Революция и историческая память: российские параметры клиотравматизма

РОССИЯ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА

В.П. Булдаков

РЕВОЛЮЦИЯ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ: РОССИЙСКИЕ ПАРАМЕТРЫ КЛИОТРАВМАТИЗМА

Булдаков Владимир Прохорович - доктор исторических наук, старший научный сотрудник Института российской истории РАН, главный редактор журнала «The Soviet and Post-Soviet Review».

Историческая (социальная) память - базовый элемент конструирования коллективной идентичности - особенно своеобразно реагирует на трагические события истории: войны, революции, репрессии. Как быть историку, если они кровоточащей занозой засели в сознании народов? Превратить нужду в добродетель, объявив трагедию подвигом? Обычно так и бывает, причем историческая память с этим смиряется.

В свое время Б.Н. Миронов поставил изумляющую своей намеренной предвзятостью задачу «клиотерапии»1. Строго говоря, профессиональные историки всегда невольно делали это, прикрываясь, однако, фиговым листком объективности. Теперь, когда с высоких трибун откровенно говорят об «исторической политике», некоторые считают, что пора отбросить академическую стыдливость. Впрочем, в свое время большевики еще более «оптимистично» переписывали историю, самозабвенно насилуя неподатливую память поколений.

Образы прошлого так или иначе, но постоянно меняются в угоду современности. В связи с этим некоторые авторы склонны заниматься не собственно историей, а «изъянами» исторической памяти. Это отнюдь не вредное

занятие: историк не творец, а скорее жертва коллективной памяти народа -это надо сознавать. А память, между прочим, формируется такими «непобедимыми» величинами, как конфессии, ритуалы, фольклор, «обычаи предков» и т.д., и т.п., не говоря уже о мелких предрассудках идентификационных процессов, к которым особенно охотно апеллируют политики. Воевать со всем этим не легче, чем Дон Кихоту сражаться с ветряными мельницами. Но приходится.

История слишком сложна, а потому историческая память основывается на предельно упрощенных - по возможности вневременных - знаках, образах, легендах, мифах. История сама по себе безнравственна, память о прошлом, напротив, тяготеет к нравоучительности. В то время, как история прерывиста, кризисна и катастрофична2, ее базовые образы куда более статичны. Память оперирует относительно устойчивыми ментальными категориями -пребывает в плену у «ленивого» ума. Даже исторические даты, не говоря уже о личностях, она расставляет в нужной для нее последовательности. Жестокости прошлого допускаются ею лишь в качестве своеобразного Хеллоуина. Впрочем, иной «нормальная» память о прошлом быть не может - за ее устойчивыми пределами начинается шизофрения социокультурного воображения.

Прошлое произрастает в массовом сознании в виде «капусты» - довольно беспорядочных (поначалу) наслоений вокруг некоего стержня, основу которого составляет архетип (также подвергаемый непрерывным атакам истории). В любом случае, историческая память продуцирует «выгодный» миф, обеспечивающий достойное или комфортное размещение народа как по отношению к ближайшим соседям, так и во всемирной истории. Но что случается, если стержень надломлен?

Революции означают прерывание исторической преемственности. Естественно, это болезненно сказывается на историческом сознании, которое при этом порой не просто «раскалывается», но и «ломается». Меняющийся образ революции подтверждает известную истину: историческое прошлое не существует «само по себе» - оно всегда выступает риторическим конструктом настоящего. И это общее явление.

Историография Английской революции на протяжении нескольких столетий оставалась монополией либеральных авторов. Это был, как водится, «лживый рапорт победителей». Характерно, что «славная» Английская революция противопоставлялась «дурной» Французской. В свою очередь, во Франции не только в XIX, но и в ХХ в. вообще трудно было говорить о революции, «не заняв определенную позицию по отношению к живой традиции, хранившей память об этом событии»3. В США, напротив, Гражданская война - скорее предмет исторической амнезии (этого, как ни парадоксально, важнейшего компонента коллективной памяти), нежели объект бескомпромиссного анализа. Действительно, стоит ли пристально вглядываться в то, что политкорректно именуется «войной между штатами»?

«Осовременивание» прошлого, это имманентное свойство исторической памяти, является вместе с тем индикатором непрофессионализма историка. «...Обойдем молчанием тех легкомысленных людей, которые пишут историю в наивной уверенности, что все общепринятые взгляды их эпохи правильны и что описывать события с точки зрения данной эпохи - значит вообще быть справедливым...», - говорил Ф. Ницше. О вреде «презентизма» не раз писали российские авторы4. Тем не менее недуг не изживается.

Череда юбилеев Французской революции показывает, что, хотя работа историков вдохновлялась связанными с ней идеями республики и нации, их репрезентация постоянно менялась - прошлое присутствовало в современности. При этом слова, обозначающие 89-й (год), вынесенные в название знаменитой книги Жоржа Лефевра, изданной к 150-летию революции, составляли поистине магический компонент исторической памяти. Образ прошлого, в свою очередь, стимулировал профессионалов - людей эмоционально и политически также вовсе не безразличных.

В свое время Жюль Мишле сетовал, что «Революция перечеркнула все прошлое Франции» и потому «образ новой Франции очень бледен»5. Через 150 лет французские историки принялись за деконструкцию революционного мифа (Франсуа Фюре) - идея общеевропейского единства потеснила идею нации. Заодно была «реабилитирована» такая одиозная для французов фигура как Робеспьер (в СССР он располагался в пантеоне героев). Произошло освобождение исторической памяти от травмирующих компонентов (под)соз-нания - одновременно она стала более воинственной по отношению к внешнему миру. Так, во Франции усилилась критика «тоталитарного наследия» русской революции (в свое время сходным образом англичане пеняли фран3. Хаттон П. История как искусство памяти. СПб., 2003. - С. 305.

цузам), а в память о якобинцах («протобольшевиках») стала подчеркиваться особая роль агитаторов и идеологов6 (возможно, это реакция на возросшую роль современных mass media).

В постсоветской России положение оказалось еще сложнее. «Русские остановились в замешательстве перед своим прошлым», наступил кризис идентификации7. Это закономерно: коллективной памяти россиян, в отличие от французов, был навязан образ «дающей» революции, совершенный не ими, а за них.

В формировании исторической памяти историк - далеко не главное действующее лицо. Он обычно всего лишь реагирует на поставляемые памятью факторы алогичного ряда - от простого обычая до мифа, от мнемонических суеверий до вранья политиков. В сущности, навязываемая историку социальная роль состоит в том, чтобы перевести страхи современности на язык ре-лаксирующих образов прошлого (вопреки тому, что «языки времен» препятствуют этому). Былые кризисы нужны людям как бестелесные страшилки, лишний раз убеждающие в мнимой непоколебимости текущего бытия. На это обращал внимание еще М. Фуко: «Для классической истории прерывность ... следовало обойти, редуцировать, стереть во имя торжества непрерывного событийного ряда»8. Поэтому историческая память отказывается понимать профессионального историка или, что еще хуже, воспринимает сказанное им в переводе на свой язык. И если любая революция продуцирует своего рода виртуализацию действительности, когда факт и вымысел сплетаются в одно целое , то можно не сомневаться, что со временем бредни революционного времени обретут статус «железного» доказательства.

Казалось, историческая память безобидна своей «пластичностью» - в ее «коллективные мемуары», подобно энциклопедии, постоянно вносятся поправки, относительно нравственного содержания прошлого продолжается незримый референдум. Но массмедийная революция уплотняет и деморализует информационное пространство настолько, что известные факты приобретают совсем иное звучание и значение, исторический документ прочитывается «с точностью до наоборот». Сегодня даже историки забывают, что им не

дано судить прошлое. По тому, что люди пытаются отыскать в бездне веков - пепел или огонь, можно безошибочно поставить диагноз их нравственному, психическому и интеллектуальному состоянию.

Нынешнее состояние российской историографии революции выглядит удручающе10. Это связано с тем, что историческая память россиян менее чем за столетие пережила двойной удар - со стороны революции, затем «пере-стройки»11. После этого она оказалась под двойным прессом - на сей раз не столько со стороны власти12, как нынешних псевдоэлит. Отличительной чертой последних является готовность откликаться на любой предрассудок.

Историография российской революции всегда носила коммеморативный (приуроченный к определенным датам), причем более «уплотненный» и политизированный, сравнительно с Францией, характер. При этом всего за полстолетия культ революционного насилия сменился на апологетику «мирного» характера «Великого Октября». Историческая память насиловалась властью, построенной на абсурдном сочетании революционаризма и патернализма. В результате образ прошлого противоестественно этатизировался - сначала в форме воспевания революционных героев, а затем «коллективного руководства» большевистской партии. А между тем, коммунистическое государство - мнимый вершитель истории - переживало процесс квазидинастического вырождения. В России отношение к государственности всегда было амбивалентным в силу известного рода патерналистских представлений. Люди, привыкшие работать на власть в надежде, что и она когда-то выручит их, легко смешивают ангелов и демонов.

Привычка замечать только ту историю, импульсы которой задаются либо «сверху» (вождями и правителями), либо «снизу» (заговорщиками и револю10. Редкие авторы откровенно пишут об этом (см.: Buldakov V.P. Scholary Passions around the Myth of «Great October» // After the Fall: Essays in Russian and Soviet Historiography / Ed. by M.David-Fox, P.Holquist, M.Poe / Bloomington, Indiana University, Slavica Publishers, 2004; Михайлов И.В. У истоков советской системы: Современные историографические споры о революции и Гражданской войне в России // The Soviet and Post-Soviet Review. 2004. Vol. 31. N 1). Преобладают пустые или намеренно выхолощенные «монографии», написанные «под диссертацию».

ционерами) - признак недостатка в обществе демократических потенций и / или веры человека в собственные силы. «Политика - это точка жизни, наиболее удаленная от вечности и потому наиболее приближенная к дуракам» (Фазиль Искандер). По-настоящему свободный человек не станет считать правителей демиургами собственного бытия, он будет искать творцов истории не среди «спасителей» или «злодеев», а среди простых людей, составляющих народ, общество. Увы, русская революция, в отличие от французской, не научила этому.

Человеческое сознание всегда сопротивлялось очевидному: выдающийся революционер, а равно и тиран - в значительной степени виртуальная величина, проекция агрегированных людских представлений в точках исторических бифуркаций. Масса формирует вождей из «востребованного» человеческого материала, чтобы осуществить то, на что она сама не может решиться. С их помощью она преодолевает страхи перед всевозможными табу, расставленными прежней исторической памятью. «Вождям» предстоит сделать выбор (включая «ошибочный») за боязливых людей, решиться на то, что те готовы совершить лишь мысленно. Надо ли удивляться, что со временем разочарованные массы платят им черной неблагодарностью?

Русская революция создала новую иерархию «народных героев». Выдающиеся полководцы превращались в «царских сатрапов», Емельян Пугачёв предстал предтечей декабристов, народовольцев, да и самих большевиков. Все это делалось по законам исторической памяти, вопреки исторической науке. (Первым по этому пути двинулось Временное правительство.)

Соотношение «народный герой» и «правитель» в массовом сознании во все времена было непростым. Но восхождения Робин Гудов на престол историческая память не зафиксировала. Правда, на Руси у Ивана-дурака, судя по сказкам, были довольно интимные (почти распутинские) взаимоотношения с властью. Как бы то ни было, большевики нарушили правила игры, превратив «благородных разбойников» в полководцев, вождей, а затем и правителей. Между тем Стеньке Разину не удержаться на троне, полевой командир не создаст династии - даже с учетом того, что из «правдоискателей и бунтарей» порой вырабатываются настоящие «шельмы» (Ф.М. Достоевский). Одно то, что иерархию «героев-правителей» прошлого составили люди деструктивного склада, не могло не оказать болезненного воздействия на массовое сознание, в котором по-прежнему преобладала традиционалистская составляющая (пусть в качестве «социалистического» мутанта).

С другой стороны, после «красного Октября» в процесс формирования исторической памяти был имплантирован элемент новый (скорее обновленный - «прогрессистски-эсхатологический») мифотворческий элемент и одновременно реанимирован крайне архаичный. В прошлом россиянин-традиционалист был повернут лицом к прошлому с его непременным «золотым

веком»; теперь его пытались приучить смотреть только в будущее. После революции профессиональные (официальные) историки (и не только из числа «красной профессуры») заняли провокационную позицию по отношению к исторической памяти - на первый план вышли предпосылки революции, словно вырастающей из мутных глубин прошлого. Новый миф творился от лица квазирелигиозного учения, объявленного наукой. А между тем вера в магию постижимых закономерностей, соединившаяся с верой в сверхъестественное, особенно опасна - она развязывает руки людям ограниченным.

Мессианский компонент революционной коммеморации плохо стыковался с «общинным» пониманием социальной справедливости и, главное, утопией всеобщего достатка. Поэтому закономерно, что теоретически абсурдная идея построения социализма «в одной, отдельно взятой стране» была положительно воспринята массами, но неизбежно было и то, что ее результатом стала ситуация идейно-нравственного и знакового абсурда13, вылившаяся в серию анекдотов про «Василия Иваныча» и макабрические стишки. Историческая память подхватывала рукотворные мифы в той мере, в какой они были изоморфны ей самой; она же разрушала их, как только их дутый пафос наталкивался на ее природный скепсис.

Теперь оказались востребованы представления о «золотом» дореволюционном веке. Казалось, это сделать просто: достаточно изменить ценностную коннотацию, «оживить» революцию конспирологическими домыслами (особенно модными во времена общественных неурядиц), как произойдет метаморфоза - место героев займет иерархия злодеев, предателей и шпионов. Но подобные ротации «добра» и «зла» не происходят легко: в «нынешнем прошлом» не осталось «своих» героев - туманные фигуры Петра I, Николая II или реформаторов типа Витте или Столыпина, вопреки стараниям сервильных историков, не заполняют прорех исторической памяти.

В обществе обычно всегда присутствует вирус недоверия к «книжникам и фарисеям», утаивающих от народа «правду». Рано или поздно он порождает эпидемию веры в нового «мессию».

Сложность взаимодействия профессионала с травмированной исторической памятью усугубляется и другим фактором. Современная глобалистская политика памяти признает только «политкорректную» историю - прошлое не должно провоцировать аллюзии с болезненными проблемами современности. Но тот же глобализм ведет к тому, что враждебные мнемонические дискурсы сталкиваются в едином информационном пространстве. Как быть историку?

Историческая память по-прежнему не нуждается в историках-профессионалах - даже воспевающих «славные традиции». В человеке сидит «страх истины» (Ж.-П. Сартр), а потому он, в отличие от одержимого революционера или безрассудного гения, не хочет брать на себя ответственность не только за настоящее, но и за прошлое. За эту пассивность будущее непременно отомстит. Напоминать об этом бесполезно, но «указать на дурака» необходимо.

К 90-летию память о революции резко актуализировалась. Причина лежала за пределами событий 1917 г. - начались очередные политические хороводы вокруг существующей российской власти. Последовал новый виток демонизации революции и ее вождей со стороны идейных перебежчиков и просто эмоционально неуравновешенных людей.

Историческая память по отношению к реалиям прошлого всегда селективна. Всякая «неудача» истории вписывается в нее как инфернальное действо, а не «расплата» за былое неведение. К тому же коллективная память не принимает понятия внутреннего раскола14.

В дореволюционной России чрезвычайно остро стояла проблема «верхов» и «низов», сосуществующих в разных культурных измерениях. При этом верхи с их этикой народолюбия (обращенная форма патернализма) не осознавали своей отчужденности от низов. Советское общество, напротив, тяготело к не менее противоестественной гомогенности, а потому не могло адекватно воспринять всей глубины разобщенности дореволюционного общества. Зато опыт предреволюционной квазипарламентской политики мог интерпретироваться в «понятных» эволюционно-реформистских терминах. И хотя дореволюционные протодемократические институты отторгались тогдашней социальной средой (отсюда бесславная гибель и Государственной думы, и Учредительного собрания, не говоря уже о таких суррогатных диковинках, как Предпарламент), современные политологи взирают на них как на нечто органичное российскому историческому опыту. (Точно так же слово Дума выпрыгнуло из некорректных представлений «хитроумных» дореволюционных либералов о Боярской думе Древней Руси.)

Но в некоторых отношениях историческая память начала ХХ в. и его конца совпадает. Так, российское общество травмирует ощущение отсталости, понимаемой как в имперско-геополитическом, так и чисто потребительском (особенно сегодня) смысле. До революции это породило идею догоняющего, после нее - обгоняющего развития. Уже в застойное время с его ужасающим дефицитом и, особенно, в постсоветское время с его барахолоч-ным изобилием отсталость стала связываться, главным образом, с качеством потребления, а не количеством произведенного. И поскольку невнятный образ революции оказался потеснен идеей эволюции, историческое сознание противится представлениям о том, что Россия в конце ХХ в. в вялотекущей форме пережила очередной системный кризис.

А между тем стоило бы задаться простым вопросом микроисторического уровня. В принципе всякое динамичное в макроисторическом смысле общество должно предоставить возможно большему числу индивидов максимально допустимый традицией спектр возможностей самореализации. Спрашивается, соответствовала ли дореволюционная Россия этой социально-антропологической составляющей «модернизационного стандарта»? Вряд ли.

С другой стороны, если эволюционные возможности оказались блокированными на микроуровне, уместно задаться другим вопросом: не получили ли на этом фоне дополнительные шансы самореализации диссипативные элементы? Не создались ли перспективы их деструктивной субкультурной социализации? Не натолкнули ли их макроисторические процессы на поиск неких «сверхидеалов», попирающих привычные этические нормы? Оглядываясь на феномен русской интеллигенции на этот вопрос придется ответить положительно15.

Даже не вспоминая «Бесов» Достоевского, следует признать, что лавинообразный рост «малых возмущений» (что было им, в сущности, и описано) продуцировала сама система. И дело не в наличии целой иерархии «подстрекателей» на всех этажах социальной лестницы. Между прочим, Достоевский в своих произведениях описывал не только то, как виртуальная библейская нечисть превращается в реальных бесов русской истории, а то, как они проникают в деиммунизированное тело России. Вот этого последнего наше суеверное сознание с ее покореженной исторической памятью не желает замечать.

Существует иллюзия: в «наше время» все происходит по-другому. И хотя она противоречит принципам социально-исторической (культурной) антропологии, в исторической памяти она находит себе надежное пристанище. На «человеческом» уровне в Смуте XVII в. и революций 1917 г. больше общего, нежели несходного. Прежде всего, следовало бы иметь в виду однотипность процесса десакрализации власти и усиления общественной психопатологии. Общим является также доктринерство «верхов» и утопии «низов». В целом, разновременные события происходили в рамках крайне архаичной (импер-ско-патерналистской) политической культуры. В том и другом случае произошла «революция поневоле». Современные «транзитологи» представляют собой своего рода оскопленный (или самооскопленный идеей эволюции) вариант революционеров образца 1917 г.

Очевидно, что любые катастрофичные события органично не вписываются в структуру исторической памяти - даже российской с ее имплицитной бесовщиной. Именно по этой причине сегодня столь распространены и попытки «метаисторической» социологизации, и суеверные фантазии о событиях 1917 г., а сознание россиян варьируется от геополитических самообольщений до бытовых самоуничижений.

Сегодняшней генерации перепуганных людей хочется верить, что они стали жертвами умнейших и коварнейших злодеев, а не коллективной глупости правителей и элит, помноженной на собственное легковерие. Человеку всегда трудно поверить, что все его беды происходят от его собственной недоразвитости. А потому надеяться, что общество будет внимать историкам, как пациент психоаналитику, не приходится. Да и сам историк не безгрешен.

К 80-летнему юбилею революции один из профессиональных исследователей убеждал, что ужасы советского коммунизма генетически прописаны в марксистско-ленинском учении16. Через десять лет его ближайший коллега, напротив, попытался ответить на вопрос: «как из партийки, чье существование порой интересовало лишь специалистов охранного отделения, большевики превратились во всеобъемлющий аппарат политической власти в момент наиболее интенсивного развития российской цивилизации»17. Путь исследователя от борьбы с историческим «злом» методом осинового кола до смирения перед его «функциональностью» обычен18 - особенно в патерналистских

системах. Это всего лишь способ мнимого избавления от травмы исторического сознания на «научном» уровне.

Современные «академические» историки обычно делают вид, что брезгливо чураются самодеятельных открывателей «истин». Напрасно, еще В.О. Ключевский писал, что сила профессионализма историка связана с умением разобраться с людской глупостью, а не достижениями человеческого гения (последнее - удел «умничающих» философов).

Заявление Андреева осталось бы рядовой, а потому незаметной химерой политологического воображения20, если бы не последовавшая вскоре официозная публикация статьи А. Солженицына . Творение нобелевского лауреата четвертьвековой давности использовали для РЯ-акции, приуроченной не к

наиболее вертлявых экс-марксистов25 - последовала очередная истерия пре26

смыкательства перед властью . За твердость правления, разумеется, высказались «активисты молодежных движений» - умственно инфантильные существа, вовсе не знакомые с историей27. Малоизвестные авторы с большими учеными степенями также разразились сентенциями по поводу преждевременной смерти Столыпина, «слабости» Николая II, а также коварства туманного Альбиона, организовавшего свержение императора28.

Особенно отличился автор, по вполне символичному совпадению являющийся внуком одного из творцов номенклатурной системы - В.М. Моло-това. Оказывается, дореволюционная Россия была прогрессирующей, демократической, «четвертой в мире» страной. Николай II был умным, мужественным человеком, сделавшим для ее модернизации больше, чем кто-либо из его предшественников, а императрица - «крупнейшим организатором санитарного дела». Эта сильная империя, конечно, стала жертвой заговоров. Что

касается Временного правительства, то оно почти полностью разрушило правоохранительную систему, а затем и саму государственность29.

Всезнайкам такого пошиба некогда знакомиться с будто специально для них написанными работами о том, что Февраль был порожден неспособностью обеспечить армию современным вооружением, слабостью финансов, наконец, ненадежностью самой армии30. Можно было бы, конечно, не обращать внимания на великовозрастных «детей застоя», которые манипуляции с химерами собственного воображения считают приличным публичным занятием, если бы подобные писания не оказывали развращающего - и в перспективе травмирующего - воздействия на людские умы. Интересно, сколько раз перевернулся в гробу дед такого внучка? Если верно, что человек есть «тончайший нерв истории», по которому можно определить многое (Ю. Трифонов), то что можно сказать о подобной ментально-исторической наследственности?

Лучшим исследованием о Февральской революции остается двухтомник выдающегося историка Э.Н. Бурджалова31. Никто из современных авторов о нем не упомянул - на его фоне они ощутили бы себя моськой, лающей на слона. В свое время эта книга вызвала нападки коммунистических идеологов, посчитавших, что революция предстала в ней чрезмерно стихийной. Еще больший гнев вызвала «недооценка» роли большевистской партии. И надо признать, что очень многие авторы - особенно «историки КПСС» - включились в травлю Бурджалова. Сегодня положение не лучше: его книга замалчивается. Результат налицо - самодеятельные авторы экстраполируют на прошлое свои верноподданические «идеалы».

Не успело пройти изумление по поводу новейшей трактовки Февраля, как Солженицын одарил читателями «новыми» (точнее, старыми) откровениями об Октябрьской революции32. Первая реакция оказалась вполне профессиональной. Но вряд ли можно согласиться с В.Т. Логиновым в том, что о «демократии осенью 1917 года уже никто не вспоминал» - и левые и правые

готовились к диктатуре33. Это один из большевистских мифов - в действительности социалисты проиграли Ленину и Троцкому именно под знаменами демократии. После разгрома мнимого мятежника Корнилова34 диктатура справа не грозила, но ею намеренно запугивали людей большевики.

Впрочем, интереснее другое. Всех переплюнул самодеятельный «историк»35, устроивший рекламную акцию бредовому телефильму «Лев Троцкий. Тайны мировой революции»36. В очередной раз выяснилось, что революция была спланирована американскими банкирами, действовавшими через русских евреев-революционеров (за спиной каждого из которых стояло по родственнику-толстосуму)37. Сей автор откровенно бахвалился собственной «необъективностью», горделиво заявляя, что история вообще «субъективная наука»38, в которой, надо полагать, любому шарлатану уготовано законное место. Действительно, всякий исторический источник многомерен - каждый выбирает из него то, что соответствует собственному уровню его понимания. Любителям «доступной истории» невдомек, что профессиональное источниковедение призвано свести неизбежную для всякого автора необъективность к минимуму. Современная медийная поп-культура, напротив, старается уравнять графомана-параноика и историка-профессионала.

Строго говоря, это всеобщее явление: не столь давно Великобритания лицезрела фильм «Кто убил Сталина?», где в роли заговорщиков предстали не только Берия, Маленков, Хрущёв, но и Светлана Аллилуева. В 2007 г. по телевидению ФРГ был показан подготовленный известным медиаконцерном Spiegel фильм «Купленная революция» с характерным подзаголовком: «90-лет назад: Кайзер Вильгельм II финансирует Октябрьскую революцию Ленина». Для справки: Германия действительно употребила немало средств

36. Фильм снят «патриотами» из Фонда «Культура». Ему предшествовал не менее бредовый фильм «Кто платил Ленину?». В общей сложности получается, что Ленин был немецким шпионом, Троцкий - английским. И это вопреки тому, что некоторые консультанты фильма еще до его появления заявляли, что никакого антироссийского шпионажа со стороны Ленина не было и не могло быть (Независ?