В. И. Ламанский и его историософский трактат «Три мира Азийско-Европейского материка»

М.А. Робинсон

(Москва)

В. И. Ламанский и его историософский трактат «Три мира Азийско-Европейского материка»

В. И. Ламанский— один из известнейших славяноведов XIX— начала ХХв., воспитавший не одно поколение русских славистов. Изучение его творческого наследия, его взглядов является актуальной задачей истории отечественного славяноведения. Прежде чем обратиться к рассмотрению его трактата «Три мира Азийско-Европейского материка»1, сделаем небольшой экскурс в славистическую историографию. Отношение к личности и трудам В. И. Ламанского, его «школе» может, на наш взгляд, служить одним из критериев оценки степени идеологизированное™ советского славяноведения на разных этапах его существования. Сразу следует отметить, что Ламанскому в историографии не повезло, наиболее значительные обзоры и исследования, содержащие прямо противоположные оценки его научной и общественной деятельности, остались неопубликованными.

В обширном исследовании академика В. В. Бузескула «Всеобщая история и ее исследователи в России в XIX и начале ХХв. Часть III.» (470 страниц машинописи)2 в разделе «Изучение славянского мира во второй половине XIX и начале ХХв.»3 большое место уделено Ламанскому, специально анализируется и рассматриваемый нами труд4. Отметим, что вся работа ученого выполнена в традиционной академической манере. В целом он оценивал взгляды Ламанского как славянофильские, а его «политико-философский трактат» предлагал отнести «к числу главных трудов». «Это— писал Бузскул,— одно из самых оригинальных и характерных его произедений...» 5. Бузескул не только отмечал «сходные мысли» Ламанского и Н. Я.Да-нилевскош, высказанныепоследним вкниге «Россия и Европа» относительно выделения особого «Среднего мира» и его границ, но и предлагал проследить связь взглядов ученого с евразийскими концепциями 20-хгг. нашего века: «сравни Евр-Азию, о которой теперь говорят (см.,,например, у Г.В.Вернадского)»6. Бузескул особое внимание обратил на размышления Ламанского о внутрироссийских делах: «В. И. Ламанскийговорито нашихошибках, недостатках, „прорехах и изъянах" с горечью, резко и для того времени смело критикует

русскую политику, внутреннюю и внешнюю: он—против гонений и насилий, он—за уважение, за признание свободы мнений и мысли. Тут доходит он иногда до пафоса. Вообще книга написана с большим воодушевлением. Она кончается мыслью о том, что все наши благие намерения и старания о лучшем будущем могут быть неожиданно прерваны, все существование может подвергнуться страшнымиспы-таниям и ударам. Он опасался войны ввиду „напряженного положения Европы и ее страшных вооружений" и наступательных планов Германии и Австро-Венгрии, планов, в существовании которых он не сомневался. Но, говорил он, если война должна уже быть, то пусть будет как можно позже»7. В заключении Бузескул специально отмечал: «Мы остановились подробнее на этом трактате В. И. Ламанского ввиду того интереса, какой он представляет вообще и в частности для характеристики воззрений В. И. Ламанского и того обстоятельства, что это произведение известно менее других его главных трудов»8. Последнее утверждение ученого, на наш взгляд, не лотеряло своей актуальности и доныне. Монография Бузескула была завершена в 1929 г., но, несмотря на активную поддержку председателя комиссии по истории знаний В. И. Вернадского, писавшего автору: «Ни в каком случае не следовало бы мне кажется сокращать Ваш труд— надо все усилия направить на то, чтобы издать все»9, книга в свет не вышла.

Заметим, что окончательное решение «отклонить печатание» труда уже покойного к тому времени Бузескула произошло 7 июня 1934г.10, а полугодом ранее—28 декабря 1933 г. —-в Институте славяноведения В. Н. Кораблев прочитал доклад с весьма многозначительным названием: «Славяноведение на службе самодержавия (из деятельности академика В. И. Ламанского)». Необходимо отметить, что в 1933 г. исполнилось 100 лет со дня рождения Ламанского, и, очевидно, некоторые славяноведы ожидали, что эта дата будет как-нибудь отмечена; среди них, в частности, был, пожалуй, старейший из остававшихся к тому времени учеников В. И. Ламанского, восьмидесятилетний К. Я. Грот. Не зная ни точного названия, ни когда состоится доклад, он спрашивал в письме от 1 ноября 1933 г. своего коллегу академика Б.М.Ляпунова: «...мне очень бы хотелось знать, состоялось ли в Институте славяноведения чтение В. Н. Кораблева о В. И. Ламанском, отчего не придали ему более публичности, и почему из круга лиц, особо заинтересованных таким хоть и скромным чествованием столетней годовщины его рождения, никто не был оповещен об этих поминках В. И. Конечно, все это очень странно, хоть и объяснимо. Простите, что утруждаю Вас, но очень был бы Вам благодарен, если б Вы мне сообщили впечатление от этой лекции или докладе, в каком она была духе и какого содержания» п.

Состоявшееся мероприятие вряд ли возможно назвать чествованием. Кораблев, взяв на вооружение марксистские постулаты классового подхода, поставил своей задачей заклеймить сразу всех предшественников-славяноведов, ибо вообще вся наука XIX— начала XX в. «всегда служила интересам господствующих классов» и являлась «орудием классовой борьбы» п. Опираясь на данные о социальном происхождении, исследователь отмечал, что большинство дореволюционных профессоров-славяноведов ведущих русских университетов были тесно связаны с господствующими классами. Далее Кораблев, сам, кстати, ученик Ламанского, постепенно переходил к раскрытию собственно вредного влияния учителя на развитие русского славяноведения. Он писал: «Сословные группировки этой категории ученых могут до известной степени говорить и об их классовой настроенности, проявившейся в их трудах и в особенности в их практической деятельности. При этом надо помнить, что в большинстве своем все это были либо прямые ученики академика В. И. Ламанского, либо ученики его учеников, т. е. люди, вышедшие из школы того же Ламанского и, таким образом, разделявшие или склонные разделять его идеологические установки, которые складывались и формировались у их учителя в течение 50 лет»,3.

Идеологические же и политические воззрения Ламанского Кораблев представил достаточно схематично и явно греша против истины: «Стоя на позициях эпигонов славянофильства, мечтавших об объединении всех славян под крыльями российского орла (панславизм, выливавшийся в формы панрусизма), Ламанский, несомненно, был убежденным сторонником правительственной точки зрения на славянство и желанным сотрудником для этого правительства» 14. Не вызывает сомнений лояльность Ламанского властям и его общая приверженность достаточно консервативным взглядам, так, он, например, не поддержал коллективный протест почтипо-ловины академиков против ограничения гражданских свобод, появившийся в печати накануне революционных событий 1905 г. У нас не вызывает также сомнений, что Кораблев, хорошо зная как научные, так и общественно-политические взгляды своего учителя, вполне сознательно стремился выполнить определенный социальный заказ. Именно его доклад наглядно иллюстрирует возможность применения тезиса о науке как «об орудии классовой борьбы» в советское время. Направлено же было это орудие на историю той науки, к которой принадлежал и сам Кораблев.

Выступление ученого встретило самую благожелательную реакцию директора Института славяноведения академика Н. С. Державина. В своем отзыве он подчеркивал прежде всего политико-идеологические аспекты доклада: «...освещение политической деятельности Ламанского представляет несомненный интерес с точки зрения иллюстрации классового характера науки и ее роли на службе царского самодержавия». По мнению академика, Кораблеву удалось показать «политическую деятельность Ламанского как агента, посредника и проводника мероприятий царского правительства по отношению к славянским странам» 15. Кораблевым даже была подготовлена книга о Ламанском, о чем в связи со столетием ученого сообщалось в Трудах Института славяноведения: «Институт выпус-каетонемв 1934 г. специальную монографию»16.

Ко второй половине 30-х гг. относится неопубликованная статья Ю.В.Готье «Славяноведение в России и СССР». И хотя автор не клеймит все славяноведение в целом, как Кораблев, но для Ламанского и его школы он не находит ни одного доброго слова. «Ламанский и его многочисленные ученики,—- писал Готье,—были представителями воинствующего Национализма в русской славистике... Всегда реакционно выступавшего во внутренних вопросах и агрессивного в вопросах отношений со славянами зарубежными, Ламанского можно считать вождем целого направления в среде русских славистов, идеологом самодержавия и сторонником захватнических стремлений русского националистического шовинизма» 17. Готье признает, что «Ламанский и его школа оказали длительное влияние на русских славистов» 18, что была и эпоха «безусловного преобладания в России школы Ламанского» 19, в результате ее приверженцы, «будучи в своей исторической деятельности представителями реакционных течений, оказали очень отрицательное влияние на судьбы русского славяноведения вообще»20. Одним из решительных противников этого направления Готье называл А. Н. Пыпина, который «отчетливо выступил против официальных славянофильских, отдававших панславизмом воззрений»21. Весьма негативно отозвался Готье и о рассматриваемом нами труде: «Славянофильство В. И. Ламанского нашло синтетическое выражение в книге „Три мира Азийско-Европейского материка" (СПб., 1982; 2-еизд.Петроград, 1916).:. В критических отзывах даже ставился вопрос, можно ли считать эту работу исследованием»22. Готье не принадлежал к ученикам Ламанского, его становление как ученого происходило под влиянием научной школы, близкой к позитивизму, но тем не менее мы считаем, что категоричность его оценок скорее восходит к элементам обязательной для советской науки того времени политико-идеологической риторики. Вряд ли ученый, успевший на личном опыте узнать, что такое преследования за несоответствие идеологическим канонам социалистической науки, так

уж искренне полагал, что Ламанский и его школа в основном принесли славяноведению только вред.

Очень близкую Готье оценку получил Ламанский и в известной статье В. И. Пичеты «К истории славяноведения в СССР»: «„Патриарх русского славяноведения" был идеологом самодержавия, его захватнической балканской политики и великорусского националистического шовинизма»23. На почти текстуальное совпадение оценок Готье и Пичеты исследователи уже обратили внимание. А. Е. Москаленко прямо указал на то, что «со статьей Ю. В. Готье был знаком В. И. Пичета, который, судя по отдельным местам, использовал ее в своем опубликованном обзоре... в этом нет ничего удивительного, так как оба ученых были большими друзьями и обменивались друг с другом своими мыслями»24. Статья Пичеты была очень важным явлением в истории славяноведения, она появилась в период оживления науки после многих лет критики, гонений й репрессий (Кораблев погиб в лагерях, и Готье, и сам Пичета также познакомились с ГУЛАГом.) Перед войной славяноведение было директивно извлечено из почти полного забвения и ориентировано на идеологические задачи момента. Начавшаяся Великая Отечественная война внесла очень важные коррективы в возможности ученых оценивать прошлое своей науки. Влияние новой ситуации уже сказалось в работе Пичеты 1942 г., в которой он, с одной стороны, вновь повторил свои нелестные оценки, выразив их несколько странной по смыслу фразой о том, что Ламанский, «которого можно считать главою целой исторической школы славистов, имел весьма ограниченное количество учеников, так как выступал с ярко выраженной великодержавной шовинистической идеологией». Кроме того, по утверждению Пичеты: «Научные и общественно-политические выступления Ламанского отталкивали от сближения с Россией славянских буржуазных ученых и политических деятелей. В этом отношении деятельность Ламанского содействовала не сближению славян с русским народом, а скорее их разъединению»25. Но, с другой стороны, только этими оценками Пичета уже не ограничился, он отметил, что «целый ряд учеников Ламанского выпустил прекрасные исследования по средневековой истории южных славян»26, и, что особенно важно, обнаружил в трудах Ламанского некоторые положительные черты. Так, он считал, «что заслугой Ламанского было то, что он постоянно в своих работах и статьях обращал внимание на враждебное отношение немецко-буржуазной науки к славянству, что недостаточно оценивалось русскими либерально-буржуазными учеными»27.

Минуло еще два года войны, и в научной жизни происходит совершенно немыслимое несколькими годами ранее явление. Державин выступает на октябрьской сессии Отделения литературы и языка АН СССР с докладом «Академик Владимир Иванович Ламанский (1833-1914) в истории русского славяноведения и наша современность. К 30-летней годовщине со дня смерти». Этот доклад вполне можно отнести к жанру панегирика. Выступление не было опубликовано, но его 40-страничный машинописный текст хранится в архиве Державина. В обычной обстановке подобная круглая дата вряд ли могла послужить поводом для торжественного доклада. Мы полагаем, что Державин, всегда отличавшийся острым чутьем к возможным политико-идеологическим переменам, почувствовал, что с перспективами вступления советских войск на территорию славянских государств, освобождения их и установления с ними союзнических отношений могут появиться неплохие шансы и для активного развития славяноведения. Державин как бы напоминал, что именно он вполне может претендовать на роль «патриарха» послереволюционного советского славяноведения. Это напоминание могло прозвучать не без пользы для Державина, ибо проект воссоздания в той или иной форме Института славяноведения приобретал реальные перспективы.

Нетрудно вспомнить, что десятью годами ранее Державин был полностью солидарен с разоблачительными заявлениями Корабле-ва. Сколь несправедлив был Державин тогда, столь же неумерен он был в восхвалении Ламанского сейчас. Итак, он, дабы не оставалось никаких сомнений в характере его выступления, сразу же констатировал: «Владимир Иванович Ламанский, знаменитый русский ученый-гуманист, филолог, историк и этнограф, славяновед, разносторонняя ученая и общественная деятельность которого образует целую эпоху в развитии русского славяноведения и одну из выдающихся страниц в истории русско-славянских международных отношений» 28. Для придания весомости своей оценке труда «Три мира» как классического исследователь ссылался на восторженный отклик одного из современников Ламанского, утверждавшего, что работа «имеет мало себе равных в мировой литературе» [с. 5]. Славянофильство как течение общественной и политической мысли все еще оставалось в ряду идеологически чуждых и реакционных, поэтому Державину пришлось преодолеть определенные трудности, ведь Ламанский относил себя именно к славянофилам. Ученый, однако, решительно заявил, что «патриарх» русского славяноведения «с традиционным славянофильством... нетолько никогда не имел ничего общего, но по своим воззрениям на историческое прошлое и

настоящее России... сходился во взглядах с передовой частью тогдашней русской общественности» [с. 6]. Державин, вразрез с традиционными оценками, писал о том, что Ламанский был «чужд всякой племенной или национальной исключительности» [с. 7].

Стараясь найти в ученом как можно больше черт, достойных с точки зрения официальной идеологии, Державин не очень стремился быть объективным. Он подобрал Ламанскому вполне достойное место в общественно-политической жизни XIX в. «По своему мировоззрению,—.утверждал Державин,—это был представитель в науке либеральной демократической общественности 60-70-хгодов» [с. 17]. И, наконец, как вершина положительной оценки, Ламанский ставился рядом с А. Н. Пыпиным, они — «два крупнейших представителя русской демократической общественности» [с.25]. Державин стремился предельно актуализировать значение всей деятельности Ламанского. Он подчеркивал, что «труды академика Ламанского и отдельные его высказывания по основным вопросам нашей международной жизни ценны для нас своею созвучностью с нашею современностью, когда на долю славянских народов во главе с русским народом выпали жесточайшие испытания в борьбе за свое национальное самосохранение и государственную независимость» [с. 12]-.

Не обошел вниманием Ламанского Державин и в своей так и незавершенной и неопубликованной монографии, хранящейся в архиве под названием «Русское славяноведение (введение в славянскую филологию, ч. 1) и очерк славяноведных изучений в России». По-видимому, написание фрагментов, посвященных характеристике Ламанского, также относится к периоду войны. Здесь Державин не изменил своего последнего мнения о Ламанском, «разносторонняя деятельность которого образует собою целую эпоху в развитии русско-славянских международных отношений»29. Особой заслугой ученый считал его профессорскую деятельность. «Большую заслугу Вл.Ив. Ламанского составляет и то,:— писал Державин,— что он вырастил в своей аудитории целую плеяду учеников, сделавшихся впоследствии выдающимися русскими учеными-славяноведами, а некоторые из них и мировыми учеными... Все эти ученые образуют в нашей науке „школу" Ламанского» 30. И, естественно, исследователь не мог упустить и политический момент: «Будучи ученым мирового масштаба, Вл.Ив.Ламанский был вместе с тем выдающимся русским общественным деятелем» 3.1.

В 50-е гг. оценки Ламанского, его главного труда и его школы вновь определялись классовым подходом, как и в 30-е гг. Опять последователи и коллеги Ламанского были объединены в «славянофияьско-панславистскую школу». Их критика велась теперь, так сказать, с позиций методологических, утверждалось, что «русские славяноведы совсем почти не занимались общими, философскими вопросами истории. Все, что делалось в этом направлении, представляло старую погудку на новый лад, вроде книги Ламанского („Три мира"), или являлось одной из разновидностей буржуазных попыток „уничтожения марксизма"»32. Заметим, что известный и уважаемый ученый С. А. Никитин, которому принадлежат эти строки, в свое время, на рубеже 20-хгг., сам испытал, что такое сомневаться в верности марксистского метода. Он, так же как писавшие о Ламанском Кораблев и Готье, с ГУЛАГом был знаком не понаслышке. Мы полагаем, что столь яркое описание работы Ламанского вряд ли можно отнести к принципиальным научным воззрениям Никитина, скорее это все та же дань эпохе, строго следившей теперь уже за марксистской чистотой научных оценок.-Только в биобиблиографическом словаре «Славяноведение в дореволюционной России» и ряде более поздних публикаций проявилось более взвешенное и объективное отношение к научному наследию известного ученого33.

Книга В. И. Ламанского появилась в 1892 г., и ее можно назвать последним историософским сочинением славянофильского направления в русском славяноведении.. Со времени формирования основных историософских концепций славянофильского направления прошло не одно десятилетие. Россия вступила в новую эпоху своего развития. Произошли крупнейшие изменения в экономической, внутри- и внешнеполитической обстановке. К концу XIX столетия во всех ведущих мировых державах был отмечен существенный экономический рост. На карте Европы возникли новые государства. Международная ситуация осложнялась столкновениями интересов в колониальной политике и установлении контроля над полузависимыми странами, начали возникать противостоящие друг другу военно-политические блоки. В такой обстановке и появился трактат Ламанского. Важнейшей задачей этого сочинения было в новых условиях продолжить развитие основных теоретико-методологических концепций славянофильства и аргументированно доказать их незыблемость.

В «Трех мирах» ученый, размышляя о прошлом, настоящем и будущем славянских народов, пытался ставить и решать проблемы развития всего человечества в глобальном масштабе. Сложность поставленной задачи и существенные изменения всей политической жизни привели к тому, что труд ученого представляет собой пеструю картину вступающих в противоречие друг с другом старых постулатов и схем с новыми мыслями и наблюдениями. Тем не ме4 — 1594

нее многие, казалось бы, взаимоисключающие друг друга положения свободно уживаются в общих построениях Ламанского.

Необходимость рассматривать историю человечества как историю самостоятельно развивающихся миров для Ламанского аксиома, деление народов, принадлежавших к европейской цивилизации, на миры романо-германский и греко-славянский-— важнейшее теоретическое положение славянофильства на всех этапах его развития. Ламанский лишь стремился расширить этот принцип на все человечество и попытаться выявить и объяснить специфику каждого из миров.

Одной из главных задач труда было определение границ греко-славянского мира, ибо толкований требовало не только включение «третьего мира»— Азии в схему Ламанского, в связи с этим возникала необходимость провести границу между ним и греко-славянским миром. Собственно греко-славянский мир ученый определял как «Средний мир, т. е. не настоящая Европа и не настоящая Азия» [с.3]. Ученый, следуя за славянофилами, ставившими конфессиональные вопросы на первое место в своих исторических построениях, самым важным аргументом в пользу разделения всех трех миров считал вопрос о религиозной принадлежности жителей Европы и Азии. Однако в этом вопросе Ламанский, оставаясь, безусловно, сторонником разделения романо-германского (католического и протестантского) и Среднего (православного) миров, постарался увидеть не только то, что их разделяло, но и то, что их объединяло. Поставить такую проблему Ламанского заставляла необходимость теоретически обосновать отделение мира Среднего от окружающего его азиатского мира. И Ламанский без труда находит общие черты миров греко-славянского и романо-германского, это прежде всего общность многих их «начал». Христианство для него важнейший фактор истории, который «издавна составляет общепросветительное начало и существенный историко-культурный признак европейского и так названного нами Среднего мира» [с. 41 ].

«У мира Среднего и у Европы,— писал Ламанский,— историческая жизнь и образованность возникают и развиваются если не из совершенно одинаковых, то более и менее общих и сходных источников: христианства и греко-римской цивилизации и культуры. Просветительное начало церкви, политическое влияние преданий империи или царства, образовательное значение древних классиче-скихязыков и литератур существенно отличают в прошлом, настоящем и будущем судьбы развития мира Среднего и Европы от мира азиатского» [с. 44]. Развивая эту идею, Ламанский выделял одну область, которая полностью объединяет все европейские народы:

«Как сравнительно ни бедна образованность, как ни слаба и ни скудна цивилизация и культура Среднего мира перед образованностью европейской или романо-германской, но, различные по своим возрастам и степеням, по национальным характерам, в главных своих основах и идеалах они составляют одну новую христианскую образованность» [с. 44]. По мнению ученого, основными признаками христианской образованности являются «безграничное стремление к свободе духа во всех проявлениях человеческой деятельности, полнейшее уважение к достоинству и правам человеческой личности, без различия полов, званий и состояний, сознание внутренней обязательности для каждой без исключения личности само-* осуждения, раскаяния, самопожертвования и братского благоволения к людям, с неустанным призыванием общего благоденствия, наступления царства Божия на земле, в виде общего братства и свободы всех людей и народов» [с. 44]. Начала эти «одинаково дороги уже в течении многих веков, хотя и медленно осуществляются обеими половинами нового, христанско-арийского, человечества, как собственной Европе, так и Среднему миру»; [с.44]. По глубокому убеждению Ламанского, «каждый христианин, беспорно, желает распространения и утверждения христианства на всем земном шаре и у & себя,в отечестве», причем идейное значение христианства выше «политических интересов и польз своего отечества», оно не может нанимать «подчиненное отношение к нашей личной и национальной особи» [с. 115].

Важнейшей политической идеей, которую считал необходимым выразить и доказать Ламанский, была мысль о единении всех славян в рамках Среднего мира. Это обстоятельство заставляло ученого отодвинуть на второй план вопрос о конфессиональных различиях среди самих славян и выдвинуть на первое место вопросы этнического родства и этнической же нетерпимости. Так, ученый утверждал, что западные славяне «резко отделяются от своих западных соседей единоверцев, немцев и итальянцев, глубокою взаимною ан-типатиею, разностью языков и характеров* противоположностью национальных интересов» [с. 24]. Очень важным признаком единения всего славянства Ламанский полагал следующее: «Можно признать также резкими и отличительными признаками славян юго- и северо-западных от собственной Европы—общее им всем благоговейное почитание памяти двух мужей, к подвигам и именам которых собственная Европа относилась или совершенно равнодушно, или даже враждебно... Говорим о славянских апостолах Константине и Мефодии, память которых свято чтилась и чтится даже у западных славян, утративших славянское богослужение...» [с.23].

Именно поэтому необходимо «все западные славянские земли с точки зрения этнологической и историко-культурной отделять от собственной Европы и относить заодно с Россиею и с землями ей единоверными, к так названному нами миру Среднему» [с. 24]. Таким образом, Ламанский в отграничении Среднего мира на западе опирался на этнические признаки, и ему пришлось отделить, несмотря на политические границы, «от собственной Европы славянские земли» [с. 43].

О восточных границах Ламанский размышлял следующим образом: «Относительно же прочих сухопутных границ Среднего мира с "собственно Азиею следует заметить, что их правильнее всего отождествлять с политическими границами России, хотя часто они переходят и границы естественные и этнографические. Таковы целые среднеазиатские области, недавно приобретенные русским оружием» [с. 42]. Подобный подход Ламанский, в частности, объяснял тем, что с присоединением к России эти области «отрываются от коренных основ своей прежней национальной истории и культуры» и «сразу лишаются самых коренных и существенных своих особенностей» [с. 43].

Для проведения границ Среднего мира на Ближнем и Среднем Востоке Ламанский смело вторгался в пределы Турецкой империи. Так, земли, населенные армянами и сирийскими христианами (очевидно, имеются в виду ливанские марониты.— М. Р.), включались ученым в Средний мир [с. 41 ]. Сюда же относил он даже и «прежних христиан», «ныне же мусульман чисто по нужде и по имени» [с. 420] • Это значит, что конфессиональному признаку в данном случае отдавалось предпочтение перед этническим и государственными границами.

Рассмотрев в общих чертах те принципы, которыми руководствовался Ламанский в выделении особого Среднего мира, мы убедились в том, что автор не выдерживал, да и не мог соблюсти чистоту их применения. Попытка опереться на старые методологические идеи и принципы в данном случае оказалась явно неудачной. Можно отметить, что государственно-политические убеждения и взгляды ученого наложили четкий отпечаток на его методологические построения. Его нельзя, пожалуй, обвинить в том, что он прямо призывал к расширению границ Среднего мйра, хотя восточное направление все-таки подразумевалось. Небезынтересно отметить характеристику, которую давал вскоре после кончины Ламанского его ученик Ф. Ф. Зигель в письме к К. Я. Гроту: «Мне кажется, покойного можно отчасти обвинить и в том, что его мыслями и пером руководили политическая атмосфера и злоба дня»34.

Ламанский признавал Россию единственным ведущим элементом греко-славянского мира, не умаляя при этом особой роли остальных народов. Он был твердо убежден, что «существование в принадлежащих к России землях нескольких миллионов ее единоплеменников и единоверцев составляет источник ее силы и могущества политического и культурного как в настоящем, так еще более в будущем» [с..19 ^Подчеркивая, что;«Россия уже тем полезна славянам, что она существует», Ламанский не переставал напоминать, что славяне «тем, что существуют, полезны России, что без них она никогда не была бы тем, что она есть, что если они зачахнут в борьбе и, наконец, исчезнут, она никогда не будет тем, чем она может быть в случае, если все нерусские славяне сохранят и обеспечат наконец свою самостоятельность»;[с. 20] . Много горьких слов посвятил ученый русскому обществу, почти ничего не знающему о славянах, их истории, литературе и культуре. «Мы любим жаловаться,—писал он,— на медленный рост и слабую самобытность русской образованности, но мы не соображаем, что без презираемых нами малых литератур и письменностей славянских русская литература и наука сделали бы по сие время еще менее успехов». Он призывал напомнить, «какое глубокое и плодотворное влияние» оказало на «новейшую русскую науку — филологию, этнографию, археологию, историю-—новейшее литературное движение южных и западных славян и труды их корифеев, Добровского, Копитара,&Шафарика, Юнгмана, Палацко-го, Линде, Левелеля, Караджича, Миклошича и пр.» [с. 21].

Важным элементом историософской концепции Ламанского был ее футурологический аспект. Основы этих построений, как и уже рассмотренных нами, восходили к романтическим концепциям русского славянофильства. Так, ученый, настаивая на различной исторической судьбе «этнологических миров», отражал уже в новых исторических условиях конца XIXв. славянофильскую идею перехода первенства в развитии человечества к миру греко-славянскому от мира романо-германского. Опираясь в основном на демографический фактор [с. 38], он прогнозировал:«...центр романо-германского мира переместится из Европы в другие части света; особенно в Америку и Австралию с Полинезиею» [с. 35], а «Европа не может навеки, говоря относительно даже едва ли надолго, сохранить свое первостепенное значение в мировой политике и образованности» [с. 37]. Необычайный прирост «англо-саксов в Новом Свете», по мнению ученого, безусловно; должен привести к тому, что «все прочие&романские и германские национальности и языки Старого Света принуждены будут ранее или позже снизойти до роли второстепенных деятелей в мире романо-германском» [с. 37-38].

Ламанский в своих футурологических построениях не боялся быть пророком. Нельзя не отметить своеобразия подхода ученого к «реальному» состоянию «миров» к 90-м гг. XIXв., здесь переплелись и старые, классические схемы славянофильства, констатация новых международных явлений, и критическое отношение к действительному общественно-политическому и культурному состоянию славянских народов, в том числе и русского. Исследователь представлял такую схему: «Если последний (романо-германский мир.— М. Р.) справедливо может быть назван по преимуществу миром настоящего, миром наличного могущества и отчасти где наступающей, где, по-видимому, наступившей уже старости, в отличие от мира собственно-азиатского, этого мира прошедшего по преимуществу, мира дряхлой древности, политической и культурной зависимости, то мир греко-славянский, в отличие от этих обоих миров, часто называется, наравне с англо-саксонским миров Нового Света, миром будущего по преимуществу, или, быть может, правильнее назван миром более или менее горького и неприглядного настоящего, исполненным, однако, надежд, чаяний и упований, далеко не безосновательных, но всячески трудно осуществимых...» [с. 71—72].

Собственно западноевропейские народы обречены на «старение» и должны уступить первенство славянским народам. Таким образом, идея противостояния миров являлась основой в теоретико-методологическом арсенале Ламанского. К ней так или иначе сводились или зависели от нее все остальные мысли исследователя ; об истории или будущем славянских народов. При этом ученый никогда не отрицал и не принижал огромных достижений европейской цивилизации. «Не будем односторонними,—писал Ламанский,-— отдадим должное нашим многолетним увлечениям Европою, ее цивилизациею. В этом увлечении, при всех его крайностях, было много прекрасного. В нашей дани восторгов было много справедливого, истинно-человеческого; средневековая и новая Европа, романская и германская ее половины в духовно-религиозной области, общежитии, в государственности, в искусствах, в науках, промышленности, торговле раскрыли столько богатства и величия духа, столько отваги и любви, создали такое множество разнообразных, чудных несокрушимых памятников энергии, талантов и гения, что грядущие людские поколения во всех углах земного шара вечно будут с благодарностью вспоминать о великих подвигах Европы» [с. 107].

Ламанский, противопоставляя романо-германский и греко-славянский миры, признавал для них, тем не менее, как мы отмечали выше, объединяющее начало христианской образованности. Традиционная славянофильская историософия предпочитала, однако,

тезис о том, что существование различных христианских конфессий разъединяет даже славянские народы. В начале 60-хгг. XIX в. Ламанский и сам высказывал чрезвычайно резкие суждения о вредоносной роли католицизма, в частности, для поляков—: «католицизм растлил у них и сердце, и ум»35. В своей книге ученый избегает таких крайностей, напротив, он призывает поддержать борьбу поляков в Пруссии против попыток их онемечить, напоминая:«.. .мы нередко забываем возблагодарить их за услуги, в разное время ими оказанные славянству, когда они боролись с германизмом...» [с.22]. Тем не менее он, естественно, оставался сторонником признания православия истинным христианством и истинной же славянской религией. Ламанский утверждал, что «лучшие люди» романо-герман-ского мира, выступавшие против «искажений и злоупотреблений Рима, не переставали в подтверждение того или другого своего мнения указывать на греков и восточную церковь как хранительницу высших христианских идеалов и лучшего строя церковной жизни» [с. 77-78]. Он считал православие первостепенным фактором в развитии России. «Трудно вкратце выразить все бесконечно-благотворное влияние православной веры, церкви на жизнь русского народа,— писал Ламанский.— Если наша Русь чем крепка и сильна, чем живет и движется, почему ей предстоит великое будущее,—конечно, благодаря ее высокому просветительному началу. Все прочее, что нужно людям, само прилагается и приложится, ибо для человечества нет и никогда не будет ничего выше искания царства Божия, царства вечной истины и совершенной любви» [с. 110].

Особое место, которое Ламанский уделял роли христианского учения во всех сферах человеческой деятельности, всегда необходимо иметь в виду при анализе как его научных, так и общественно-политических взглядов. Так, необходимость одной из важнейших гражданских свобод— свободы слова— ученый возводил к мысли Григория Богослова: «Запрещение пользоваться даром слова показывает только, что запрещающие не полагаются на правоту свою...» [с. 117]. Идея ненасилия в вопросах взаимоотношений государства с подданными также была им заимствована у Григория Богослова. •

Суждения Ламанского о неславянских народах, населяющих Средний мир вообще и Россию в частности, также опирались на принципы христианской морали. Так, он писал: «...в нашем мире имеют свое определенное место, свое призванье и разные другие племена и народности, как греки, албанцы, румыны, мадьяры... их сохранение и развитие в их собственных пределах точно так же— дело желательное, необходимое» [с.89]. Суждения ученого об отношении в обществе к «инородцам» снимает, на наш взгляд, обвинения Ламанского в шовинизме, более того, именно он выступал принципиальным противником всякого национализма. «В значительной части нашего образованного или полуобразованного общества,— сетовал Ламанский,— слышны самые дикие и грубые мнения и выражения об инородцах. Это совсем не по-христиански да и большое заблуждение. Это решительно наше несчастье. Пора, давно пора понять, что начало разнообр?