Спросить
Войти
2. Тойнби А. Д. Постижение истории. URL: http:// www.nsu.ru/filf/rpha/lib/toynbee.htm
УДК 1(091):141.7
А. В. Пеков
«РУССКИЙ ВОПРОС» В СВЕТЕ ФИЛОСОФИИ НАЦИОНАЛЬНОСТИ ТОМАША МАСАРИКА*
Статья посвящена выяснению философско-мето-дологических оснований критики «русского вопроса» Томашем Гарригом Масариком в его основном труде «Россия и Европа». Автор стремится доказать, что поиск культурно-исторического субстрата «русскости» Масарик ведет в контексте «философии малой нации», ранее сформулированной им c целью осмысления чешской истории.
The given article aims at revealing the philosophical and methodological grounds of Tomás Garrigue Masaryk&s interpretation of the Russian problem in his main work Russia and Europe. The author seeks to prove that T. G. Masaryk searches the cultural and historical substance of Russianhood within the framework of the philosophy of a small nation earlier elaborated by him in an effort to comprehend Czech history.
Томаш Гарриг Масарик (1850-1937), чешский и словацкий философ, социолог и публицист, первый президент независимой Чехословакии, принадлежал к числу первых в Европе и в славянской научной среде компетентных историков русской философии. Вместе с тем он был и первым европейским специалистом по «русскому вопросу» в широком, россиеведческом, смысле слова. Работы Масарика о России переведены на многие европейские языки и получили мировую известность еще при жизни автора. Завершенный накануне Первой мировой войны главный немецкоязычный труд Масарика «Россия и Европа», вышедший под заголовком «К русской философии истории и религии. Социологические
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, проект № 12-03-00029а «Философское россиеведение за рубежом во второй половине XX - начале XXI вв.: направления, школы, центры».
© Пеков А. В., 2012
очерки» (1913), представляет собой беспрецедентное в то время исследование по охваченному авторским анализом числу первоисточников [1]. Это отнюдь не компилятивное, но оригинальное и творческое исследование философских и общественно-политических сочинений русских мыслителей от П. Я. Чаадаева до авторов сборника «Вехи». Сверхзадача монографии Масарика заключалась в поисках ответа на «русский вопрос»: что есть, чем должна быть и чем может стать современная Россия начала XX в.? Данный вопрос, по мнению автора «России и Европы», является всемирным по своему значению философским вопросом, способствующим выявлению особого культурно-исторического субстрата «рус-скости» с ценностно-мировоззренческих позиций разработанной им философии национальности.
Сравнение, но ни в коем случае не оппозиция и не антагонизм - так следует интерпретировать вынесенную в заглавие труда конъюнкцию «Россия и Европа». По мнению Масарика, Россия в силу своего масштаба и статуса великой державы является как бы увеличенным подобием Европы и одновременно архаическим воплощением ее культурно-исторических традиций: самодержавие как специфический русский абсолютизм, неразвитость гражданско-правовых институтов, теократическая ортодоксия и духовная цензура в сфере образования, феодальное по преимуществу хозяйствование - в котором «...все европейские недуги предстают в своей наиболее первозданной чистоте» [2].
Сама по себе констатация наличного положения дел в различных сферах общественной жизни Российской империи на уровне данностей не требовала большой осведомленности и знания ее реалий в первоисточнике. Масарик, выходец из Австро-Венгрии, накануне первой общеевропейской бойни с небольшими поправками мог бы дать идентичную рекомендацию и империи Габсбургов. Дунайская монархия ежеминутно утрачивала мандат доверия населявших ее интеллектуа-лов-австрославистов из-за ее фанатичной приверженности экспансионистскому пангерманизму. В рамках Австро-Венгрии будущность нетитульных славянских наций была неопределенна и, очевидно, незавидна. Вместе с тем Масарик не считал альтернативой австро-венгерскому империализму утопично-некритичное русофильство, так называемый «неославизм», германофобский по своей этиологии. Распространявшийся среди «австрийских славян» накануне Первой мировой войны неославизм выражался в инстинктивном уповании на провиденциальную роль России в будущем решении участи всех славянских народов. Именно так Масарик, словак по рождению и чех по убеждению, оценивал популярные в среде австро-венгерских славян смутные панславистские чаяния, которые в решающий для их исторических судеб момент распада дуалистической монархии обернулись хаотичным политическим дилетантизмом.
Вся жизнь Масарика как политического деятеля была посвящена выяснению смысла чешской истории и решению чешского вопроса, которое в своих конкретно-политических формах увенчалось становлением Первой республики и возникновением чехословацкой национальной общности. Наш исходный тезис заключается в том, что за «русский вопрос» Масарик берется, базируясь на ранее выработанной им в качестве теоретической предпосылки «философии малой нации». Такую философию он рассматривал в качестве оппозиции «теократической» тенденциозной объяснительной схеме, которая чисто методологически терпит провалы. Этому соответствовала критика Масариком мессианского мышления и панславизма, преломленных в творчестве русских консерваторов-«теократов» (славянофилы, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев, Вл. Соловьев, которого чешский автор именует глашатаем филокатолической «свободной теократии»). Отсюда его своеобразные «философские рекомендации», направленные на преодоление мыслящей Россией «навевающего сна православия» и «косного восприятия действительности» [3] благодаря погружению в критицизм Канта и скептицизм Юма.
Рубежным событием, определившим главную национальную особенность чехов и воплотившим в себе гуманистический смысл чешской истории, с тех пор органично вписанной в общеевропейское русло, Масарик считал инициированное Яном Гу-сом в полемике с католической ортодоксией религиозное обновление. Лежавший в его основе импульс исходил, как аргументировал Масарик, из источника не сугубо национальных, а, напротив, общечеловеческих чаяний религиозной свободы и толерантности. Им соответствовала вера во всепобеждающую силу критического мышления, чуждая наивному упованию на чудеса, авторитет и объективистское гипостазирование порождаемых воображением фантастических мыслеформ.
Главное событие чешской истории, по мнению Масарика, оказалось в исторической перспективе созвучным позднейшим завоеваниям западноевропейской Реформации и Великой французской революции. При всей неоднозначности подобного отождествления следует обратить внимание на настойчиво проводимую автором схему: истинно и собственно национальная идея совпадает с общечеловеческим, das Allmenschliche, смысл которого Масарик передает чешскими терминами humanita и vselidskost - гуманизм и все-человечность. Чешское национальное возрождение, вдохновленное Гусом, отстаиваемые им нравственное обновление, приоритет общечеловеческого над сугубо национальным, его гуманная программа не случайно были фундированы и мотивированы религиозно, как справедливо полагает чешский теолог, философ и религиовед Отакар А. Фунда [4]. Именно поэтому каждая нация, исходя как из своего естественного (национальное самосознание, общий язык и религиозная традиция), так и исторического права (национальная суверенная государственность), должна быть свободной и самостоятельной в политическом и экономическом отношении. Многонациональные империи, не делегирующие нетитульным нациям гражданские права и свободы в полном объеме, утрачивают моральное право на существование; великодержавный шовинизм и угнетение других народов невозможны актуально и лишены каких-либо философско-исто-рических оправданий, так как непредставимы sub specie Fternitatis.
Антитеократическое и демократическое кредо Томаша Масарика выносит смертный приговор Австро-Венгрии [5] и предвосхищает неминуемость общественно-политической трансформации революционизирующейся России, правда, без столь откровенного намека (как в случае с Австро-Венгрией) на конечное падение империи.
Панславизм как очарование молодым и свежим по сравнению с романскими и германскими народами Европы славянским культурным субстратом в философском отношении, по мысли Масарика, обязан своим возникновением Иоганну Гердеру. Масарик не находит достаточных объективных оснований в подобных ожиданиях исторических свершений от обладающих якобы голубиным, миролюбивым характером, исконно демократичных славян; ему явно импонирует отход таких деятелей чешского национального возрождения, как Ф. Палацкий и K. Гавличек, от панславизма в сторону собственно чешской проблематики. Панславизм в николаевской России воспринимался как угроза легитимации сложившегося политического порядка и негласной имперской солидарности в Европе, поэтому интерпретация его правящими кругами как революционной программы, угрожающей почвеннической теории официальной народности, отнюдь не курьезна и не удивительна. Две крупнейшие славянские нации, русские и поляки, продуцируя те или иные варианты национального мессианизма, оказались тем не менее довольно равнодушны к панславизму, который, не будучи по существу законченной программой политического действия, в XX столетии растворился в теоретическом пространстве этнологии, сравнительной лингвистики и литературоведения [6].
Тем не менее именно в панславистский контекст, правда, в его специфически религиозный
извод, сосредоточенный вокруг православия, Масарик на страницах «России и Европы» помещает анализ воззрений русских славянофилов А. С. Хомякова и И. В. Киреевского. Автор определяет славянофильство в целом как теократический продукт эпохи реставрации и вдохновленное Гердером и Шеллингом романтическое бегство в собственное идеализированное прошлое. Чешскому философу претит не только теократическая смычка славянофилов с официальным ортодоксальным клерикализмом, но и связанное с этим вырисовывание гносеологических структур особого «православно мыслящего ума», цельного в противовес раздвоенному европейскому логическому ratio.
Первостепенное значение для Масарика, «человека дела» и практика, имеет аполитичный консерватизм славянофилов и усмотрение в славянстве мощного стимула к формулировке умеренно шовинистического антиевропейского мировоззрения. Наблюдая его довольно резкую критику славянофилов, можно поставить обоснованный вопрос, насколько четко Масарику удалось разглядеть такие специфические условия возникновения «московского кружка», как пробудившийся интерес к собственной древности, попытке обрести в акте принятия Киевской Русью восточного христианства духовный стержень национального самосознания, искомый фактор национальной идеи, который применительно к чехам Масарик узрел в верности гуситского наследия общечеловеческим идеалам. Не будет преувеличением утверждать, что подобный право-славно-центричный вариант русской национальной идеи не бесспорен, по мнению пражского профессора. Он постольку не соответствует идее Масарика «национальное в идеале тождественно гуманно-общечеловеческому», поскольку, оперируя понятием истинной религии, очерчивает разительный контраст и самобытность России, в отличие от европейского (обще)человечества. Однако стоит воздержаться от поспешного приписывания автору вывода о том, что Россия не Европа ровно настолько, насколько она сугубо самобытна.
Масарик, начинавший свою научную деятельность как социолог (автор блестящей магистерской диссертации «Самоубийство как массовое явление современной цивилизации»), через все свое творчество пронес доверие к социологической методологии, точному оперированию статистическими данными, за что не единожды в посвященной ему исследовательской литературе удостаивался причисления к позитивистам, что в целом небесспорно. В заключение второго тома «России и Европы» Масарик признается, что чисто научные основы современной ему философии национальности и сравнительной этнологии остаются невыясненными, поэтому рассмотрение взаимных отличий европейских народов, их специфических признаков и в связи с этим решение краеугольного для его труда вопроса о самобытности русских является делом будущего.
Данный же анализ построен, по признанию автора, на основе критического осмысления бытующих оценок. В итоге наличная нехватка методологического инструментария компенсируется подчас ценностными суждениями, отнюдь не общезначимыми вкусовыми представлениями, приведением специфически отобранных и сгруппированных текстов к общему знаменателю, т. е. их причислению к ориентациям «теократия-демократия». Ведь очевидно, что часть русских «теократов» аполитична или, как Вл. Соловьев, внутренне сложнее предложенной схемы-оппозиции, а «демократы» зачастую охвачены квазирелигиозным брожением. Нарочитая хрестома-тийность поставленных русским философам диагнозов - объективистская вера в авторитет, недостаточный критицизм, нехватка последовательного и систематического труда - в то же время отнюдь не предполагает с необходимостью излечение Кантом и Юмом, изучение которых должно якобы непременно довершить теоретический синтез многообразной в своих формах русской философии.
Вместе с тем было бы неправильно упрекать Масарика в излишнем субъективизме. Напротив, его способ изучения фактов русской истории и содержания русской философии следовало бы обозначить как критический реализм, проникнутый уважением к национальному своеобразию и искренним стремлением глубоко постичь суть русской культуры на языке оригинала. Однако стоит отметить, что автор «России и Европы», подходя к «русскому вопросу» как всемирному вопросу истории философии, говоря о настоящем России как прошлом Европы, бессознательно поместил «русский вопрос» в контекст философии истории «малой нации». В итоге восприятие русской мысли реализовалось у Масарика сквозь призму собственных демократически-республиканских воззрений. Гарантию выживания малой нации на примере чешского народа он видел в политической независимости от империи-угнетателя. Самоопределение чешской нации он связывал также с ее вступлением в эпоху «нового просвещения» и переоткрытием тех плодов европейской мысли, которые были прежде всего конгениальны общетеоретическим установкам, политическим идеалам и религиозным взглядам самого Масарика.
Пражский профессор и первый президент Чехословакии до сих пор остается, пожалуй,
самым ярким паневропейцем и последовательным западником в истории чешского и словацкого народов. Блестяще предвосхитив развал Австро-Венгрии и приняв деятельное участие в этом процессе, Масарик стал своего рода «пророком в своем отечестве», чего нельзя сказать о его прогнозе относительно будущего Российской империи, распад которой он не сумел предвидеть напрямую с такой же точностью. Монография Масарика, предназначенная первоначально именно для русского читателя, вышла в Германии накануне Первой мировой войны, в которой Россия и Австро-Венгрия оказались воюющими сторонами. Запрещенная в России цензурой «Россия и Европа» во многом осталась монументальным портретом вскоре канувшего в прошлое мира, поэтому сочинение Томаша Масарика можно назвать чрезвычайно своевременным, но не успевшим вовремя обрести читателя, что еще драматичнее выявляет его особое место в историографии русской философской мысли.
Примечания
