Бенжамен Констан и рождение современной концепции античного гражданского общества

ВСЕОБЩАЯ ИСТОРИЯ

УДК 94(38).02

Э. Д. Фролов

БЕНЖАМЕН КОНСТАН И РОЖДЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ КОНЦЕПЦИИ АНТИЧНОГО ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Темой настоящей статьи является оценка творчества некогда знаменитого, а теперь практически забытого французского публициста Бенжамена Констана (1767-1830). Нас интересует этот писатель именно в его отношении к античности, поскольку, как известно специалистам (впрочем, только немногим), его творчество непосредственно повлияло на выработку современного научного представления об античном обществе.

В ряду созданных этим писателем многочисленных политических и исторических произведений (среди последних особенно важен многотомный труд по истории религии) для нас первостепенный интерес представляет его речь (Discours) «О свободе древних в сравнении со свободой новых народов» (1819 г.). Эта речь имеет большое значение для понимания сущности тех либеральных идей, которые исповедовал Кон-стан. Но она имеет еще и совершенно особое значение в истории отношения Нового времени к античности, ибо в ней впервые в европейской литературе и была развита современная концепция античного гражданского общества.1

Далее мы подробно остановимся на содержании этого произведения Констана, но прежде нелишним будет остановиться на самом предмете публицистического жанра, представителем которого был Констан, на его сущности и месте в интеллектуальной и литературной истории. Равным образом уместно будет поближе познакомиться с жизнью и общей литературной и политической деятельностью Бенжамена Констана. Это необходимо для того, чтобы можно было глубже понять и по справедливости оценить центральную идею его речи «О свободе».

I. Значение публицистики в качестве импульса общественно-политической мысли и исторической науки

Публицистика — это литературный жанр, который основывается на публичном выступлении оратора, обосновывающего, обычно в полемике с каким-либо оппонентом, какую-нибудь общественную идею, связанную с философией и литературой, но еще более — с политикой. В основе публицистического произведения может лежать действительно состоявшееся публичное выступление, но иногда это послед-

© Э. Д. Фролов, 2011 г.

нее — только фикция, поскольку сочинение этого жанра может быть сразу составлено как памфлет, без соответствующего устного выступления.

Публицистика — очень древний жанр. Примеры публицистической деятельности дает нам уже античность. Напомним, что в древней Греции зарождение публицистического жанра было связано с выступлениями завзятых спорщиков — софистов и их оппонента Сократа (последняя треть V в. до н. э.). Самым ранним образцом политического памфлета, дошедшим до нас, надо считать сохранившуюся в корпусе произведений Ксенофонта, но, как обычно считают, не принадлежащую ему «Афинскую политию», трактат времени Пелопоннесской войны. Но окончательное оформление этого жанра приходится на позднеклассический период (IV в. до н. э.), когда, в пору непрестанных политических потрясений, явились такие первоклассные мастера публицистики, как Исократ и Ксенофонт. Именно с ними было связано формирование новых политических доктрин, панэллинской и монархической, обоснованию которых они посвятили свои произведения. У Исократа это были в особенности «Панегирик» и «Филипп», у Ксенофонта — группа так называемых Сократических сочинений, затем «Гиерон», «Агесилай», «Лакедемонская полития» и, наконец, несмотря на ее внушительные размеры, превосходящие масштаб политического памфлета, «Киро-педия». Обращая свой взор от Греции к Риму, убедимся, что и здесь тоже процветал публицистический жанр, особенно в пору расцвета публичного красноречия. Здесь примером могут служить многочисленные речи и трактаты Цицерона. Но и позднее, в пору упадка политической жизни и красноречия, являлись на свет божий такие превосходные образцы публицистического жанра, как приписываемое Сенеке пародийное «Отыквление Клавдия» или вполне серьезный «Диалог об ораторе» Тацита.

В новое время примеры публицистических выступлений дают нам писатели времени европейского Возрождения. В Италии это были, в частности, Данте и Макиавелли. Первый из них в трактате «О монархии», а второй в сочинении «Государь» отстаивали идею сильной монархической власти, противопоставляя ее произволу папской власти и феодальной вольнице. Несколько позже, во Франции, мы наблюдаем смещение политического акцента. В трактате Этьена де ла Боэси «О добровольном рабстве, или против Одного», а затем в произведениях философов-просветителей Монтескье, Вольтера и Руссо мы видим развитие новой республиканской доктрины, выдвигающей на смену монархии новый тип государственного устройства — республику с четким разделением властей (исполнительной, законодательной и судебной) и принципом народного суверенитета. В этом же русле является к жизни и публицистика Бенжамена Констана.

II. Жизнь и деятельность Бенжамена Констана

Констан — полное его имя Анри-Бенжамен Констан де Ребек — родился 25 октября 1767 г. в Лозанне (Швейцария).2 Он происходил из знатной франкоязычной семьи. Его предки были гугенотами и в эпоху религиозных распрей во Франции, после отмены Нантского эдикта, вынуждены были переселиться в Швейцарию. Отец будущего публициста, по некоторым сведениям, одно время служил офицером в голландском флоте.

Первоначальное образование Бенжамен Констан получил дома, под руководством частных учителей. Затем он продолжил свое образование в известных европейских университетах, в Эрлангене (Германия) и особенно в Эдинбурге (Шотландия), где провел целых два года. В итоге Констан приобрел прекрасное классическое образование: он отлично владел древними языками и располагал большими познаниями в литературе, философии и политической истории. Особую роль в формировании его собственных общественно-политических воззрений, помимо унаследованных от предков идей протестантизма, сыграло знакомство с идеями французских просветителей, в первую очередь Монтескье и Руссо. К этому надо добавить влияние интеллектуалов из кружка вигов, с которыми Констан близко сошелся в Англии. Таким образом, были заложены основания того либерализма, виднейшим представителем которого он стал.

По завершении обучения в университете, располагая необходимыми средствами, Констан с головой ушел в светскую жизнь, не переставая, однако, заниматься изучением литературы и философии. В 1788 г. по инициативе отца Констан поступает в качестве камергера на службу к герцогу Брауншвейгскому, при дворе которого он провел несколько лет. Здесь он имел возможность познакомиться с представителями немецкой интеллигенции, а чуть позже также и со многими знатными французскими эмигрантами, искавшими убежище в Германии от революционных напастей на родине. Надо заметить, что уже к этому времени Констан был глубоко захвачен либеральными идеями. Теперь консервативные традиции брауншвейгского двора и злобные выходки французских эмигрантов-роялистов еще более укрепили в нем либеральные настроения и даже возбудили симпатии к французской революции.

В том же 1788 г. Констан познакомился с фрейлиной при брауншвейгском дворе Минной фон Крамм, на которой не замедлил жениться. Брак этот оказался непрочным и в 1793 г. окончился разводом. Между тем еще раньше, все в том же памятном для него 1788 г., Констан познакомися с другой молодой особой — Шарлоттой фон Харденберг, на которой в конце концов и женился, но много позже, в 1808 г. Это новое знакомство имело большое значение в жизни Констана: благодаря нему он сблизился с знатным родичем Шарлотты, князем Карлом-Августом Харденбергом (1750-1822), видным немецким политиком и прусским министром.

В 1793 г. Констан оставил наконец службу при брауншвейгском дворе. Его взоры все более обращались в сторону революционной Франции. Этому содействовало и новое событие в жизни Констана — знакомство его в 1794 г. с Жерменой де Сталь, дочерью французского финансиста Неккера, ставшей крупной писательницей и законодательницей салонной жизни. Их знакомство переросло в длительную связь, имевшую большое значение для жизни обоих. Отношения Констана с де Сталь были неровными, нередко прерывались ссорами, но, так или иначе, на протяжении более десяти лет они жили вместе, оказывая влияние на литературные вкусы и занятия друг друга.

В 1794 г. де Сталь, жившая до того за границей, вернулась в Париж. Констан последовал за нею и вскоре включился в литературную и политическую деятельность парижских интеллектуалов. В своих произведениях, посвященных обсуждению современных политических реалий, Констан развивал идеи либерального толка. Ему всегда были близки идеалы республиканизма, но его ужасали крайности этого республиканизма в современной Франции, а более всего — террор.

В 1796-1797 гг. Констан опубликовал первые свои политические эссе, среди которых особенно примечательны два: «Последствия террора» («Des effets de la Terreur»),

где он осуждал крайности революционного времени, и «Политические реакции» («Des réactions politiques»), где высказывал предположение, что за полосой республиканского террора неизбежно последует установление военной диктатуры.

Именно отвержение террора содействовало сближению Констана, как и многих других представителей французской общественной элиты, с Наполеоном Бонапартом. После государственного переворота 18 брюмера (1799 г.) Констан стал сотрудничать с новым бонапартистским режимом, став членом созданного при первом консуле нового контрольного органа — так называемого трибуната.

Однако это сотрудничество с бонапартистской властью продолжалось недолго. Констан не одобрял стремительного превращения первого консула в единодержавного властителя Франции. В 1802 г. он вышел из трибуната, а в следующем году последовал за изгнанной Наполеоном из Франции Жерменой де Сталь. Начались годы изгнания, которые они проводили частью на вилле де Сталь в окрестностях Женевы, а частью в путешествиях по Европе. Заметим, что продолжительное время Констан провел в Вейморе, где близко познакомился с Гете и Шиллером.

Отношения с де Сталь, становившиеся с годами все более напряженными, завершились в 1806 г. разрывом. Вероятно, эта личная драма содействовала появлению нового, на этот раз художественного произведения Констана — романа «Адольф». Он был написан в 1807 г., но опубликован много лет спустя, сначала в Лондоне (1815), а затем в Париже (1816 г.). Упоминание об «Адольфе» дает повод коснуться не только личной драмы Констана, но и его общих общественно-политических воззрений. В центре повествования Констана в романе «Адольф» перипетии личных отношений молодого аристократа и его старшей по возрасту возлюбленной. С большим психологическим мастерством показывает Констан все стадии любовного романа: первоначальное страстное увлечение, наступившие позднее шероховатости в отношениях, последующее охлаждение и разрыв. Герой «Адольфа» в изображении Констана являет собой тип разочарованного молодого человека, чья катастрофа на любовном поприще разрастается в более общую трагедию последующего лишенного смысла и перспективы существования. В «Адольфе» Констана литературоведы не без основания видят рождение целой литературной линии, посвященной судьбе так называемых «лишних людей». В России под несомненным влиянием «Адольфа» стояло написание Пушкиным его «Евгения Онегина», а затем Лермонтовым «Героя нашего времени».3

Но психологизм произведения Констана не ограничивался лишь показом любовной драмы. В романе в облике главного героя явственно проступает и более общая черта — крайний индивидуализм, корни которого восходят к одному из кумиров века Просвещения Руссо, а может быть, и дальше, вплоть до Блаженного Аврелия Августина, которого по праву считают родоначальником нового европейского миропонимания, в центре которого стояла личность отдельного человека. Для нас эта тема индивидуализма важна, поскольку она позволяет глубже понять особенности либерализма Констана — отвержение им того типа республиканизма, который был связан с идущей от античности идеей коллективизма, о чем нам еще придется говорить.

После поражения Наполеона в войне с европейской коалицией и ухода его от власти в 1814 г. Констан вернулся в Париж. Реставрация Бурбонов, сопровождавшаяся усилением старых монархических тенденций, не могла вызвать симпатий Констана.

В период «Ста дней» (1815 г.) он вновь сближается с Наполеоном и соглашается, по его побуждению, приступить к составлению так называемого Дополнительного акта (Acte additionnel), вида конституционного уложения, которое должно было регулировать отношения правителя с обществом.

Новое поражение Наполеона при Ватерлоо и его окончательное отречение от власти привели к вторичной реставрации Бурбонов. После некоторых осложнений Констану удалось наладить отношения с новой властью. Постепенно он становится одним из ведущих литературных и политических деятелей времени реставрации. Он избирается депутатом в нижнюю палату французского парламента, а после революции 1830 г. становится ее председателем. Однако этот высокий пост Констан занимал недолго: он умер в Париже 8 декабря 1830 г.

III. Концепция двух видов свободы — той, что бытовала в античности, и той, что подходит Новому времени

В феврале 1819 г. Бенжамен Констан выступил в Париже, в Королевском Атенеуме (это был вид учебно-просветительского центра), с большой речью «О свободе древних в сравнении со свободою новых народов», которая вскоре же была опубликована.4 Познакомимся поближе с содержанием этого произведения, разбив его для удобства обозрения на условные разделы, или параграфы.

Оратор задается целью показать различие между двумя родами свободы (entre

deux genres de liberté) — той, что была у древних, и той, которая ценится современными народами.

Он специально поясняет мотивы такого рассмотрения. Их два:

- во-первых, мотив исторический. Именно смешение понятий во времена Революции стало для французского народа причиной страшных бед, которых, разумеется, следует избегать;

- и, во-вторых, мотив, так сказать, прагматический. По мнению оратора, осознание того, что представительное правление (gouvernement représentatif) есть единственно возможное и единственно обеспечивающее свободу современным людям, между тем как древность его совершенно не знала, — сознание этого факта представляет безусловную познавательную и практическую ценность.

Итак, оратор начинает с того, что обосновывает отсутствие представительного правления в древности: ни эфоры в Спарте, ни трибуны в Риме не могут рассматриваться, по крайней мере с полным основанием, как его носители.

Система такого правления есть изобретение нового времени. «Древние народы, — поясняет оратор, — не могли ни прочувствовать ее необходимость, ни оценить ее преимущества. Их социальная организация принуждала их желать свободы, совершенно отличной от той, которую обеспечивает нам подобная система».

Теперь оратор дает сравнительную характеристику двух родов свободы:

а) современная свобода — это, прежде всего, свобода индивидуума, право быть лично независимым, со сравнительно малой долей непосредственного участия в политическом суверенитете. Процитируем соответствующий пассаж, в котором, как мы увидим, со всей возможной полнотой представлено кредо западного либерала.

«Прежде всего, — говорит Констан, — зададимся вопросом, какой смысл в наши дни вкладывает в понятие свободы англичанин, француз или житель Соединенных Штатов Америки? Это право каждого подчиняться одним только законам, не быть подвергнутым ни дурному обращению, ни аресту, ни заключению, ни смертной казни вследствие произвола одного или нескольких индивидов. Это право каждого высказывать свое мнение, выбирать себе дело и заниматься им; распоряжаться своей собственностью, даже злоупотребляя ею; не испрашивать разрешения для своих передвижений и не отчитываться ни перед кем в мотивах своих поступков. Это право каждого объединяться с другими индивидами либо для обсуждения своих интересов, либо для отправления культа, избранного им и его единомышленниками, либо просто для того, чтобы заполнить свои дни и часы соответственно своим наклонностям и фантазиям. Наконец, это право каждого влиять на осуществление правления либо путем назначения всех или некоторых чиновников, либо посредством представительства, петиций, запросов, которые власть в той или иной мере принуждена учитывать».

б) древняя свобода (у тех народов, которые ею обладали) — это, прежде всего, свобода коллектива, право каждого его члена на значительную долю непосредственного участия в политическом суверенитете, с ничтожной, однако, личной независимостью. Процитируем и здесь соответствующий пассаж, где отчетливо сформултровано свойственное античности главенство общинного принципа над индивидуальным:

«Последняя (т. е. свобода древних. — Э. Ф. ) состояла в коллективном, но прямом осуществлении нескольких функций верховной власти, взятой в целом, — обсуждении в общественном месте вопросов войны и мира, заключении союзов с чужеземцами, голосовании законов, вынесении приговоров, проверки расходов и актов магистратов, их обнародовании, а также осуждении или оправдании их действий. Но одновременно со всем этим, что древние называли свободой, они допускали полное подчинение индивида авторитету сообщества, как совместимое с коллективной формой свободы. Вы не найдете у них практически ни одного из тех прав, которые составляют содержание свободы наших современников. Все частные действия находятся под суровым надзором. Личная независимость не простирается ни на мнения, ни на занятия, ни тем более на религию. Возможность избирать свою веру, возможность, которую мы рассматриваем как одно из наших самых драгоценных прав, показалась бы в древности преступлением и святотатством. В делах, представляющихся нам самыми ничтожными, авторитет общественного организма довлеет над волей индивидов и угнетает ее. У спартанцев Терпандр не мог добавить лишнюю струну к своей лире, не оскорбив эфоров.5 Власть вмешивалась и в самые обычные домашние дела. Молодой лакедемонянин не мог свободно посещать свою супругу. В Риме цензоры так же направляли свой испытывающий взор на семейную жизнь. Законы управляли нравами, а поскольку нравы простираются на все, то не было ничего, что не регулировалось бы законами».

И вот, в заключение, еще один замечательный пассаж, в котором суммируются высказанные выше наблюдения:

«Таким образом, у древних индивид, почти суверенный в общественных делах, остается рабом в частной жизни. Как гражданин, он решает вопросы войны и мира; как частное лицо, он всегда под наблюдением, ограничивается и подавляется во всех своих побуждениях; как частица коллективного организма, он вопрошает, осуждает, разоблачает, изгоняет в ссылку или предает смерти своих магистратов или начальников; но, будучи подчиненным коллективному организму, он, в свою очередь, мог быть лишен положения, достоинства, проклят или умерщвлен произволом сообщества, частицей которого является. У наших современников, напротив, независимый в частной жизни индивид суверенен в политике лишь по видимости даже в самых свободных государствах. Его суверенитет ограничен, почти всегда лишен основания; и даже если в определенные, но достаточно редкие времена индивид, опутанный различными мерами предосторожности и оковами, и может осуществить этот суверенитет, то лишь затем, чтобы отречься от него».

И ниже:

«Как говорит Кондорсе, люди античности6 не имели никакого понятия об индивидуальных правах. Они были только машинами, ход которых направлялся законами. Та же подчиненность характеризует и золотой век римской республики — индивид был в некотором роде растворен в нации, гражданин — в городе [общине] (l’individu s’était en quelque sorte perdu dans le nation, le citoyen dans la cite)».

Далее оратор останавливается на причинах такого различия; он отметает ряд существенных факторов, которые, по его мнению, в конечном счете обусловили это различие:

У древних — малые размеры государств; непрерывные войны; исполнение рабами вспомогательных и промышленных профессий.

У новых народов — большие размеры государств; вытеснение войн коммерцией; исполнение всех профессий свободными людьми.

Из этого следует:

После небольшого отступления об Афинах, чей пример лишь по видимости противоречит (имеется в виду развитие в Афинах коммерции!), а на самом деле подтверждает общие выводы (ведь даже здесь мы наблюдаем явление остракизма), оратор формулирует окончательное заключение:

«Из всего сказанного следует, что мы не можем более следовать античному типу свободы, состоявшему в деятельном и постоянном участии [индивида] в коллективной реализации власти. Наша свобода должна заключаться в мирном пользовании личной независимостью (Il résulte de ce que je viens d’exposer, que nous ne pouvons plus jouir de la liberté des anciens, qui

se composait de la participation active et constante au pouvoir collectif. Notre liberté, à nous, doit se composer de la joissance paisible de l’independence privée)».

Современный человек, продолжает Констан, не может претендовать на такое политическое влияние, как в древности; зато общественный прогресс доставил ему новые неисчислимые возможности индивидуального счастья (bonheur particulier).

Отсюда — иные цели и иной смысл свободы:

«Из сказанного следует, что мы должны быть привязаны больше, чем древние, к нашей личной независимости. Древние, жертвуя этой независимостью ради политических прав, жертвовали меньшим ради достижения большего; мы же, идя на подобные жертвы, отдавали бы большее за меньшее. Целью древних было разделение общественной власти между всеми гражданами страны. Это-то они и называли свободой. Цель наших современников — безопасность частной сферы; и они называют свободой гарантии, создаваемые общественными институтами в этих целях».

Теперь оратор подвергает критике тех, кто склонен игнорировать эти различия. Во-первых, это мыслители и деятели недавнего прошлого — мыслители (Дидро и особенно Мабли), которые, воодушевившись идеалом свободы древних, стали пропагандировать необходимость его возрождения в наше время, и деятели (имеются в виду деятели времени Французской революции), которые под влиянием идей этих мыслителей сделали попытку провести все это в жизнь. Они пошли против духа времени, и их попытка закончилась неудачей.

Но из этого еще раз следует, что — цитируем Констана, — «личная независимость есть первейшая из современных потребностей. Значит, никогда не надо требовать от нее жертвы ради установления политической свободы. Из этого следует, что ни один из многих и слишком прославленных институтов, которые в древних республиках ограничивали личную свободу, не приемлем в современности».

В качестве примера оратор указывает на попытки в свое время возродить институты, схожие с афинским остракизмом (в 1802 г.) или с римской цензурой (гораздо позже, в связи с выборами в парламент), — попытки, противоречащие новой исторической обстановке.

И вновь Констан настаивает на своем главном тезисе: «Я повторяю: личная свобода — вот подлинная современная свобода; политическая свобода выступает ее гарантом. Но требовать от нынешних народов, как от древних, пожертвовать всей их личной свободой ради политической свободы — самый верный способ заставить народы отрешиться от личной свободы; когда это удастся, то у них вскоре похитят и свободу политическую»

Во-вторых, продолжает оратор, в числе его оппонентов могут быть «некоторые люди» (quelques hommes), которые из означенных выше фактов тоже делают неверные выводы, но совсем уже другого рода, а именно: «поскольку древние были свободны, а мы не можем быть свободными по их подобию, умозаключают, что мы обречены быть рабами».

Если о первой группе было сказано много и с уважительными оговорками, то о второй оратор говорит кратко и без всяких оговорок. По-видимому, речь идет об ультрароялистах или тому подобных крайних правых того времени. Оратор резко критикует их, а затем просит,чтобы его поняли правильно: «Отнюдь не нужно ослаблять

гарантии, а следует расширять круг прав. Я вовсе не хочу отказаться от политической свободы (la liberte politique), но наряду с развитием других ее форм я требую гражданской свободы (la liberte civile)».

Оратор предупреждает также власти относительно тщетности навязать в наше время народу деспотизм: посягательства на политическую свободу неизбежно провалятся. Опорой против произвола властей в новое время служат коммерция (commerce [«торговля» в переводе Федоровой]) и денежное обращение, делающие индивида независимым.

В заключительном разделе речи говорится о политической системе, которая наилучшим образом сумеет обеспечить современным народам их свободу.

«Но, — заявляет Констан, — поскольку свобода, которая нам нужна, отлична от свободы древних, она требует и иной организации, нежели та, что соответствовала античной свободе. В античности человек считал себя тем более свободным, чем больше времени и сил он посвящал осуществлению своих политических прав. При подходящем для нас виде свободы, чем больше времени осуществление политических прав оставляет для наших частных интересов, тем драгоценнее для нас она сама. Из сказанного <...> вытекает необходимость представительной системы правления (de là vient <...> la nécessité du système representative)» (p. 269).

Далее следует панегирик этой системы, суть которой сводится к тому, что народ, не обладая возможностями (и прежде всего временем) сам защищать свои общие интересы, поручает их защиту своим представителям (représentants), но под своим контролем, с правом их контролировать и смещать в том случае, если они не оправдывают возлагающихся на них надежд.

В связи с этим оратор обращает внимание слушателей на необходимость безусловного сочетания одного вида свободы, личной независимости, с другим — политической свободой, и подчеркивает специфическую опасность, угрожающую современной свободе, а именно возможность для современных людей за пользованием индивидуальной независимостью забыть и отказаться от своего права на участие в политической свободе.

Констан предупреждает: этого допускать нельзя. И он поясняет свою мысль:

«Попросим власть оставаться в своих рамках. Пусть она ограничится тем, что будет справедливой, мы же позаботимся о собственном счастье. Сможем ли мы быть счастливыми, благодаря нашим благам, если эти последние будут отделены от гарантий? И где мы найдем эти гарантии, если откажемся от политической свободы? Отказ от нее, господа, сродни намерениям безумца построить на песке дом без фундамента под тем предлогом, что он собирается жить только на втором этаже».

Общий вывод — именно эта представительная система способна обеспечить идеальное сочетание обоих видов свободы, личной и политической, и таким образом обеспечить прогресс человечества. «Я далек <...>, — говорит Констан, — от непризнания любого из двух видов свободы, о которых вам говорил. Нужно, и я это показал, научиться сочетать их друг с другом. Как писал известнейший автор труда по истории средневековых республик,7 общественные институты должны исполнять пред-

назначения рода человеческого; они тем лучше достигают своих целей, чем возможно большее число граждан поднимают до высот нравственного достоинства».

Завершая обзор содержания речи Бенжамена Констана, мы хотели бы поделиться следующими наблюдениями. Прежде всего, очевидна политическая или, точнее говоря, публицистическая исходная точка этого выступления. Рассуждение ведется все время в полемике, с одной стороны, с просветительским и революционным доктринерством XVIII в., а с другой — с ультрароялистами. И с теми и с другими спор ведется по поводу идеальной формы политического устройства для современной Франции. Оратор — последовательный либерал, его идеал — представительная система правления, создающая, по его мнению, наилучшие условия для реализации личной свободы человека. При этом несомненна обусловленность его либерализма и конституционализма современным буржуазным укладом жизни западного мира.

Надо заметить, далее, что, не взирая на эту публицистичность, а может быть, именно благодаря ей Констан правильно, в основном, отмечает различия между условиями и формами свободы в классической древности и в новое время. Его выводы об исторической обусловленности античных форм и нецелесообразности и невозможности их возрождения в новое время неоспоримы. При этом они свидетельствуют о глубинной приверженности Констана к формировавшемуся в то время в общественном сознании направлению историзма, прокладывавшему себе путь благодаря творчеству Винкельмана, Гердера, Гегеля и Нибура.

Вместе с тем полезно помнить об исходной публицистичности выступления Кон-стана, о сознательной заостренности его главных положений, вследствие чего следует с осторожностью относиться к его категорическим утверждениям о полном отсутствии индивидуальной свободы в древней Греции и Риме (пример с Афинами, что бы он ни говорил, свидетельствует против этого) и, наоборот, о безусловном примате этой формы в Новое время. Что бы он сказал, доживи до явления тоталитаризма в Европе в ХХ в.? Мы уж не говорим о том, насколько небезупречна система представительного правления и как часто она оказывается недостаточным гарантом личной свободы.

Как бы то ни было, знакомясь с этой речью Б. Констана, мы еще раз убеждаемся в том огромном значении, которое имеет политическая действительность для развития общественной мысли, в той существенной роли, которую играет политическая публицистика в формировании философии истории.

IV. Общее заключение

Проведенное Констаном различие между свободой античных республик и свободой новых народов имело двоякого рода последствия в истории общественной и научной мысли. С одной стороны, замечательно было четкое описание Констаном той свободы, которая соответствует общественным условиям и умонастроениям людей нового времени. Констан без обиняков отметил в качестве важнейшей черты этой свободы независимость личности, полноту тех прав и возможностей, которыми она

должна располагать. Эта свобода — свобода людей современного западного общества в том виде, как оно сложилось в результате целого ряда социальных революций и преобразований, начавшихся в Англии в XVII в., продолженных в Соединенных Штатах Америки и во Франции в конце XVIII в., наконец, завершившихся рядом преобразований в XIX столетии.

Бенжамену Констану принадлежит честь первой четкой формулировки личной свободы и личных прав человека в Новое время. Влияние этой либеральной, но пронизанной традиционным западным индивидуализмом концепции было огромно, разумеется, в первую очередь в Западной Европе. Но у нас есть основания полагать, что идеи Констана довольно рано проникли и в русское общество, где они нашли отклик в среде передового дворянства декабристской эпохи. Любопытным свидетельством этого отклика можно считать стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти» (1836 г.). В нем поэт говорит о том, что ему безразличны прокламируемые и даруемые сверху политические свободы и права; им он противопоставляет единственно ценную для него свободу — свободу личной жизни:

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода.

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права...

Наряду с этим очевидным воздействием идей Констана на европейскую и русскую общественную мысль для тех, кто занят изучением античности, важно принять во внимание влияние суждений французского публициста на выработку современной концепции античного гражданского общества. В своей речи «О свободе древних в сравнении со свободой новых народов» Констан противопоставил современному идеалу личной свободы образ коллективистической, общинной свободы античных народов. У греков и римлян понятие свободы ассоциировалось прежде всего с коллективом, с общиной граждан, противостоящих массе неграждан — рабов и чужеземцев. Свобода была уделом только граждан, каждый из которых, однако, располагал ею лишь постольку, поскольку он принадлежал к этому привилегированному сословию. По существу, не употребляя принятой теперь в науке об античности терминологии, Констан сформулировал понятие полиса, которое стало определяющим в нашем отношении к классической древности.

За Констаном потянулся целый ряд других, собственно уже специалистов-анти-коведов, которые разработали концепцию гражданской общины, полиса или циви-тас, до мельчайших деталей. Во Франции это был прежде всего Фюстель де Куланж, с его фундаментальным трудом «La rite antique» (1864 г.), что на русский язык справедливо переводят как «Античная гражданская община». Треть века спустя эта

концепция была развита швейцарским ученым Якобом Буркхардтом в обширной работе «Griechische Kulturgeschichte». В России в то же самое время петербургским профессором М. С. Куторгой было создано фундаментальное исследование «Афинская гражданская община по известиям эллинских историков».

В ХХ в. тема полис-цивитас стала заглавной для историков-антиковедов, и мы могли бы без труда привести целую вереницу имен маститых ученых, которые внесли свой вклад в разработку этой темы (Г. Глотц, В. Эренберг, Г. Бенгтсон, а в России — С. Л. Утченко, К. М. Колобова, А. И. Доватур, Г. А. Кошеленко и др.). Полезно, однако, помнить, что начало этой самой актуальной линии антиковедных исследований было положено когда-то французским публицистом Бенжаменом Констаном.

Литература

5. The Cambridge Companion to Constant / edited by Helena Rosenblatt. Cambridge: Cambridge Un