Спросить
Войти
IN MEMORIA
УДК 902
А.В. Жук
РУССКИЕ ЛЮДИ В ЮГОРСКОЙ ЗЕМЛЕ X-XIII вв. (к 85-летию В.А. Могильникова) *
Омский государственный университет Ф.М. Достоевского, Омск, Российская Федерация
Статья посвящена памяти замечательного советского археолога, одного из классиков нашей науки Владислава Александровича Могильникова (1932-2002).
A.V. Zhuk THE RUSSIAN PEOPLE IN THE UGORIA X-XIII CENTURIES. TO THE 85-ANNIVERSARY OF V.A. MOGILNIKOV
Federal State Budgetary Educational Institution of Higher Education «Dostoevsky Omsk State University», Omsk, Russian Federation
The article is dedicated to the memory of the outstanding Soviet archaeologist, one of the classics of our science Vladislav Alexandrovich Mogilnikov (1932-2002)
Короткая будет о нас сага, если мы не будем ездить к другим людям... Сага о Стурлауге Трудолюбивом
За страною Йура находятся береговые люди; они плавают в море без нужды и цели, а лишь для прославления самих себя, что вот, мол, они достигли такого-то и такого-то места. Они - люди, находящиеся на крайней степени глупости и невежественности!
Каспийский Свод
Время неумолимо. Еще совсем недавно мы отмечали 80-85-ти — летние юбилеи наших классиков — тех, кто пришел в науку в 1920-1930-е гг., учился у корифеев XIX в., состоялся, как археолог-профессионал, к началу Великой Отечественной войны и заложил основы современных школ отечественной археологии. И вот, как-то незаметно подошел черед следующего поколения, по историографической инерции можно сказать, молодежи — людей, которые пришли в советскую археологию уже по окончании войны, сформировались, как профессионалы, к излету Сталинской эпохи и стали учителями ныне благополучно здравствующих мэтров по части древностей, совсем молодежи.
Один из замечательнейших представителей этой генерации наших коллег
— Владислав Александрович Могильников (28 июля 1932 - 14 декабря 2002). Человек с судьбоносной, профессионально звучащею фамилией (на Руси такое бывает: фехтовальщик, заслуженный мастер спорта СССР В.А. Кровопусков, маршал бронетанковых войск П.А. Ротмистров, классик истории культуры пищи В.В. Похлебкин...), Владислав Александрович родился летом 1932 г. в Пермской земле, в городе Чердынь. Разумеется, далеко не все, кому посчастливилось родиться на Чердынщине, стали впоследствии замечательными археологами. Но согласимся, обратное верно: для археолога родиться и вырасти в такой исторической земле, как Чердынская — это хорошее, простое и основательное счастье по человечеству. Хорошо и правильно замечательному археологу состояться как личность в земле, замечательной своею историей!
Впрочем, археологическое счастье В.А. Могильникова по месту рождения
— это еще не все. Пермские вообще и Чердынские в частности Могильниковы
— особая страница нашей истории. Их много, род Могильниковых обильно и очень сложно разветвлен, широко разнесен по просторам не только Урала, но и Сибири (и, в частности, Могильниковы Пермской земли прослеживаются где-то века с ХУ11-го; т.е., надо понимать, их предки могли обитать здесь и до Смуты); они характерны, интересны. Могильниковы - воины, попы и монахи, разбойники, промысловики и торговцы, люди высоких степенней по Табели о Рангах и советские служащие, герои Великой Отечественной войны и репрессированные за антисоветскую агитацию. Пока я еще не могу воспроизвести родословие Владислава Александровича; однако, материал для этого понемногу накапливается, ждет своего часа.
А вот по критерию возраста, Владислав Александрович состоялся, как археолог, довольно-таки поздно. Его учителя, Отто Николаевич Бадер (1903-1979) и Валерий Николаевич Чернецов (1905-1970), к 25-30-ти годам уже вполне сформировались как ученые-исследователи; а вот В.А. Могильников даже и на студенческую скамью (историко-филологический факультет Пермского университета) пришел лишь 19-ти лет от роду — где-то, очевидным образом, потеряв два года. Кстати, Пермь, по отношению к Чердыни — это самый настоящий юг.
В аспирантуру Института археологии АН СССР В.А. Могильников поступает, опять-таки, поздно, лишь в 1960 г.; а служба его в Институте археологии значится, соответственно, с 1965-го. Таким образом, свое присутствие в советской археологии (и, в частности, в археологии Сибири) В.А. Могильников доста149
точно четко обозначил лишь к исходу четвертого десятка лет жизни (как сказал бы Данте — путь земной пройдя до половины...). Правда, к этому времени Владислав Александрович уже накопил полуторо-десятилетний полевой стаж.
С другой стороны, научная школа, из которой Владислав Александрович вышел, как археолог-профессионал — явление примечательнейшее. Первым по времени наставником В.А. Могильникова становится Отто Николаевич Бадер. Владислав Александрович, его однокорытники и однокорытницы счастливо застали в Пермском университете курсы О.Н. Бадера по археологии, истории первобытного общества и этнографии. Отто Николаевич впервые вывез В.А. Могильникова летом 1952 г. в поле — на бронзовые стоянки по Чусовой и Галкин-ское городище. Позднее, в 1960-м году он доверил Владиславу Александровичу завершить раскопки Турбинского могильника. И, наконец, именно О.Н. Бадер сориентировал Владислава Александровича на Сибирь и рекомендовал его в аспирантуру Института археологии АН СССР к В.Н. Чернецову.
Учителями же О.Н. Бадера были Василий Алексеевич Городцов (18601945) и Борис Сергеевич Жуков (1892-1938); а те, в свою очередь, вышли из школы Дмитрия Николаевича Анучина (1843-1923). Это, что называется, московская линия научной традиции В.А. Могильникова. А вот по линии питерской, которая, собственно, и вывела Владислава Александровича на проблематику древностей Сибири, он — ученик В.Н. Чернецова (на службу в Московское Отделение Института истории материальной культуры АН СССР Валерий Николаевич перейдет лишь накануне войны, в 1940-м году). Так что родословие В.А. Могильникова, как ученого, выстраивается не менее замечательно, нежели его родословие как человека.
Три года назад сокращенная редакция предлагаемой здесь работы была опубликована в Омском сборнике [26], который мы посвятили памяти В.А. Мо-гильникова (правда, тогда все сложилось безалаберно-анахронично: издание, увидевшее свет в 2014 г., готовилось, вообще-то, к 80-летию Владислава Александровича). Да и тираж книги вышел оскорбительно мал — 100 экземпляров, а потому она так и не получила заслуженной известности среди коллег: этот сборник вообще мало кто видел. Надеюсь, впрочем, что настоящая публикация привлечет внимание археологов и к тому, уже ушедшему в прошлое, внешне скромному (объемом всего лишь под две сотни страниц), но, на самом деле, очень достойному Омскому мемориалу Владислава Александровича. Там действительно есть, что читать коллегам, читать с пользой и удовольствием.
Среди исследовательских направлений, которые формировали сферу научных интересов В.А. Могильникова, важное (хотя, по внешности, не самое видное) место занимает проблема раннего присутствия русских на Большой Земле и в бассейне Нижней Оби. Эту проблему Владислав Александрович рассматривал в широком контексте тех бурных, драматичных этно-культурных взаимодействий, что разворачивались в северной части Приуралья и Западной Сибири в конце Ьго - начале П-го тысячелетия н.э. Помимо соответствующих пуб150
ликаций [47; 48; 49], Владислав Александрович апробировал заглавную тему, неоднократно выступая на конференциях различного уровня с докладами "о контактах Северной Руси и Югры на памятниках Нижнего Обь-Иртышья в домонгольский период", а также им подобными.
В 1991 г. В.А. Могильников опубликовал в сборнике, посвященном памяти Алексея Петровича Смирнова (1899-1974), карту «Находки вещей древнерусского производства и их местных копий в лесном Обь-Иртышье» [49, с. 105]. Как это нередко случается в нашей практике, карта в мало известном, неказистом по виду сборнике (да и тиражом всего лишь 299 экземпляров) оказалась заметно полнее аналогичной карты "Распространение предметов русского импорта Х1-Х1У вв. и местных подражаний" в представительской, официальной "Археологии СССР" 1987 г. [47, с. 215]. И действительно, на карте 1991 г., в отличие от карты 1987 г., учтено уже не полтора, но три десятка соответствующих памятников и местонахождений.
Распределяются эти объекты на просторах Нижней Оби следующим образом. Четыре группы памятников обозначены у В.А. Могильникова по Уралу, на "входе" в Западную Сибирь — 1) в верховьях р. Войкар, впадающей в Обь, 2) на Сыгве, впадающей в Сосьву, 3) по Лозьве (верховье Тавды), а также 4) на Средней Туре (приток Тобола). Массированно находки представлены также в Атлым-ском крае, в Сургутском Приобье и далее вверх по Иртышу вплоть до Тарской земли. Здесь археологические памятники, давшие свидетельства раннего русского присутствия, промеж устьев Ишима и Оши — это поселение и могильник Кипо-Кулары, а также могильники Кип, Аксеново, Усть-Ишим, Эбаргуль, Им-шагал и Аргаиз. На особицу в этом колоритном материале стоит литейная мастерская в устье р. Таз и лежит каролингский меч на Средней Оми. Так что, ежели великодушно засчитать меч, то самая южная находка нужного нам разряда окажется даже не на кромке тайги, но посреди Барабинской степи.
Правда, этот замечательный меч найден был хотя и специалистами, но вне слоя; а потому засчитать его сложно: вероятный спектр судьбы меча предельно широк. Он и в самом деле мог оказаться в Барабе тогда же, в Х11-Х111 вв. Кстати, аналогичное происхождение могло быть и у скандинавской фибулы Х в. из позолоченной бронзы, которая некогда скрепляла воинский плащ; фибулу эту подобрали где-то в окрестностях Обдорска [74, № 71]. А равно — и у другого оружия с памятников лесного Обь-Иртышья: меча Х-Х11 вв., кольчужных доспехов, шлема, бармицы [49, с.80], русского топора Х-Х11 вв. с Барсовой Горы [87, с. 30, 39] и проч. А мог привезти этот, прекрасно сохранившийся древний меч к новому месту службы, как замечательный прадедовский клинок, и простой, романтически настроенный русский офицер ХУ111-Х1Х вв.
Впрочем, не только каролингский меч, но и другие русские находки на памятниках Западной Сибири Х-Х111 вв. имели, конечно же, различную судьбу. — Начиная с того, что они могли непосредственно принадлежать русским поселенцам, и заканчивая тем, что они много раз переходили из рук в руки, и лишь в
конце этой сложной цепочки оказывались на городищах, капищах и в могилах. Таковы железные топоры, ножи, кресала; таковы и украшения — перстни, браслеты, височные кольца, лунницы, фибулы, бубенчики, бусы [49, с. 77-85].
Но есть и такие находки, которые позволяют прямо говорить именно о русском присутствии в заглавном месте и в заглавное время. Это привозная и изготовленная на месте русская керамика; орнаментованные костяные игольники; инструментарий — сверло, резец и проч. от токарного станка; с большой степенью вероятия сюда могут быть отнесены железные замки и ключи [49, с. 85-87]. Особо заслуживают внимания в данном контексте остатки деревянной мостовой на городище Перегребное I, что в Атлымском крае, на правом берегу Оби [49, с. 87]: мостовые такого рода типичны, по своей конструкции, для древнерусских поселений. Очень важно, что весь вышеозначенный материал идет на памятниках не как отдельные находки, но системно, в достаточно красноречивых комплексах, и В.А. Могильников эти комплексы хорошо описал [49, с. 87].
То, что В.А. Могильников успел сделать в области истории раннего русского присутствия на севере Западной Сибири, дает возможность по-новому взглянуть как на давно и хорошо известные свидетельства письменных источников, так и на археологические изыскания коллег Владислава Александровича.
Всерьез все началось, пожалуй, с этюда младшей сверстницы и однокурсницы В.А. Могильникова по Пермскому университету, Валентины Дометьянов-ны Викторовой (р. 1933 г.), посвященного древностям лесного Зауралья XXIII вв. [16]. Еще на рубеже 1950-1960-х гг. археологи Свердловска выявили, по ходу разведок в бассейнах Туры и Тавды, 26 памятников интересующего нас времени. Чуть позже, в 1961-1963 гг. на трех городищах и двух могильниках, из числа этих памятников, были проведены раскопки.
Здесь, среди прочего, оказались «вещи славянского происхождения. К ним относятся топоры, витые и пластинчатые браслеты, широкосрединные перстни, пастовые и стеклянные бусы, бляшки с растительным орнаментом, трехбусин-ные серьги. Сравнительно большой процент этих изделий на памятниках лесной полосы Зауралья свидетельствует об интенсивных торговых связях этого района с северными славянскими племенами» [16, с.249].
Таким образом, Зауральское поле начала 1960-х гг. подтвердило мысль С.В. Бахрушина в его известной монографии 1927 г. [10] о том, что один из основных путей в Сибирь пролегал в стародавние времена через верховья Вишеры на Лозьву, а затем по Тавде, Тоболу и Иртышу на Обь. При этом, С.В. Бахрушин опирался на более ранние (публикация 1903 г.) изыскания С.Ф. Платонова по документам эпохи Смуты, т.е. начала XVII в. Правда, в своих выводах Сергей Владимирович был разумно осторожен: он определил искомые стародавние времена по возможности неопределенно — до XVI в. [10, с. 93-94]. Теперь же, благодаря материалу, который вышел из-под лопаты свердловских археологов,
появилась возможность более четкой локализации этих времен, в пределах Х-Х111 вв.
Соответствующие находки продолжали поступать и в дальнейшем. К примеру, В.И. Семенова, раскопавшая в 1-й половине 1980-х гг. в Сургутском Приобье могильник Усть-Балык, выделила среди комплекса Х1 в. вещи, «центр производства которых находился в Приладожье и Ярославском Поволжье» [68, с. 42]; чуть ниже эти находки с Ладоги нам будет очень даже уместно вспомнить! Здесь же, на Усть-Балыке «с Х11 в. появляется русский импорт, который к середине II тыс. н.э. становится преобладающим» [68, с. 44].
А о о
А вот русские летописцы домонгольской эпохи, в отличие от позднейших археологов, обращали преимущественное внимание на несколько иные исторические сюжеты. Первые известия о наших походах в Западную Сибирь, сохранившиеся в составе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, относятся к Х! в. и датируются, соответственно, 1032, 1078 и 1096 гг. Старейшее из них отстоит менее чем на полвека от крещения Руси; следовательно, в этом походе могли принимать участие даже и люди Церкви в первом поколении.
Летописная статья 1032 г. сообщает, среди прочего, о рейде одной из Новгородских дружин в Югорскую землю за так называемые Железные Ворота. Поход, коим предводительствовал воевода Улеп (в другой редакции Улеб; оба этих варианта есть местные огласовки имени Глеб), окончился неудачно. Дружина была разбита и, по словам летописи, «вспять мало их возвратишася, но многи там погибоша» [54, с. 429, 438; 61, II, с. 373-374; 94, с. 16].
Начнем с того, что сведения о рейде новгородцев на Югру поданы летописцем в весьма примечательном контексте. В статье 1032 г. этим сведениям непосредственно предшествует следующее: «Ярослав поча ставити городы по Ръси: Корсунь, Треполь. И тогда же Улеп изыде из Новагорода на Железные Врата» [62, стб. 150; 61, II, с. 373]. Получается, что для автора летописи экспедиция новгородцев в Югорскую землю есть важное государственное дело — во всяком случае, не менее важное, нежели основание городов по велению великого князя.
Далее остановимся на понятии Югорская земля. А вот здесь мы встречаемся с чрезвычайно интересным и весьма поучительным историографическим казусом. Дело в том, что, если переложить накопившиеся в нашей науке варианты идентификации Югорской земли на результаты позднейших археологических изысканий, то выйдет следующая любопытная картина.
Раскопки свидетельствуют, что западносибирское, т.е. собственно угорское воздействие на культуры Приуралья было весьма интенсивным в УНХ вв. В это время граница между финно-пермским населением Приуралья (теми, кого русские обобщенно именовали пермь) и угорским населением (югрою) проходила по левобережью Камы, а также в районе Печоры, Верхней и Средней Вычегды [49, с. 61].
В таком контексте прав оказывается, прежде всего, В.Н. Татищев, который локализовал «Югорскую страну» в узком смысле «в Помории по Двине» [79, с. 358], а шире — рассматривал Югорию заедино с Заволочьем и Печорскою землей [79, с. 294]. Г.-Ф. Миллер полагал, что «Югра находилась на берегах Ледовитого моря, у Пустозерска, между Печорой и Уралом» [94, с. 15]. С Г.-Ф. Миллером был согласен И.-Э. Фишер, который уточнял: «Земля по реке Печоре, простирающаяся к северу до Ледовитого океана, к востоку до гор Югорских, называлась в старину Югорскою» [84, с. 108]. А. Шлецер, наконец, определил южную границу так понимаемой Югры — по р. Вычегде [94, с. 15].
В 1-й половине 1870-х гг. с великими предшественниками согласился Н.П. Барсов. Говоря о положении Югры до XI в., он подчеркивает: «Югорская земля представляется лежащею за новгородскими владениями в Печоре, к северу от этого племени; но, если верно, что это последнее занимало область между Камою и Вычегдою, то в таком случае югорско-самоедские поселения или кочевья следовало бы полагать далее на север, за Вычегдой, до тундр Поморья, по восточным притокам Двины, по Мезени и Печоре <...> На юге и юго-западе Югорския земли прилегали к поселениям печоры на Вычегде и еми на Сухо-не»[8, с. 54].
Так же думал чуть позже известный комментатор С. Герберштейна, Е.Е. Замысловский. Применительно к Новгороду он пишет: «По всей вероятности, Югорская земля, платившая ему дань, лежала в пределах великой европейской равнины и не переходила за ея естественный рубеж на северо-востоке <.> Мы готовы допустить, что название Югра в наших письменных памятниках XII-XIV вв. относится к земле, лежавшей к западу от Урала. Но в XV в. Югорскою землею называли также и область, прилегавшую к восточным склонам Урала» [27, с. 138-139]. И, все же, проницательнее всех толкователей подобного рода оказался И.-Г. Георги, который еще в XVIII в. «полагал, что Югорская земля простиралась от Белого моря за Уральский хребет до реки Оби» [94, с. 15]. Раннее русское присутствие в этой, Старой Югре, лежащей к западу от Урала, к настоящему времени изучено сравнительно неплохо [11].
Позднее, на исходе Ьго и в начале П-го тысячелетий, состоялся историко-культурный реванш. На памятниках Зауралья и Западной Сибири X-XIII вв. заметно растет число вещей западного, приуральского (пермского) происхождения; в то же время, доля собственно угорских элементов в культурах Приуралья, по мнению В.А. Могильникова, очевидным образом уменьшается [49, с. 61].
Теперь справедливыми оказываются уже другие пределы Югорской земли - те, что еще в начале XIX в. одним из первых означил А.-Х. Лерберг. «Древняя Югра простиралась между 56° и 67° северной широты, от самого северного конца Урала на восток чрез Нижнюю Обь до р. Надыма, впадающей в Обскую губу, и до Агана, который выше Сургута впадает в Обь. К ней принадлежали еще места, лежащие по нижнему Иртышу, Тавде, Туре и Чусовой. С южной стороны
граничила она с татарскими владениями, а с северной - с землею самоедов» [36, с. 4].
С А.-Х. Лербергом был согласен его современник Н.М. Карамзин [29, I, прим. 73]; несколько позднее эту точку зрения разделял и П.С. Савельев. В своей "Мухаммеданской Нумизматике в отношении к Русской истории", увидевшей свет в 1846 г., Павел Степанович, среди прочего, толкует о сношениях Булгар с соседними народами в VII-XI вв., в том числе с Югрою, и отмечает, что «Югра лежала за Уральским хребтом, по обеим сторонам Оби, простираясь до берегов реки Аян на восток» [94, с. 15]. Того же мнения придерживался и А.Б. фон Бу-шен. «Древняя Югра в обширном смысле, как ее понимали Новгородцы в первые времена существования Русского государства, простиралась на север до прибрежья Ледовитого океана от Югорского шара до устьев Таза, а на юг достигала верховьев Лозвы и Вышеры» [113, с. 171].
Эту трактовку охотно принимали и специалисты в смежных областях, далекие от тонкостей разбираемых здесь сюжетов. Характерный пример — панорамная оценка стародавней политической ситуации на нашем Севере, которую дал в 1864 г. историк русского флота А.В. Висковатов. «Губернии Архангельская, Вологодская, Вятская и Пермская составляли независимую страну, упоминаемую в истории под именем Биармии. Неизвестно, когда именно, но можно полагать, что не позже Х столетия новгородцы завоевали северо-западную (здесь описка; правильно северо-восточную. - А.Ж.) часть этой страны, называвшуюся Печорской землей, ибо в XI веке земля сия и отделявшаяся от нее Уральским хребтом Югория платили дань новгородцам <...> Таким образом, власть его (Новгорода. - А.Ж.) распространялась на все Поморье, от Лапландии до устья Оби» [17, с.46].
И уж совсем неожиданный ракурс, в свете современного понимания историко-культурной ситуации на Большой Земле и в ее окрестностях У-ХШ вв., обретает формулировка, которую вывел еще в начале 1880-х гг. А.В. Оксенов. «Различают, так сказать, две Югорских земли — одну Югру древнейшую, находившуюся в пределах Европейской России, по западным склонам Уральского хребта, и другую Югру позднейшую, простиравшуюся за Урал, на восток, по нижнему течению р. Оби и ея притокам» [54, с. 426]. Причем, чуть ниже А.В. Оксенов смело добавляет: «под Югрой и в древнее время, до Х^ в., разумелась страна за Уралом, в бассейне Оби» [54, с. 429]. Так что, раскопав сегодня важные памятники и введя добытый материал в научный оборот, очень даже полезно бывает поверить вновь полученные знания опытом наших замечательных предшественников...
Далее, в летописной статье 1032 г. заслуживает внимание характерный топоним Железные Ворота. Вообще под именем Железных Ворот во все времена и во всех культурах люди разумели и разумеют практически одно и то же — особо тяжелые дефиле, т.е. теснины, узкие проходы через сложный естественный рубеж. Как правило, такие дефиле представляют собой единственные места,
которыми войска могут преодолеть непроходимую, трудную местность. В зависимости от того, что представляет собой местность, дефиле могут быть горные, озерные, речные, болотные, лесные, морские и проч.
Особливо же термин Железные Ворота предполагает так называемые закрытые дефиле, т.е. горные перевалы, ущелья, дороги в густых и болотистых лесах, речные и морские узкости, проливы, пороги и проч., в особенности — участки, стесненные каменными скалами. Закрытые дефиле хороши тем, что в обороне они эффективно удерживаются малыми силами, особенно — если использовать заграждения и засады. Ибо в наступлении противник вынужден преодолевать закрытые дефиле в походном, в лучшем случае — в сжатом по фронту боевом порядке, часто не имея возможности развернуть достаточное количество сил, даже при их наличии. Колонны растягиваются, скорость их движения в дефиле падает, а время развертывания с марша в боевые порядки, если это вообще оказывается возможным, увеличивается. В результате, даже значительно превосходящим силам супостата можно эффективно противостоять в Железных Воротах, а то и бить противника по частям.
Комментируя летописную статью 1032 г. и, в частности, упоминание в этой статье Железных Ворот, А.-Х. Лерберг пишет следующее. «Этим отличительным именем назвали в самой северной части России три особенных места: одно находится в Белом море между островом Соловецким и островом Муксо-мом, лежащим недалеко от него на Восток; другое перед устьем Двины на Северо-Восток между островом Мудьюжским и твердою землею; третье между Новою Землею и островом Вайгачем.
Следовательно, ежели Новгородцы, отправясь войною на Югров, шли к Железным Воротам, то они плыли вниз по всей Двине до Белого моря, и по Северному океану мимо Новой Земли пришли в Обь» [36, с.80-81]. Здесь уместно лишь одно замечание. А.-Х. Лерберг несколько увлекся: пролив между Новою Землей и Вайгачом велик; если это для кого и дефиле, то, пожалуй, лишь для развернутой авианосной ударной группы. А вот пролив между Вайгачом и материком — это самое что ни на есть настоящее, полноценное дефиле. Сверх того, тысячу лет назад, когда Ледовитый Океан еще не "съел" солидную часть нашего побережья, Югорский Шар был, если можно так выразиться, еще более дефиле. Вполне возможно, что в этом-то дефиле (или в одном из расположенных далее, скажем — при попытке войти в устье реки Кары) и была бита дружина Улеба.
Кстати, очень важно, что старейшее из сохранившихся известий о русских походах в Западную Сибирь — как, впрочем, и последующие аналогичные известия — посвящено именно неудачному предприятию. Победоносные кампании почти не привлекали внимание хронистов той эпохи; во всяком случае, их редко считали за нужное помещать в летописи. Конечно, в этом есть резон и общего порядка: отрицательный опыт, опыт поражения особо важен, он заслуживает первостепенного внимания.
Но, сверх того, здесь перед нами — еще и нарочито аскетический принцип отбора информации, характерный для раннего русского (как, впрочем, и вообще для сравнительно раннего христианского) летописания. А именно: неблагоприятные события куда важнее в плане духовного трудничества, духовного возрастания, нежели события благоприятные. Если беды, поражения, напасти скорее служат к осознанию нашей греховности, покаянию и, тем самым, способствуют делу спасения души, то успех, удача напрямую провоцирует гордыню — головокружение от успехов, как говаривал один, замечательный в отечественной истории, вождь и учитель.
Именно в этом — корни тогдашнего спецификума восприятия исторических событий, а значит, и отбора сведений для помещения в хроники: история людей, государств и народов должна быть, прежде всего, историей бедствий. Упоминаемый выше наш коллега прошлых времен, А.В. Оксенов, обращая внимание на данное обстоятельство, писал так. «Походы в Югорскую землю с целью собирания дани по-прежнему продолжались, и вообще оканчивались для новгородцев счастливо, так что летописцы не считали нужным заносить в летописи известия об этих походах, как о явлениях обыкновенных; в летописях же мы встречаем всего более известия только о таких походах в Югорскую землю, которые сопровождались каким-нибудь несчастием, неудачей для новгородцев» [54, с. 440].
Следует подчеркнуть и откровенно будничный характер известия 1032 г. Летописец ведет речь хотя и о событии государственного значения, но, вместе с тем — явно об обычном, никоим образом не исключительном походе, далеко не первом предприятии такого рода. Да и в самом деле, на фоне русско-скандинавских экспедиций рубежа I—II тысячелетий, выход в район устья Оби никак не может выглядеть чем-то особенным. Северяне той эпохи энергично осваивают путь из варяга в греки, побережья Понтиды и Восточного Средиземноморья; они ходят кругом Скандинавии (долгое время вообще считалось, что Скандинавия - это остров), добираются до Британских островов, Бискайского залива, Исландии, до Гренландии, Лабрадора и Ньюфаундленда.
В таком контексте откровенным подвигом было бы, пожалуй, уйти куда-нибудь за Таймыр; а вот достичь низовий Оби, или даже Енисея — это, скорее, норма; пусть героическая, требующая действительно серьезных усилий, но все-таки, для того времени, норма. А.-Х. Лерберг очень тепло охарактеризовал наших соотечественников той замечательной эпохи — «отважный народ, который с К столетия направлял путь свой к блистательной Византии, в начале ХЬ го уже между ледяных глыб отдаленного Севера в путешествии, которое после повторялось так часто, что должно было остаться в живой памяти жителей Югры» [36, с. 81].
Второе, по древности, известие, относящееся до русского присутствия на севере Западной Сибири, помещено в наших летописях под 1078 (в некоторых летописных редакциях - 1079) г. Это известие замечательно, прежде всего, тем,
что оно впервые сообщает имя русского князя, Рюриковича, который, возможно, имел отношение к процессу освоения Югорской земли.
Здесь перед нами — уже другая эпоха, эпоха внуков князя Ярослава Мудрого. И один из внуков, основной фигурант излагаемого эпизода — новгородский князь Глеб Святославич. Но великий дед — не единственный из замечательных его предков. Это и бабушка Глеба, супруга князя Ярослава — Ирина-Ингигерда (во иночестве Анна; память, по православному календарю, 10-го февраля), дочь короля Олафа Святого, просветителя Швеции. Именно она, первой по времени из дома Рюриковичей, приняла незадолго до кончины иноческий постриг, положив начало соответствующей традиции.
Сыну их, князю Святославу, по разделении государства, досталось Черниговское княжество, а вместе с ним — Тмуторокань, Рязань, Муром и страна Вятичей. Родительница Глеба, супруга князя Святослава Ярославича, была сестрой Бурхарда, епископа города Трир. Сам же Глеб Святославич начинал княжеское служение в Тмуторокани; именно он в 1068 г. мерил по льду пролив между Тму-тороканью и Корчевом, памятником чего остался замечательный в истории нашей археологической науки Тмутороканский камень. И где-то с того же 1068 г. мы видим Глеба уже на Новгородском столе.
Летописец аттестует Глеба, старшего сына Святослава, как весьма благочестивого князя. «Бе же Глеб милостив убогым и страннолюбив, тщанье имея к церквам, тепл на веру (здесь — в хорошем смысле слова теплый; смелая терминологическая новелла автора летописи! — А.Ж.) и кроток, взором красен»[62, стб. 199]. Этого мало: объективка на Глеба расположена в "Повести Временных Лет" очень близко за Патериком Киево-Печерской обители; в результате, при чтении, она воспринимается как прямое продолжение Патерика. И, конечно же, летописец очень хорошо понимал, что делает, когда именно так компоновал свой текст.
Особое значение летописная характеристика Глеба Святославича приобретает в связи с теми превратностями, что завели его в Югорскую землю. Уже в 1071 г. в Новгороде был поднят антихристианский мятеж, который возглавили так называемые волхвы — то ли язычники, то ли еретики богумильского (жидовского) пошиба, то ли те и другие в союзе, что вероятнее всего. Это восстание князь Глеб подавил; кстати, именно он провел тогда знаменитый в наших летописях публичный богословский диспут с волхвом. «Глеб же возма топор под ску-том (под полой. - А.Ж), приде к волхву и речь ему: то веси ли, что утро хощеть быти, и что ли до вечера? Он же реч: про то вежь вся, и реч Глеб: то веси ли что ти хощеть быти день? Чюдеса велика створю реч. Глеб же вынемь топор, ростя и (разрубил его. - А.Ж.), и паде мертв, и людье разидошася. Он же погыбе теломь, и душею предавъся дыаволу» [62, стб. 181; 63, стб. 171].
Однако, в 1078 г. перевес оказался уже не на стороне князя. Новгородцы изгнали Глеба, и он бежал в Заволочье (это западная часть Югорской земли, к востоку от Северной Двины; либо, по вариантам употребления термина, вообще
вся Югорская земля). Здесь, в Заволочье, Глеб Святославич и его ближайшее окружение из аборигенов, православная чудь, были убиты 30 мая 1078 г. Но уже очень скоро тело князя Глеба было доставлено на родину, в Чернигов, где 23 июля того же 1078 г. погребено рядом с отцом, князем Святославом Яросла-вичем, «за Спасом» [62, стб. 199-200; 61, I, с. 411-412], т.е. в самом честном, из возможных, месте, к востоку от алтарной части храма.
Примечательно, что Глеб — князь, отличающийся благочестием, покровитель паломников, храмоздатель — будучи изгнанным из Новгорода в результате антихристианского мятежа, ищет укрытия не где-либо, и даже не на родине, но среди Заволочской Чуди. Что же это могло быть за место, вероятный центр Православия на дальнем северо-востоке Новгородской земли? Причем, центр с такого рода репутацией, что князь Глеб предпочел его всем прочим вариантам убежища?
Из известного на сегодняшний день материала, лишь одно место может сколько-нибудь серьезно претендовать на роль такого центра. В 1984 г. наш замечательный коллега Л.П. Хлобыстин приступил, в развитие изысканий Заполярной Экспедиции Ленинградского отделения Института археологии АН СССР, к археологическому изучению древних святилищ на острове Вайгач. К сожалению, 11 марта 1988 г. Леонид Павлович скончался, и с того времени едва начатые полевые изыскания остановились; а вот четверть века назад здесь были получены действительно важные результаты.
В частности, на основном святилище Вайгача, исторически известном как Болванский Нос (на современных картах надписывается как мыс Дьяконов), а также на святилищах западного и северного побережий острова, были найдены многочисленные новгородские поделки УШ-ХШ вв.: подвески, бубенчики, фибулы, а кроме того — керамика, фрагменты копий, топоров и кольчуг. С другой стороны, не менее хорошо датируются отчасти УШ-ИХ, а отчасти Х^ХШ вв. предметы, имеющие явно Волго-Камское и Западно-Сибирское происхождения [85, с. 124-129]. Получается, что тогда, на рубеже I—II тысячелетий на Вайгаче сошлись, как минимум, три ярко выраженных, современных друг другу историко-культурных направления.
Примечательно, что ученый народ, далекий от археологии, воспринял итоги работ Л.П. Хлобыстина напрямую и предельно просто. «Появление русских на берегах Белого и Баренцева морей ("Студеного моря") относится к Х-ХП вв. Об этом свидетельствуют археологические раскопки на о. Вайгач в 1985-1986 гг. Среди найденных там предметов некоторые были изготовлены в ХП в. в Новгороде и на берегах Ладожского озера» [33, с. 41]. И ниже: «Поморы уже в XI в. доходили до острова Вайгач. Об этом говорят археологические раскопки на острове в 1986 г. В поисках тюленей, и особенно в охоте за бивнями моржа, поморы достигали устьев рек Оби и Енисея» [33, с. 98]. Сносок на эти сюжеты в труде Владимира Никитича Краснова нет; скорее всего, источник в данном случае — краткая информация, размещенная в тогдашних газетах.
Кое-что из добытого в середине 1980-х гг. материала имеет вполне определенное конфессиональное значение. Это, в частности, литой тельный крестик с оконечностями о трех лопастях (так называемый процветший крест), обработанный желтой выемчатой эмалью. Крестик принадлежит к достаточно хорошо известной в нашей археологии категории тельных крестов; время его производства узко — XI-XII вв., да и место производства достаточно узко — Киевская земля. До того самые северные находки таких тельников были сделаны на Бело-озере и в районе Чердыни [85, с. 125].
Еще один, найденный на Вайгаче, тельный крест идентифицирован как вещь скандинавского типа [85, с. 127]. Столь же показательна и найденная в культурном слое оловянная риза небольшой, скорее всего опять-таки тельной, иконки, в оглавии которой (ризы) выгравирован Спас Нерукотворного Образа. Датировка риз такого типа сравнительно широка — от XI до XV вв. включительно [85, с. 126]. В один ряд с этою ризой может быть поставлен и образок с Георгием Победоносцем [52, с. 203].
Но это еще не все. Не менее значимы те находки на святилищах Вайгача, смысл которых для нашего ученого народа, покамест, не вполне ясен. Это, прежде всего, бронзовые антропоморфные подвески, изображающие анфас пеших воинов в доспехах (по обиходной, нестрогой идентификации, принятой у коллег — "перуны") и такие же, фигурки, но в долгих одеждах и с крыльями, растущими из лопаток (так называемые "ангелочки") [52; 85, с. 127-133]. Кроме того, на Вайгаче найдена и уникальная фигурка такого же, но конного воина, которого Л.П. Хлобыстин окрестил в публикации «Перуном на коне» [85, с. 127].
Аналогичные антропоморфные подвески хорошо известны на материке; особо отметим ту, что обнаружена на Кинтусовском могильнике в верховьях Большого Югана, левого притока Оби [49, с. 85; 67, с. 45; 88, с. 224, табл. XLII, 7]. Сравнительный анализ этого материала, а также формально-стилистическое родство "перунов" с "ангелочками" [2; 57, с. 94; 74, с. 125, 130] позволяет предположить, что перед нами — парные имянники, т.е. символы языческого и кре-щального имен одного и того же человека. Тем более, что одного из "ангелочков" с Болванского Носа Л.П. Хлобыстин напрямую идентифицирует как Михаила Архангела [85, с. 127]; Н.Г. Недошивина соглашается с этим и даже усиливает аргументацию [52, с. 204]. Кстати, сам Леонид Павлович относит, хотя и осторожно, "перунов" и "ангелочков" именно «к вещам христианского культа» [85, с. 127].
Возможен, впрочем, и несколько иной вариант: каждая из этих фигурок — и "перуны", и "ангелочки" — есть символ имени, которое человек получал при крещении. Дело в том, что спектр православных тельников Русской Церкви, в самые первые века ее существования, был весьма широк. Здесь, помимо привычных для нас наперсных крестов и иконок, можно видеть и змеевики [53; 80], и маленькие вотивные якоря [89] (кстати, Святые Отцы издавна рекомендовали христианам носить при себе изображение якоря как символ Церкви), и вотивные
