Лев Каменев, исследователь творчества Александра Герцена: интеллигент меж двух берегов

ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ЯЗЫК И ЛИТЕРАТУРА

Т. 14. Вып. 4

ЖУРНАЛИСТИКА

УДК 93/94 Амашер Корин

Женевский университет, Швейцария korine.amacher@unige.ch

ЛЕВ КАМЕНЕВ, ИССЛЕДОВАТЕЛЬ ТВОРЧЕСТВА АЛЕКСАНДРА ГЕРЦЕНА: ИНТЕЛЛИГЕНТ МЕЖ ДВУХ БЕРЕГОВ*

До сих пор имя большевика Льва Каменева не связывалось с именем Александра Ивановича Герцена. Тем не менее еще с дореволюционных лет Каменев испытывал к Герцену глубокий интерес. После революции, и в особенности в начале 1930-х гг., в бытность свою директором издательства "Academia" и двух академических институтов по литературе, Каменев отредактировал и издал множество текстов Герцена и начал серьезное исследование наследия этого мыслителя. Теперь архив Каменева открыт, и найденные материалы свидетельствуют об активной деятельности ученого в области герценоведения. В 1936 г., после вынесенного Каменеву смертного приговора, большинство его работ попало в специальные фонды, недоступные исследователям вплоть до его посмертной реабилитации в 1988 г. Арест Каменева не только отсрочил на несколько десятилетий начатое им переиздание «Колокола», но и затруднил будущим герцено-ведам доступ к его собственным работам. Между тем некоторые мысли Каменева, в частности соображения об «архитектурной стройности» «Былого и дум», долгое время бывшей камнем преткновения для издателей Герцена, не лишены интереса. Смерть Каменева также ознаменовала конец дискуссий вокруг герценовского наследия. Каменев, более других сделавший для распространения ленинской интерпретации сочинений Герцена, не был чужд немарксистским дореволюционным культурным и интеллектуальным традициям. И в отличие от того, что произойдет после Второй мировой войны, когда в герценоведении марксистская интерпретация стала доминирующей, Каменев об этих традициях не умалчивал. Библиогр. 45 назв. Ключевые слова: Лев Каменев, Александр Герцен.

Amacher Korine

University of Geneva, Switzerland korine.amacher@unige.ch

LEV KAMENEV, A SPECIALIST OF ALEKSANDR HERZEN&S WORK: AN INTELLECTUAL BETWEEN TWO SHORES

The name of the Bolshevik Lev Kamenev has never been associated with that of Aleksandr Herzen. However, since the pre-revolutionary period, Kamenev had shown a deep interest in Herzen&s work. After the Revolution, and particularly in the 1930s when he was director of the Academia Press and of two academic institutes of literature, Kamenev edited numerous texts by Herzen and started up an ambitious programme of studies dedicated to Herzen. Nevertheless, after his death sentence in 1936, a

* Перевод с французского Веры Мильчиной © Санкт-Петербургский государственный университет, 2017

great part of his work disappeared in special archives inaccessible to researchers until his posthumous rehabilitation in 1988. These archives are now accessible to them. Their disappearance prevented Herzen specialists from having access to his work and impeded the re-editon of The Bell by Herzen, one of Kamenev&s most ambitious projects. Kamenev&s arrest delayed for several decades the re-edition of The Bell and made it more difficult for future researchers to have access to his works. Meanwhile, some of Kamenev&s ideas, in particular concerning the "architecture" of My Past and Thoughts, which remained, for a long time, mysterious to Herzen&s editors, were very innovative and interesting. Kamenev&s death also put an end to the discussions over Herzen&s legacy. Kamenev, who was one of the most active promoters of Lenin&s interpretation of Herzen, remained a man stamped with pre-revolutionary non-Marxist cultural and intellectual traditions that were not concealed by him, as would be the case later, particularly after the Second World War when the Marxist interpretation of Herzen was definitively imposed. Refs 45.

Соединение имен Александра Герцена и Льва Каменева (1883-1936), старого большевика, соратника Ленина, приговоренного к смерти в августе 1936 г. во время одного из московских процессов, может показаться странным. В русской и западной историографии о Каменеве пишут в основном в связи с политикой. Его имя упоминают, как правило, рядом с именем Григория Зиновьева, его друга и политического единомышленника.

Между тем Каменев оставил большой след не только в политике, но и в культуре. Во-первых, как председатель Моссовета в 1918-1926 гг., а затем, с начала 1930-х гг. до своего последнего ареста в декабре 1934 г., как глава издательства "Academia" и двух крупных научно-исследовательских институтов: Института русской литературы (ИРЛИ, или Пушкинский Дом) и Института мировой литературы (ИМЛИ, или Институт Горького). Наконец, в течение двух десятков лет (с 1914 по 1936 г.) Каменев опубликовал целый ряд статей и книг, посвященных различным мыслителям и политикам XIX в. В настоящее время исследователи получили доступ к архиву Каменева1. Он содержит материалы, касающиеся его политической и научной деятельности, а также переписку и опубликованные и неопубликованные бумаги, связанные как с его исследовательской работой, так и с руководством двумя институтами и издательством.

Судя по архиву, Каменев с конца 1920-х гг. был погружен в изучение творчества Герцена. Глубокий интерес к этому автору он, впрочем, испытывал еще раньше, в дореволюционные годы, поскольку первая его пространная работа о Герцене была опубликована в «Вестнике Европы» в 1914 г. [Каменев Ю. 1914].

В 1920 г., в бытность свою председателем Моссовета, Каменев стал одним из главных организаторов мероприятий, посвященных пятидесятой годовщине со дня смерти Герцена. С конца 1920-х гг. он публиковал многочисленные статьи о Герцене и предисловия к его сочинениям. Наконец, в 1931 г. им осуществлено первое полное научное издание мемуаров Герцена [Герцен 1931-1932].

Эта сторона жизни Каменева, о которой и пойдет речь в нашей статье, до сих пор остается малоизвестной [см.: Крылов 19892]. После расстрела его работы были

отправлены в спецхран, и вплоть до посмертной реабилитации в 1988 г. исследователи не имели к ним доступа. Из тех изданий, которые оставались доступны, предисловия и комментарии Каменева были вырваны, а из энциклопедий исчезло само его имя. Если в первом заводе первого издания «Большой советской энциклопедии» (апрель 1937 г.) статья «Каменев» еще присутствует, то в следующем заводе (июнь 1937 г.) ее уже нет.

Исчезновение Каменева совпало с прекращением дискуссий по поводу наследия Герцена. Каменевские работы о Герцене выходили в достаточно открытом политическом и культурном контексте, который еще не предполагал обязательного наличия в историографии «единственно правильной» точки зрения. В этом смысле Каменев представляет собой эмблематическую фигуру для советской интеллектуальной атмосферы 1920-х и начала 1930-х гг. Ибо сам Каменев, как мы покажем в дальнейшем, хотя и активно распространял ленинскую интерпретацию наследия Герцена, в то же время оставался продолжателем дореволюционных культурных и интеллектуальных традиций.

Каменев — пропагандист, издатель и историк Герцена

Тому, кто знает политическую биографию Каменева, может показаться удивительным, что у него оставалось время для занятий литературой и историей. А между тем его деятельность в этой области весьма значительна. Интерес к истории революционного движения XIX в. заметен уже в опубликованной Каменевым в 1912 г. рецензии на труд Василия Яковлевича Богучарского, первого историка революционной организации «Народная воля» [Каменев Ю. 1912]. Но особое внимание Каменева привлекают Герцен и Чернышевский. В 1914 г. он публикует в «Вестнике Европы» пространное исследование под названием «Самый остроумный противник Герцена», которое два года спустя переиздает в своей книге «Об А. И. Герцене и Н. Г. Чернышевском» [Каменев Ю. 1914; Каменев Ю. 1916]. Эта статья, в которой Каменев восстанавливает биографию Райнхольда Зольгера (1817-1866), немецкого публициста демократических убеждений, с которым Герцена познакомил в Париже в 1847 г. Георг Гервег, — первая работа, посвященная взаимоотношениям Герцена с «немецкими демократами».

После захвата большевиками власти в октябре 1917 г. Каменев слишком занят партийной и государственной работой, чтобы писать о Герцене, однако не забывает о нем. В 1920 г. он вместе с Луначарским организует, как уже было сказано, целый ряд мероприятий в связи с пятидесятой годовщиной со дня смерти Герцена, которую советское правительство, искавшее способы исторической легитимации, отмечало с большой помпой. Московские власти устраивали бесконечные вечера и выставки; Герцену посвящались театральные спектакли, концерты, статьи и специальные выпуски журналов3. 19 января 1920 г. Каменев произнес на открытии торжеств речь от имени советского и московского правительств. Вечером 20 января в Большом театре он перечислил решения, принятые Совнаркомом для сохранения памяти о Герцене в Советской России. Среди прочего было решено отметить

мемориальными досками или памятниками места в Москве и в других городах, где Герцен жил, присвоить его имя институтам и школам, установить статую Герцена перед Московским университетом, а Большую Никитскую улицу переименовать в улицу Герцена.

Каменев начал терять политическое влияние с 1926 г. В ноябре его удаляют из страны и отправляют полномочным послом в Италию, где он остается до ноября 1927 г. Там он сближается с Горьким, который в это время жил в Италии. В октябре 1927 г. Каменева исключают из ЦК, а декабре того же года — из партии и высылают в Калугу. В 1928 г., после того как он выступил с признанием своих ошибок, его в партии восстанавливают. По мере уменьшения его политического влияния возрастает его роль в сфере культуры. По предложению Горького, возвратившегося в СССР в 1932 г. и возглавившего редакционный совет издательства "Academia", Каменева в мае 1932 г. назначают его директором. В 1932 г. Каменева вновь исключают из партии и ссылают в сибирский город Минусинск, откуда он возвращается в апреле 1933 г. благодаря ходатайству Горького [Горький 2000, с. 234]. Каменев вновь признает свои ошибки и в декабре 1933 г. его снова восстанавливают в партии. В мае 1934 г. его по предложению Горького назначают директором Института русской литературы, а месяцем позже он становится директором Института мировой литературы, созданного в сентябре 1932 г. по инициативе того же Горького.

Итак, когда Каменев работал над статьями о Герцене для первых изданий «Большой советской энциклопедии» и «Литературной энциклопедии» [Каменев Л. 1929; Каменев Л. 1930], он уже в большой степени утратил политическое влияние. В эти же годы Каменев пишет предисловия к нескольким изданиям Герцена, в частности к «Повестям и рассказам», опубликованным в 1934 г., незадолго до его ареста [Герцен 19344]. В 1931 г. он публикует два почти идентичных издания «Былого и дум», основанных на детальном изучении доступных ему рукописей и снабженных многочисленными комментариями. Этим изданиям он предпосылает предисловие и подробную историю создания и издания «Былого и дум», комментарий к содержанию текста [Герцен 1931-19325].

В марте 1935 г., через несколько месяцев после ареста Каменева, Институт русской литературы публикует факсимильное переиздание книги «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне, 1853-1863», изданной впервые в Лондоне в 1863 г. Сравнение предисловия, напечатанного без подписи6, и рукописи, сохранившейся в архиве Каменева [РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 1. Д. 75. Л. 1-5], доказывает, что предисловие написано им. В этой рукописи объявлено также о скором переиздании главного создания Герцена, газеты «Колокол», которую он издавал с 1857 по 1869 г. сначала в Лондоне, а затем в Женеве.

В самом деле, в ноябре 1934 г., в тот момент, когда Каменев заканчивал работу над предисловием к «Десятилетию...», он уже получил верстку [Ф. 323. Оп. 1. Д. 90. Л. 3] того издания, которое должно быть стать главным в его герценоведческой ка4 Этот экземпляр хранится в РГБ. Второе издание вышло в 1936 г. без предисловия Каменева.

рьере7. Проект факсимильного переиздания «Колокола» в 10 книгах был в феврале

Однако осуществление проекта затягивалось. Как уже было сказано, в октябре

Разумеется, сибирская ссылка не способствовала продолжению работы над переизданием «Колокола». Тем не менее она позволила Каменеву продвинуться в других направлениях. Именно в Минусинске он завершил биографию Чернышевского, опубликованную в 1933 г. [Каменев Л. 1933]. Там же он закончил и предисловие к первому выпуску «Колокола», в котором изложил историю создания Вольной русской типографии в Лондоне и рассказал о принципах переиздания «Колокола».

В апреле 1933 г. Каменев возвратился из ссылки в Москву. Писатель Корней Чуковский, который был знаком с Каменевым и которого в 1932 г. "Academia" пригласила для издания собрания сочинений Некрасова [Чуковский 1994, с. 65 (запись от 8 августа 1932 г.)], отметил в дневнике, что ссылка сильно состарила Каменева, хотя сам он оценивает этот эпизод своей жизни скорее положительно:

Из радиоцентра я поехал в "Academia". Там первый человек, которого я увидел, был Каменев. По-прежнему добродушный, радостный, но седой. За этот год голова у него совсем поседела. <...> Каменев между прочим сказал: «Хорошо было мне в Минусинске: никто не мешал мне заниматься. Как жаль, что меня вернули

в Москву. Там я написал бы о Некрасове, а здесь недосуг». Я думаю, что это — рисовка и что на самом деле он очень рад своему возвращению в Москву [Чуковский 1994, с. 77 (запись от 1 июня 1932 года)].

Конечно, никакой политической роли Каменев больше не играет. Но он продолжает руководить двумя академическими научно-исследовательскими институтами и престижным издательством. В январе 1935 г. обсуждается вопрос о том, чтобы сделать его постоянным членом Академии наук, опять-таки по предложению Горького, который хотел бы видеть Каменева «лидером советской литературы». Сам же Каменев выражает другое желание — «вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени» [цит. по: Крылов 1991, с. 104].

Арест Каменева

Желание Каменева не осуществилось. 16 декабря 1934 г., через месяц после того, как он представил план работы Института русской литературы на 1935 г., а также директивы на следующую пятилетку [Ф. 323. Оп. 1. Д. 73. Л. 1-36], он был арестован. 20 декабря 1934 г. Чуковский делает запись в дневнике, свидетельствующую о удивлении и разочаровании:

В "Academia" носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенного не говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-н<ибудь> отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой. С утра до ночи сидел с профессорами, с академиками — с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского Дома, будущего журнала и проч. <...> ... и казалось, весь поглощен своей литературной работой. А между тем... [Чуковский 1994, с. 111 (запись от 20 декабря 1934 года)].

В январе 1935 г. Чуковский снова касается в дневнике «дела Зиновьева, Каменева и других». Если деятельность Каменева как политика он оценивает сугубо негативно, то, говоря о его литературных трудах, подчеркивает их глубину и серьезность:

Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина, хлопочет о журнале Пушкинского Дома и что вся его жизнь у нас на ладони. Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в лит<ерату>ру — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного института литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами. <...> Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время как литератор он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура «Былого и дум» стоят на довольно высоком уровне. Приятная его манера обращения с каждым писателем

(на равной ноге) сделала то, что он расположил к себе: 1. всех литературоведов, гнездящихся в Пушкинском Доме; 2. всех переводчиков, гнездящихся в "Academia" и проч., и проч., и проч. Понемногу он стал пользоваться в литер<атурной> среде некоторым моральным авторитетом... [Чуковский 1994, с. 116-117 (запись от 18 января 1935 года)].

Арест Каменева означал исчезновение текстов, подписанных его именем. Если издание «Былого и дум» оставалось доступным в некоторых библиотеках Советского Союза, то только потому, что оба предисловия Каменева были из него вырваны. Его имя на титульном листе было стерто или замазано. Лишь по недосмотру советских цензоров на некоторых экземплярах это имя все-таки сохранилось — как, например, на задней сторонке переплета одного из томов в РГБ.

Арест Каменева прервал едва начавшееся переиздание «Колокола». Первый выпуск, полностью готовый к публикации, в свет так и не вышел. Некоторые сотрудники Каменева также стали жертвами репрессий. В 1936 г. был арестован Исаак Троцкий (1903-1942), автор внутренней рецензии на первый выпуск, в которой содержались некоторые критические замечания по поводу предисловия Каменева (к ним мы еще вернемся). Дорого заплатил за близость к Каменеву и Юлиан Окс-ман (1894-1970), пушкиновед, с 1933 г. заместитель директора Института русской литературы8. Арестованный в ноябре 1936 г. и обвиненный среди прочего в том, что в сговоре с Львом Каменевым осуществлял в Пушкинском Доме вредительскую деятельность, он был приговорен сначала к пяти, а потом к десяти годам лагерей. В 1946-1957 гг. он преподавал в Саратовском университете, а затем вернулся в Москву и с 1958 по 1964 г. был научным сотрудником Института мировой литературы и участвовал в подготовке тридцатитомного собрания сочинений Герцена [см.: Ptuskina 2012; Азадовский, Оксман 1998; Оксман, Чуковский 2001; Эльзон 2003-2006]. Однако за контакты с западными славистами в октябре 1964 г. он был уволен из Института мировой литературы и исключен из Союза писателей [Грибанов 1995-1996].

Годом раньше, в 1963 г., Оксман анонимно опубликовал на Западе статью под названием «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых»9. В московских литературных кругах бытовала точка зрения, что многих советских писателей и ученых посадили по доносу литературоведа Якова Эльсберга, с которым Оксман был хорошо знаком. Репутация доносчика закрепилась за Эльсбергом так прочно, что под статьей о нем в восьмом томе «Краткой литературной энциклопедии» (1975) поставили подпись «Г. П. Уткин» (т. е. Гэпэуткин); это вызвало скандал, но лишь после того, как том уже вышел из печати [КЛЭ 1975, с. 883]. Между тем Эльсберг, который в 1962 г. был исключен из Союза писателей, но продолжал сотрудничать с Институтом мировой литературы и публиковаться, был также личным секретарем Каменева и специалистом по творчеству Герцена [см., в частности: Эльсберг 1948]. В 1933 г. он напечатал в «Литературном наследстве» хвалебную рецензию на каменевское издание «Былого и дум», где назвал его «первым марксистским научно комментированным, текстологически проверенным и исправленным

изданием этого замечательного произведения» [Эльсберг 1933, с. 466]. А сразу за этой рецензией было напечатано объявление о готовящемся к выходу переиздании «Колокола» [Эльсберг 1933, с. 469-470]. Таким образом, фигура Каменева стала для Эльсберга чем-то вроде дамоклова меча. И вполне возможно, что только его активное сотрудничество со спецслужбами помогло ему избежать участи, уготованной остальным сотрудникам Каменева.

Впрочем, некоторые другие также избежали репрессий. Например, Соломон Штрайх, принимавший деятельнейшее участие в подготовке переиздания «Колокола». Штрайх составил многочисленные комментарии для первого выпуска, которыми, впрочем, Каменев остался недоволен, поскольку считал, что они написаны в «разоблачительно-анекдотическом стиле», контрастирующем с «общим тоном нашего издания» [Ф. 323. Оп. 1. Д. 88. Л. 48]. Вместе с другими герценоведами Штрайх, чья репутация в советских литературных кругах всегда оставалась весьма сомнительной [см.: Азадовский, Оксман 1998, с. 206, 217, 242-244, 252-256 и др.], выпустил в 1937-1939 гг. новое, «исправленное и дополненное», издание «Былого и дум» с собственными комментариями [Герцен 1937-1939]. В статье, опубликованной в 1937 г., Штрайх объявлял о выходе этого издания и упоминал предыдущие, не называя, однако, имени Каменева:

Последующие два издания «Былого и дум», выпущенные в 1930 и 1931 гг., не только не дали читателю улучшенный текст этого классического произведения, но в некоторых отношениях исказили явно выраженную волю Герцена и представили «Былое и думы» в чрезвычайно плохой редакции. В той части, например, которую Герцен считал для себя особенно важной — в рассказе о семейной драме — последние два издания в некоторых главах представляют собою образец самой скверной редакции даже в сравнении с очень плохой редакцией берлинского белоэмигрантского издания «Былого и дум» 1921 года [Штрайх 1937, с. 87].

Не могло быть худшей критики, адресованной Каменеву, чем та, где его работа поставлена ниже даже «белоэмигрантского издания» 1921 г. (издание Федора Роди-чева).

В Советском Союзе имя Каменева было под запретом10; если некоторые гер-ценоведы порой упоминали Каменева, то лишь ради того, чтобы подвергнуть критике его статьи, напечатанные в двух советских энциклопедиях в 1929 и 1930 гг.11. Несколько примеров помогут показать, насколько прочно было покрыто забвением имя Каменева. В 1962 г. в статье об архиве Герцена одна советская исследовательница опубликовала письмо, которое президент Академии наук Александр Карпинский отправил в сентябре 1931 г. дочери Герцена, а также ответ этой последней, датированный 20 октября 1931 г. Карпинский просил Наталью Герцен, жившую

в Швейцарии, прислать рукописные материалы, необходимые для переиздания «Колокола». Между тем исследовательница, опубликовавшая это письмо, подписанное Карпинским, не знала — и не могла знать, — что истинным его автором был Каменев [Рогова 1962]12. В примечании она сообщает только, что проект переиздания «Колокола» не был осуществлен; о том же пишет в пространном исследовании 1985 г. и лучший специалист по истории герценовского архива [Житомирская 1985, с. 615]. В первом томе «Летописи жизни и творчества Герцена», охватывающем период с 1812 по 1850 г., освещены взаимоотношения Райнхольда Зольгера и Герцена. Авторы «Хроники» несколько раз упоминают статью, опубликованную в 1914 г. в «Вестнике Европы», однако имени ее автора — Каменева — не называют [Летопись 1974, с. 416, 472, 582, 587].

За пределами Советского Союза имя Каменева упоминалось прежде всего в связи с внутрипартийной борьбой. Следует, однако, отметить одно исключение. Борис Николаевский, известный историк революционного движения, уехавший из России в 1922 г. и с 1940 г. живший в США, в 1945 г. подвел итог советскому герценоведению, причем оценил его весьма критически. Николаевский показал, какую важную роль сыграл в этой области Каменев, и подчеркнул огромную зависимость герценоведения от политической конъюнктуры:

В прошлом советского герценоведения был один период, когда казалось, что исследовательская работа над Герценом и его эпохой поставлена на прочные рельсы: это было в 1931-1934 годах, когда Горький стал во главе издательства «Академия», сделав своим ближайшим помощником Л. Б. Каменева. Последнего можно было считать пионером в области изучения интернациональных связей Герцена: еще в дореволюционные годы, в старом «Вестнике Европы» он напечатал действительно блестящий этюд о «Самом остроумном противнике Герцена», — о немецком левогегельянце и демократе Р. Зольгере, который решительно оспаривал герценовскую теорию обновления Европы, долженствующего прийти с Востока. <...> Первые годы революции занятый «высокой политикой» Каменев не работал над Герценом; но в 1931 году он вернулся к работам в этой области и наметил для «Академии» широкую программу работ по изучению Герцена: он выпустил научно проредактированное издание «Былого и дум», с очень ценным комментарием, явившимся результатом большой исследовательской работы; приступил к подготовке научных изданий философских статей Герцена и его художественных произведений; усиленно работал над подготовкой издания полного собрания переписки Герцена (она была рассчитана на 7 томов!); приступил к переизданию «Колокола» с обширными научными комментариями (без такого переиздания изучение Герцена действительно невозможно). Убийство Кирова, который был главным покровителем всех начинаний Горького вообще и «Академии» в особенности, явилось катастрофой и для работ по изучению Герцена: Каменев был арестован, «Академия» разгромлена... начатые работы приостановлены, — а первый том переизданного «Колокола», уже напечатанный и объявленный к выходу, задержан в типографии и пущен в переработку на бумагу... Весь исследовательский план пошел насмарку [Николаевский 1945, с. 375-376].

Последствия ареста Каменева для герценоведения

Николаевский прав. Арестовав Каменева, Сталин заткнул рот не только ему самому, но и Герцену. Изучение Герцена замедлилось на много лет не только потому, что, как написала в 1962 г. Милица Нечкина, он не интересовал ученых, но еще и потому, что был предан забвению труд самого активного вдохновителя изучения жизни и творчества Герцена. Факсимильное переиздание «Колокола» вышло лишь три десятка лет спустя, в 1962 г.13 В предисловии к первому выпуску Нечкина пишет, что изучение «Колокола» началось только в 1940-е гг. Она отмечает особую роль Якова Эльсберга, который в 1946 г. посвятил специальную статью истории «Колокола», но не упоминает Каменева, с которым Эльсберг сотрудничал в первой половине 1930-х гг. [Эльсберг 1946].

Арест Каменева затруднил будущим герценоведам доступ к его работам. Между тем некоторые каменевские мысли, в частности соображения об «архитектурной стройности» «Былого и дум», долгое время бывшей камнем преткновения для издателей Герцена, не лишены интереса. Речь идет о композиции пятой части книги, посвященной 1848-1852 гг. (о структуре пятой части «Былого и дум» см.: [Птуш-кина 1997; Паперно 2010]). В ней Герцен рассказывает о критическом периоде своей жизни, когда судьба его резко переменилась. Некоторые фрагменты этой части, касающиеся «политической драмы», Герцен опубликовал в альманахе «Полярная звезда». Другие, связанные с драмами семейными, при жизни Герцена никогда не печатались. В них речь шла о трагических событиях: о поведении Натальи, жены Герцена, изменившей ему с Георгом Гервегом, о трагической гибели матери и сына Герцена, а затем о кончине Натальи, умершей вскоре после рождения сына, который пережил ее всего на несколько часов. Герцен считал эти страницы самой важной частью своих мемуаров, которая «будет напечатана гораздо позже и для которой я писал все остальные» [Птушкина 1997, с. 61]. Этот рассказ, который родственники Герцена по разным причинам не захотели отдать в печать после его смерти, был впервые опубликован лишь в 1919 г., в тринадцатом томе «Сочинений» Герцена, выпущенных Михаилом Лемке в 1915-1925 гг. Не имея доступа к оригинальной рукописи, Лемке осуществил публикацию по копиям; так же поступили и издатели академического тридцатитомника.

Но это не означало, что вопрос о структуре пятой части мемуаров решен. Следовало определить, в каком порядке и согласно какой логике печатать отдельные фрагменты этой части. Как пишет Ирина Паперно, каждое издание «Былого и дум» предлагало «читательскому вниманию различные версии текста» [Паперно, с. 49]. Судьба герценовского архива оказалась чрезвычайно сложной, и советские исследователи получили доступ к оригинальной рукописи лишь в 1970 г., после многолетних поисков. Опубликована же она была в «Литературном наследстве» только в 1997 г., и лишь после этого вопрос о структуре пятой части оказался решен окончательно. Сотрудница Института мировой литературы Инна Птушкина, детально изучившая эту рукопись, показала, что Герцен имел в виду определенную структуру этих глав: ту, которую касалась «внешних событий», он предполагал назвать

"Outside". Строго говоря, это название не представляло из себя никакой загадки. В 1859 г. Герцен уже опубликовал эту часть в «Полярной звезде», и там она называлась «Запад, Отделение первое. Outside (1848-1852)». Некоторые последующие издания «Былого и дум» разделяли пятую часть на две (в одной — революционные события, в другой — семейная драма), но название "Outside" нигде не фигурировало, поскольку издатели опирались на другие копии пятой части. А между тем герценовское название «Отделение первое. Outside» предполагало, как пишет Птушкина, что за ним последует «Отделение второе. Inside». Только тщательно изучив оригинальную рукопись и различные копии, Птушкина смогла показать, что часть, посвященную семейной драме, Герцен намеревался начать текстом, сохранившимся в другой тетради; там он был назван «Дневник одной женщины», а этому названию предшествовал заголовок «Inside. Глава первая» [Птушкина 1997, с. 64].

Это открытие показало, как тесно переплетались в сознании Герцена семейная трагедия и трагедия политическая. Герценоведы часто указывали на то, что в творчестве Герцена частное и всеобщее связаны многообразными узами, что события личной жизни для него не отделены от движения истории. Между тем колесо истории раздавило Герцена; сам он пишет в начале пятой части: «"Былое и думы" не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге». Ирина Паперно показала, что советские интеллигенты в своих мемуарах, желая отразить тесную связь собственных личных драм с разыгрывавшейся вокруг коллективной драмой, ссылались на Герцена. Эти мужчины и женщины, тоже ощущавшие, что их раздавило колесо истории, на сей раз советской, узнавали себя именно в таком Герцене. Для них были равно важны оба «отделения» пятой части «Былого и дум», самой значительной, с точки зрения Герцена, — и "Inside", и "Outside".

Между тем первым, кто обнаружил, что второе «отделение» пятой части должно носить название "Inside", и даже опубликовал пятую часть с названиями "Outside" и "Inside", был именно Каменев. Он не имел доступа к рукописи, однако тщательно изучил историю создания и издания, содержание «Былого и дум», и это позволило ему прийти к следующему выводу:

Автор <Герцен>, однако, пытается спасти свой первоначальный замысел. Он разбивает четвертую часть на два отделения и, сохраняя в своем столе главы, посвященные семейной трагедии, печатает вновь написанные главы, посвященные судьбам революции и революционеров, под заголовком «Запад. Отделение I. — Outside — 1849-1852 гг.». "Outside" — значит «Внешнее». Естественно и законно предположить, что второму отделению той же части «Запад», ограниченному теми же рамками 1849-1852 гг., предназначался автором заголовок "Inside" — «Внутреннее». Этим членением материала главам, «самым дорогим, самым для меня ценным», — как писал Герцен, — но, по ходу работы и условиям публикации, явно оттесненным на задний план, как бы сохранялось определенное место во всем произведении. Но эти главы при жизни Герцена никогда напечатаны не были. Сохранять симметрию подзаголовков двух отделений четвертой части было излишне: выпадением второго отделения структурный план всего произведения был все равно нарушен, — и характерное разделение этой части с ее подзаголовками затерялось на страницах «Полярной звезды», не толкнув мысль последующих исследователей к восстановлению творческого замысла автора [Ф. 323. Оп. 2. Д. 175. Л. 70-70 об].

Эльсберг в рецензии 1933 г. оценил эту гипотезу Каменева очень положительно:

В У части текста достигнута теперь и несравненно большая последовательность изложения, и, что особенно важно, выпукло выступает параллельное и взаимозависимое развитие общественной и личной драмы Герцена, связь «частного» и «общего», столь характерная вообще для его творчества и обусловившая реконструированное сейчас раздвоение не отделы "Outside" («Внешнее») и "Inside" («Внутреннее») [Эльсберг 1933, с. 466].

Но вскоре после этого, как уже было сказано, и имя Каменева, и его работы были преданы забвению14.