесненному публичный характер и сделав его сюжетом для средств массовой информации прежде, чем оно послужило темой для внутрипрофессиональ-ной дискуссии.
Многие коллеги вынуждены согласиться с подобным диагнозом9, но гораздо менее очевидными остаются условия несостоявшегося интеллектуального (критического) прорыва в постсоветской социологии. Можно ли объяснить познавательную слабость дисциплины скоростью изменения социальных структур, которая в конце 1980-х — начале 1990-х годов превзошла самые смелые ожидания и стала объективным препятствием к построению новой социальной науки? Вызвана ли она стремительной деградацией больших советских институций? А может быть, напротив, объясняется их консервацией, которая превращает «постсоветскую исключительность» в очередную иллюзию? Снова сделать вопрос интеллектуальной состоятельности социологии предметом критической саморефлексии сегодня трудно вдвойне, поскольку стыдливое вытеснение и формирование ультракомпромиссного внутридисциплинарного консенсуса сопровождались работой другого защитного механизма — поддержания чувства исключительности, во власти которого оказались как яростные критики советской / российской социологии (беспрецедентно «непоправимая» ситуация), так и ее не менее ярые защитники по должности («особый путь»). Начать возврат к собственно социологической самокритике социологии — значит задать иную перспективу описания и оценки дисциплины. И начать следует с установки верного хронологического и структурного масштаба анализа.
ХРОНОЛОГИЧЕСКИЕ И ТОПОГРАФИЧЕСКИЕ ГРАНИЦЫ АНАЛИЗА
Как и любое иное институциализированное интеллектуальное образование, социология не «просто» совокупность знаний. Это дисциплина в широком смысле слова, то есть разновидность микрополитики со специфическими для нее средствами борьбы, контроля и производства авторитета10. Она генерирует цепочки знания, согласованные с режимом «большой» политики через механизмы научных карьер. Иначе говоря, социология — это не только место воспроизводства знания, но и место приложения сил. Потому описывать это место в его современной конфигурации следует в нескольких взаимосвязанных измерениях: 1) как институциональные рутины академического мира11, которые фиксируют текущее состояние сил, образуя сложный баланс со структурами государственного управления; 2) как преобладающие формы участия представителей дисциплины в публичном политическом (шире — дискурсивном) состязании; 3) как доступные изнутри дисциплины средства присвоения новых культурных ресурсов и релевантные им способы установления / обновления дисциплинарных границ.
Описание социологии по этим параметрам выводит ее за рамки любой логики исключительности, открывая возможность для сопоставления различных хронологических конфигураций, в частности советской и постсоветской, а этих двух — с дореволюционной. Оно же избавляет российскую социологию от комплекса национальной неповторимости, позволяя рассматривать локальную версию дисциплины в международном контексте так же свободно, как и в историческом. В предельной форме этот набор параметров позволя-
ет ставить вопрос о том, являются ли российская, французская или американская социология одного периода различными национальными версиями одной и той же дисциплины, что в целях удобства постулируют многочисленные разновидности теоретической истории социологии.
Приступая к микрополитическому анализу социологии, нам следует принимать в расчет, что любая академическая дисциплина — это интеллектуальный комплекс, границы которого определяются работой институций, прежде всего образовательных12. Развивая анализ, я буду использовать понятие «интеллектуального комплекса», обозначая этим сцепление смысловых и силовых компонент в рамках дисциплины. Место последней в интеллектуальном пространстве — это суммирующий вектор поливалентной тактической ситуации, в которой институциональные рутины поддерживают доминирующий набор интеллектуальных предпочтений, а появляющиеся интеллектуальные различия, в свою очередь, в каких-то случаях могут быть институциализированы и превращены в доминирующие. Как следствие, первый шаг в критическом анализе социологии как места сил и смыслов следует сделать в направлении базовой властной конфигурации — ключевых элементов институциональных структур, которые дисциплинируют знание и его производителей, одновременно с ключевыми элементами политической диспозиции, которые сообщают дисциплинарным результатам наиболее вероятные формы публичного обращения.
Может показаться, что столь общий масштаб несоразмерен анализу «всего лишь» состояния дисциплины за последние двадцать лет. Это сомнение было бы оправдано, если бы мы ограничились описанием российской социологии как изолированного случая. Попытка такого описания была предпринята в нашей более ранней статье (Бикбов, Гавриленко 2002, 2003), в которой, как представляется, обозначены некоторые механизмы воспроизводства доминирующего теоретического горизонта дисциплины уже после распада советского политического режима, вызвавшего этот тип теории к жизни. Однако если попытаться не только описать современную российскую социологию в отношении к самой себе и к местным политическим условиям, но и рассмотреть ее в качестве одной из национальных версий науки социологии, то мы обнаружим, что нам недостает привычных понятийных средств, в свою очередь производных от локальной микрополитической конъюнктуры дисциплины. Анализировать «свою» дисциплину как одну из версий интернациональной науки — значит перенести реалии российского интеллектуального комплекса «социология» в международную систему координат, достроив таковую, в частности, в направлении западно-европейских реалий.
Корректная компоновка новой координатной системы требует предварительной фиксации властных микроструктур, которые определяют содержание социологической практики в каждой из национальных версий. То есть различий не только и не столько на уровне господствующих теоретических предпочтений, сколько на уровне доминирующих/маргинальных институциональных рутин (и релевантных им практических категорий), сформированных исторически. Данная статья вводит некоторые из этих различий и основу к дальнейшему, более строгому международному сопоставлению. Для контрастного соотнесения с российским случаем используется другой, «образцовый» — случай французской социологии.
СОЦИОЛОГИЯ КАК ПОЛИТИЧЕСКИЙ выбор BELLE Époque: РЕСПУБЛИКАНСКАЯ / АНТИМОНАРХИЧЕСКАЯ ДИСПОЗИЦИЯ
Известно, что в конце XIX — начале XX века французская социология институциализируется группой интеллектуальных нонконформистов во главе с Эмилем Дюркгеймом как университетская дисциплина, ут-
верждающая свою легитимность прежде всего внутри философии и перед лицом философов (Ringer 1992, Каради 2004). Вместе с тем в формировании познавательных структур социологии, этого детища Belle époque, существенную, хотя не всегда явную роль играет политическая ангажированность ее основателей (Эмиля Дюркгейма, Марселя Мосса, Мориса Хальбвакса): позиция социологов-республиканцев еврейского (не исключительно) происхождения в деле Дрейфуса, их социалистические симпатии и сотрудничество с социалистическими организациями13. Эти предпочтения и альянсы редко получают открыто политическое выражение в силу высокой планки университетской интеллектуальной (само)цензуры, которая препятствовала превращению социологии в разновидность левой республиканской публицистики. При этом они хорошо согласуются с реформистскими и экспансионистскими установками, которые новый тип знания демонстрирует перед лицом традиционных университетских дисциплин.
Обстоятельством первичной институциализации российской социологии на рубеже XIX-XX веков является наличие готового образца. Как в абсолютном большинстве подобных случаев, этот образец переносится на новую почву отнюдь не в роли рабочего прототипа, а в качестве регулятивной идеи. Решающее эмпирическое отличие между первыми, французской и российской, версиями дисциплины определяется местом в университетском пространстве, ассоциируемым с именем «социология». В российском случае это место, строго говоря, маргинально, поскольку социология формируется как внедисциплинарная, а поначалу даже экстерриториальная интеллектуальная практика. Первой социологической институцией становится Русская высшая школа общественных наук, открытая в 1901 году в Париже теми и для тех, кто прежде всего по политическим причинам не может преподавать или получать образование в России14. Сам факт институциализации далек от попытки сплоченной группы единомышленников закрепиться в университетских иерархиях: создание Школы развивало успех цикла лекций, прочитанных российскими интеллектуалами на Всемирной парижской выставке 1900 года. В число организаторов Школы входили Максим Ковалевский и Юрий Гамба-ров, а также Евгений Де Роберти, Илья Мечников вместе с целым рядом публицистов из условно дружественных политических лагерей, которые не стояли на единой исследовательской платформе и были неизмеримо больше заинтересованы в публичной площадке, обеспечивавшей свободу высказывания, нежели в формировании дисциплинарного ядра, закрепляющего за ними место в академических иерархиях15. Выходцы из провинциального дворянства, поначалу спонсировавшие работу институции из собственных средств, объединенные прежде всего «системной» оппозицией против самодержавия, основатели Школы столкнулись с растущей политизацией и дезорганизацией занятий16, которые стали одной из причин ее самороспуска в начале 1906 года.
Показательно при этом, что по своей формальной структуре Русская высшая школа сближается с европейской университетской моделью: кадровую и тематическую политику определяет коллегиальный орган, Совет, объединяющий всех профессоров. Из него выбирается распорядительный комитет; программа занятий — полностью на усмотрение преподавателей (Гутнов 2001). Прямой перенос этой модели самоуправления в государственные российские университеты, находившиеся под министерским контролем, был столь же маловероятен, как университетская институциализация подозрительного знания, гораздо более открыто, нежели в дюркгеймовской версии, смыкавшегося с радикальной политической публицистикой.
Возникнув как институциональный ответ на монархический режим, в том числе как прямой ответ на российскую университетскую политику, русская социология в изгнании продемонстрировала, что общая для разнородного состава участников антимонархическая диспозиция дает крайне далекие академические следствия в сравнении с общей республиканской диспозицией узкой группы интеллектуальных единомышленников. Последняя стала основой академической дисциплины в собственном смысле слова (исследовательской школы); первая послужила основой для временного тактического альянса между свободными интеллектуалами и политическими публицистами. В конечном счете, Дюркгейм или Мосс стали служащими республиканского государства; Ковалевский и Де Роберти — интеллектуалами-фрилансерами за пограничной линией государственной службы.
Следующей институцией после закрытия Школы в Париже становится социологическая кафедра (1908), возглавленная Ковалевским и Де Роберти, при другом частном заведении — Психоневрологическом институте Владимира Бехтерева. Близость социологии к свободной журналистике и политической публицистике закрепляется, помимо прочего, в том, что государственные университеты, открывающие путь к профессиональной карьере, допускают занятия социологией только в форме самодеятельных кружков (Голо-сенко, Козловский 1995). Как и в профессиональном отношении, в политическом различие французского и российского случаев определяется прежде всего степенью интеграции нового знания и его носителей в центральные образовательные институции. Оставаясь политической угрозой слева до 1917 года, социология оказывается недостаточно левой вскоре после революции. Не став, таким образом, частью нормализованных и рутинизированных академических классификаций, наряду с историей или философией, «социология» попадает в новый круг своей истории — повторной институциализации в послесталинском СССР — со статусом университетски маргинальной и политически сомнительной.
предельная институциональная рамка послевоенного ПЕРИОДА: коллегиальное самоуправление versus начальственное управление дисциплиной
В сравнении с Belle époque с 1950-х годов политические режимы Франции и СССР сближаются в результате технократической централизации управления и постепенной универсализации режима социального обеспечения. При относительном сближении «больших» политических структур различие между двумя национальными версиями социологии еще более ощутимо выражается в несходстве академических структур микроуровня. Даже не придавая решающего значения хронологическому разрыву в повторной университетской институциализации социологии (1958 год во Франции и 1989 год в России), на что небезосновательно указывает Шарль Сулье17, и сопоставляя более близко расположенные повторные «начала» социологии в рамках исследовательских институций французских (1946)18 и советских (1960)19, мы оказываемся перед серьезной дилеммой. Можем ли мы говорить об учреждении одной и той же дисциплины (как неразрывно интеллектуального и институционального комплекса), если она заново формируется во Франции и СССР не только в различным образом ориентированных теоретических горизонтах (в частности, по отношению к американскому социологическому мейнстриму20), но и в принципиально несходных конфигурациях академической микровласти?
В послевоенной Франции социология учреждается в академическом пространстве, где политика карьер и знаний опирается на органы коллегиального самоуправления: рамочный Национальный центр научных исследований (CNRS, 193921), Высшая практическая школа социальных наук (EPHESS/EHESS, 1947). Здесь создаются (как самоуправляемые) конфедерации научных центров, задача которых — преодолеть раздробленность исследований, а также помочь в разрешении материальных проблем («шероховатость» исследовательских карьер в университетах, отсутствие помещений для научной работы и так далее). Повторное учреждение социологии как самостоятельной и массовой университетской специализации в 1958 году во многом представляет собой переприсвоение исходной дюркгеймовской позиции, предопределенной философски и политически. При активном участии реформистски настроенного министра образования Гастона Берже, почитателя Эдмунда Гуссерля, характерологии и американской модели прикладной науки, некоторые центральные гуманитарные факультеты (lettres) преобразуются в факультеты гуманитарных и социологических наук (lettres et sociologie) с правом защиты диплома по специальности «Социология»22. В рамках нового технократического поворота императив интеллектуального прогресса и модернизации университета соединяется с институциональной активностью ученых — участников Сопротивления, политических реформистов, отчасти коммунистов, достаточно быстро получающих государственную и международную поддержку. Наряду с социальной историей социология становится одной из дисциплин, определяющих специфику послевоенной республиканской модели организации в социальных и гуманитарных науках.
В послевоенном СССР академические институции нередко создаются «под ключ», с готовым набором должностных ставок и зданием. Однако ценой за прямое государственное обеспечение становится ослабление коллегиальных механизмов управления, прежде всего власти ученых советов. С 1930-х годов академическая власть отправляется управленцами на постоянных должностях: директорами институтов и ректорами университетов, их заместителями, начальниками отделов и лабораторий. А генезис дисциплинарных структур социологии как новой науки и вовсе становится образцовым примером институциализации «наоборот», когда создание органов дисциплинарного представительства и управления опережает формирование академического корпуса (см. далее).
Можно объяснить это расхождение обращением к «большим» политическим режимам: исходно милитаризованному мобилизационному в советском случае и ассоциативному / республиканскому во французском. Это объяснение не будет полностью ложным, но оно далеко не достаточно. Формирование любого «большого» — то есть централизованного, в пределе государственного — режима происходит через сопротивление актуальных доминирующих структур отдельным нонконформистским и радикальным фракциям, которые стремятся их перехватить и монополизировать23. Если с усилением в 1920-1940-е годы общемировых тенденций к государственной централизации формирование мобилизационного режима оказалось возможно в одном случае и невозможно в другом, значит в различных национальных контекстах во множестве локальных точек сопротивление ему имело неодинаковую силу.
Одним из наиболее устойчивых препятствий для централизованной (милитаризованного типа) мобилизации становятся микрополитические структуры академического мира Франции, в отличие от структур интеллектуального мира России (Graham 1967). И как же объяснить это обстоятельство, если не принимать в расчет такой, на первый взгляд, отдаленный по времени факт, что во Франции базовые интеллектуальные институции — университеты — возникают в XII веке в форме независимых корпораций и медленно адаптируются к попыткам государственной власти переприсвоить контроль над ними, так и не утратив своей специ-
фики? В России же университет учреждается в XVIII веке как инстанция с административным типом управления, готовящая к государственной службе.
Этот вопрос может показаться отвлеченным лишь для наблюдателя, находящегося на значительном удалении от современной рутины и научно-политической борьбы в обоих национальных контекстах. Если же вглядеться в них одинаково внимательно, между современными формами академической организации обнаружатся отчетливые различия, обусловленные генетически. Исторические структуры и оппозиции не просто продолжают свое существование в современных институциях, они заново активизируются в ходе текущей борьбы.
Во французских политических дебатах и столкновениях вокруг неолиберальных реформ24 академической сферы (2006-2009) «корпоративные пережитки» университетской организации служат одним из решающих аргументов для правительства Николя Саркози в пользу реформ. Для французских социологов и, более широко, преподавателей и исследователей помимо их дисциплинарной принадлежности одна из главных угроз реформ заключена в разрушении структур академического самоуправления25. Усиленная эффектом ответной критики критиков, солидарная интеллектуальная оппозиция формируется на подвижной платформе участия в разноплановых коллегиальных и ассоциативных структурах, существующих уже в рутинном режиме воспроизводства академических институций, таких как ученые советы подразделений, или национальные комиссии по оценке научной карьеры, или созданные в режиме неотложности внеинституциональ-ные и межинституциональные движения26. Эта платформа образована общими собраниями лабораторий, факультетов, университетов, аспирантов, преподавателей и / или студентов, инициативными группами и днями рефлексии, критическими докладами профессиональных ассоциаций и массовым участием членов академических институций в уличных акциях и демонстрациях. Весомая роль в обмене ходами и в дебатах о реформах принадлежит профсоюзам, которые, не являясь коллегиальными и даже собственно академическими органами, выступают формой контрвласти по отношению к институциональной иерархии академического мира. Они включены законодательно (в случае мажоритарных) или практически в дисциплинарную и меж-институциональную академическую политику27. Оспаривая антиэгалитарную направленность реформ, левые профсоюзы выступают также за сохранение роли органов профессионального представительства и самоуправления в научных и образовательных институциях28.
Иначе структурировано само поле дебатов вокруг образовательных перемен в России, в том числе дебатов вокруг реформ, определяемых Болонским и Лиссабонским соглашениями о создании единого образовательного пространства, которые Министерство образования РФ ратифицировало в 2003 году. Здесь в борьбу за модель академического управления наряду с правительственными чиновниками вовлечены не академические ассоциации, движения и профсоюзы, но почти исключительно начальство вузов и научных учреждений, занимающее про- или контрреформистские позиции. Иначе говоря, это борьба между различными фракциями руководства академических институций, развертывающаяся в отчетливо иерархической
логике. И в еще меньшей степени, нежели администраторы от философии или истории, в публичные дебаты вовлечены администраторы от социологии.
Ангажированность вопросами управления дисциплиной — стратегический пункт в организации интеллектуального комплекса социологии, который в российском контексте привычно выносится за скобки под видом сугубо технического. Уже потому первичная характеристика модели управления дисциплиной и условий участ?
