ПАДЕНИЕ НА ВЗЛЁТЕ

ЗАМЕТКИ АНГАЖИРОВАННОГО ИСТОРИКА

^ „ вопросы национализма 2016 № 2 (2 6)

сЕргЕй сЕргЕЕв

падение на взлёте

Уже с конца 1890-х гг. Россию, ещё недавно вроде бы тихую, смирную, беспрекословно повинующуюся начальству, начинает «потряхивать». В феврале 1899 г., как гром среди ясного неба, разразились массовые студенческие волнения, начавшиеся в Петербурге и затем перекинувшиеся в другие города. Внимательные наблюдатели из правого лагеря увидели в этом событии пугающий симптом. Л.А. Тихомиров записал в дневнике: «...изумительно как Правительство ухитрилось расшатать Россию в какие-нибудь 4 года. Теперь я бы кажется не удивился никакому перевороту. Нигде не видно ни искры движения к силе и прочности власти. Эта студенческая история обнаружила такое невероятное анархическое состояние правительства и такую энергию. заговорщиков, что страх берет за будущее... это такая "проба пера", это такое торжество их и такое поражение Правительства, что, конечно, дело скоро возобновится. Интересно знать, что будет через 3-4 года?» А вот цитата из дневника А.С. Суворина: «Мы переживаем какое-то переходное время. Власть не чувствует под собою почвы, и она не стоит того, чтоб ее поддерживать».

В связи с той же самой «студенческой историей» резко возрастает пессимизм в дневниках А.А. Киреева: «Мы никогда не переживали еще (насколько я себя помню) такого странного времени (да и страшного). Никто не хочет повиноваться и никто не умеет повелевать!» Александр Алексеевич передаёт следующий свой разговор с Победоносцевым, который жаловался, что «вообще все молодое поколение, все мыслящее становится враждебным

правительству, число его сторонников уменьшается. Да, отвечал я Победоносцеву грустно; но "на век государя [т.е. Николая II] хватит?" "Хватит ли?"— отвечал мне Победоносцев]. Да и действительно, хватит ли? Вопрос о будущности России ставится грозно, он настоятельно требует решения и этого не видят "на верху". Современный государственный строй отживает свой век. Это яснее дня (и не пасмурного Петербуржск[ого], а ясного Кутаисского). Мы идем навстречу сериозным, очень сериозным смутным временам. Идем с открытыми глазами, ничего не видя, и не понимая. Снизу идет революционная работа, сверху делаются глупости., а где опора?»

С начала нового столетия возвращается казалось бы окончательно побеждённый революционный террор. В 1901 г. его жертвой становится министр просвещения Н.П. Боголепов, в 1902-м — министр внутренних дел Д.С. Сипягин, в 1903-м — уфимский губернатор Н.М. Богданович, в 1904-м — министр внутренних дел В.К. Плеве и финляндский генерал-губернатор Н.И. Бобриков.

Осмелела пресса. В январе 1902 г. газета «Россия» опубликовала фельетон А.В. Амфитеатрова «Господа Об-мановы», в героях которого читатели без труда узнали самодержцев Дома Романовых, а в незадачливом Нике-Милуше — самого царствующего монарха. Газета тут же была закрыта, автор памфлета — выслан из Петербурга в Минусинск, что, как вспоминал позднее Амфитеатров, создало вокруг «Об-мановых» шум «неслыханного скандала»: «Номер газеты. в несколько дней сделался библиографическою редкостью, продавался по 25 руб., а некоторые москвичи впоследствии уверяли меня, будто платили даже сто рублей».

Весной 1902 г. по Полтавской и Харьковской губерниям прокатилась волна многотысячных крестьянских бунтов, участники которых разгромили десятки помещичьих усадеб. Летом и осенью того же года последовали крестьянские выступления в других губерниях Южной и Центральной России. В марте 1903 г. при разгоне войсками рабочей забастовки в Златоусте было убито 69 её участников и 250 ранено.

Оппозиционные элементы начали структурироваться. В 1903 г. возник либеральный «Союз освобождения» и окончательно оформилась партия социал-демократов (РСДРП), ещё ранее сложилась неонародническая партия эсеров со своей грозной Боевой организацией. Конфликт активных общественных сил (прежде всего интеллигенции) и власти явно назрел. Политические лозунги стали раздаваться со стороны самых невинных вроде бы общественных организаций. Так, на Девятом съезде Пироговского общества русских врачей, состоявшемся в январе 1904 г., в течение одного дня были приняты резолюции с призывом поддержать требования восьмичасового рабочего дня, ввести земства в губерниях, где их ещё не было, запретить телесные наказания, отменить смертную казнь, поставить школы под контроль местных властей и положить конец неравноправию евреев. В последний день съезда в зале, где он проходил, раздавались номера нелегального оппозиционного журнала «Освобождение» и листовки социал-демократов, слышались выкрики: «Долой самодержавие!», а несколько участников заседания попытались остановить игравший государственный гимн оркестр, ломая стулья и швыряя их прямо в музыкантов. В соседнем малом зале некий ветеринар Родионов зачитал резолюцию с требованием личной свободы, свободы

слова и собраний, упразднения цензуры, добавив, что поскольку всё это при существующем режиме недостижимо, необходимо копить силы для борьбы против правительства, используя все доступные средства. После оглушительных аплодисментов толпа запела: «Отречёмся от старого мира!» В этот момент появился отряд полиции, который разогнал мероприятие, арестовав нескольких человек и конфисковав все материалы съезда.

Нельзя сказать, что имперская бюрократия не понимала серьёзности ситуации. О том, что Россия стоит на пороге революции, в частных беседах говорили оба последовательно убитые руководители МВД — Сипягин и Плеве. Член Госсовета А.А. Половцов записал в своём дневнике за июнь — июль 1901 г. весьма проницательные размышления о возможном ходе событий, которыми он делился с Победоносцевым и с самим императором: «За студенческими беспорядками последовали стачки и сражения фабричных рабочих с полицией. За ними встанет крестьянская толпа с требованием земли... Здесь конец той России, которую мы знали, которую мы всей душой боготворили!.. Кто же явится надежным орудием репрессии? Прежнего, двадцатилетней службой оторванного от своей среды солдата не существует. Нынешний доблестный перед иноземным врагом воин покидает семью свою лишь на короткое время и остается солидарным с ее интересами, особливо земельными. На чью сторону станет он в такого рода поземельном процессе?» Половцов предлагает и «средства спасения»: «Умножать и усиливать класс землесобственников во всех видах. От табунного ковырянья земли, именуемого общинным владением, переходить к подворной и личной собственности. Открыть широко всем сословиям права поземельной собственности и непременно связанное с ними радение о местных пользах и нуждах. Сферу чиновничьей деятельности сузить, сделать ответственной в полном смысле слова.»

С похожими рецептами выступал тогда же и Вл. И. Гурко: «Необходимо предоставить простор свободной игре, свободному состязанию экономических сил и способностей народа, так как при нем происходит тот естественный подбор, при котором преимущественно вырабатываются и крепнут сильные народные элементы. Дайте вполне свободный выход из общины каждому крестьянину, отмените мертвящий закон о неотчуждаемости крестьянских надельных земель, и вы получите в сельских местностях многочисленный крепкий элемент порядка и хозяйственного прогресса».

В министерство Плеве под его покровительством даже начали разрабатываться проекты реформ в указанном направлении. Но, во-первых, всё это делалось без всякого обсуждения с обществом. Во-вторых, ни темпы подготовки преобразований, ни состав правящей верхушки не соответствовал гигантскому масштабу накопившихся из-за постоянного откладывания за десятки лет проблем: «Перестройка всего государственного здания была неизбежна, но для этого нужен был гений, размах и воля Петра, какового в нужный момент Россия, увы, не выставила» (Гурко). В-третьих, даже эти робкие попытки были свёрнуты из-за начавшейся в январе 1904 г. войны с Японией.

Амбициозная и в то же время плохо продуманная внешняя политика Николая II в сочетании с потрясающе низкой эффективностью российской военной машины, которой, как оказалось, совершенно не впрок пошла львиная доля государственных расходов, привела империю к позорному поражению, ставшему для неё «первым признаком начала конца» (О.Р. Айра-петов). Авторитет самодержавия критически пошатнулся (первые случаи крестьянского сквернословия в адрес императора зафиксированы именно в это время), и общество почувствовало в себе силы в открытую бороться с внезапно одряхлевшей властью, от которой отвернулись не только заядлые оппозиционеры, но и многие пылкие «державники». Эта война, вспоминал позднее Гурко, «несчастная во всех отношениях. раскрыла многие наши внутренние язвы, дала обильную пищу критике существовавшего государственного строя, перебросила в революционный лагерь множество лиц, заботящихся о судьбах родины, и тем не только дала мощный толчок революционному течению, но придала ему национальный, благородный характер».

Даже бывший начальник Петроградского охранного отделения К.И. Гло-бачёв вынужден был признать в своих мемуарах, что события революции 1905 г. «были вызваны крайними элементами на почве общего неудовольствия военными неудачами и имели в своем основании, если хотите, национальную идею. Монархия уронила престиж Российской Великой Державы, и в защиту национальных интересов должна вступить новая власть — народная, способная вернуть России былое величие и дать такой строй стране, который обеспечил бы ей здоровое существование, вместо неспособного, отжившего монархизма. Вот лозунги, под которыми шла революция 1905 года и развивалась как бы на почве народного патриотизма». «Именно военная беспомощность самодержавия ярче всего подтвердила его бесполезность и вредность», — записал в дневнике того времени П.Б. Струве.

А.С. Суворин в мае 1905 г. в ответ на упрёки своего приятеля и постоянного автора «Нового времени» консервативно настроенного историка С.С. Татищева — как, дескать, он может сочувствовать революционному движению, в первых рядах которого «всевозможные инородцы и иноверцы, исконные враги и ненавистники России» — отвечал: «Заслуги самодержавия мне так же ясны, как и Вам, но оно пережило себя. Нечего смотреть на

тех, кто ополчается на самодержавие. Об этом нельзя судить под впечатлением минуты. Надобны годы, и поверьте, народ не выпустит власти из своих рук, т.е. не передаст ее всем тем, кого Вы перечисляете».

В.Я. Брюсов, единственный из крупных русских поэтов той эпохи, воспевавший борьбу России за «скипетр Дальнего Востока», в августе 1905 г. окончательно отрекается от симпатий к растерявшей свою харизму монархии: «Да! Цепи могут быть прекрасны, / Но если лаврами обвиты». Славянофил П.П. Перцов, пропагандировавший в начале войны «могучий русский империализм», пишет в мае 1906 г. своему другу В.В. Розанову, некогда ученику К.Н. Леонтьева, а ныне постоянному автору либеральной газеты «Русское слово» под псевдонимом «Варва-рин»: «.ей Богу, бросить бы Вам это чертово "Нов[ое] Время" и уйти к "левым" — без псевдонимов уже. Ведь будущее, конечно, за революцией. Нельзя же не видеть, что правда там. Я и сам теперь "левый"!»

Городское население, вовлечённое в революцию, оказалось способным к весьма эффективной самоорганизации. Это касается не только рабочих с их успешным опытом выросших из забастовочных комитетов Советов рабочих депутатов в 33 городах, но и интеллигенции и служащих. Уже в первые месяцы 1905 г. были созданы 14 профессионально-политических союзов: профессоров и преподавателей высшей школы (Академический), адвокатов, писателей и журналистов, учителей и деятелей народного образования, медицинского персонала, агрономов и земских статистиков, инженеров и техников, почтово-телеграфных и железнодорожных служащих, конторщиков и бухгалтеров, служащих правительственных учреждений и т.д. Каждый из этих союзов был весьма представителен. Например, Академический насчитывал в своих рядах в разное время 1500-1800 членов, что приблизительно равнялось 70% всего преподавательского состава высшей школы. В мае эти организации образовали общественно-политическое объединение «Союз союзов», включавшее в себя до 50 тыс. человек (15% всей российской интеллигенции и служащих). В начале октября призыв Центрального бюро Всероссийского железнодорожного союза о всеобщей забастовке привёл к остановке 14 дорог, на которых работало 700 тыс. рабочих и служащих. Вскоре стачка стала всероссийской, к ней присоединились фабрично-заводские рабочие, печатники, горняки, телеграфисты, общее количество бастующих составило около 2 млн. человек в 66 губерниях и 120 городах. В Москве и Петербурге к 14 октября закрылись магазины, прекратили работу банки и электростанции (а в Москве и водопровод), перестали ездить трамваи, конки и даже извозчики. «В России жизнь остановилась», — констатировали современники. Следствием Октябрьской стачки и стал императорский Манифест от 17 октября «Об усовершенствовании государственного порядка», открывший новую эпоху в истории России.

Манифест обещал «даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов» и «установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей». И эти обещания вскоре во многом были реализованы. 23 апреля 1906 г. были утверждены Основные законы Российской империи, разделявшие законодательную власть на паритетных началах между императором, Думой и реформированным Государственным советом (половина его членов теперь выбиралась от духовенства,

дворянских и земских собраний, Академии наук и университетов, торговых и промышленных организаций); для принятия всякого закона требовалось его одобрение большинством голосов в Думе и Госсовете, а затем — подписание императором. Преобразовывалась и власть исполнительная — 19 октября 1905 г. был учреждён Совет министров, коллегиальное правительство во главе с председателем, подотчётным лично императору. 4 марта 1906 г. были приняты «Временные правила об обществах и союзах», провозглашавшие отмену разрешительного порядка создания обществ: общества и союзы могли теперь быть образованы «без испрошения на то разрешения правительственной власти».

Итак, впервые за все века русской истории верховная власть в России гарантировала своим подданным основные гражданские права и даровала им права политические, ставя себя под — пусть и ограниченный — контроль общества, отрекаясь тем самым от своей надзаконной сущности. Империя стала конституционной или думской монархией. Хотя в Манифесте не прозвучало слово «нация», именно 17 октября 1905 г. следует считать днём рождения русской политической нации. Недаром один из идейных вождей освободительного движения, либерал-националист П.Б. Струве писал позднее, что «актом 17 октября по существу и формально революция должна была завершиться».

Но судьба новорождённой нации висела буквально на волоске, подвергаясь смертельной опасности как «справа», так и «слева». С одной стороны, Манифест был вырван у императора силой, и последний, подписав его, вовсе не собирался расставаться с привычным положением «хозяина земли русской», как не собиралась расставаться с надзаконным стилем управления значительная часть имперской бюрократии, воспринимавшая акт 17 октября как временную уступку.

В этом их поддерживали правые политические организации (Союз русского народа, Монархическая партия и др.), чьи многочисленные симпатизанты из среды городского мещанства — «черносотенцы» — сумели объединиться и устроили с 17 октября по 1 ноября в 36 губерниях и 660 населённых пунктах страны серию антиреволюционных и антиеврейских (еврей ассоциировался в их сознании с революционером, что имело некоторое фактическое основание, если вспомнить непропорционально высокое еврейское представительство в революционных партиях) погромов, стоивших жизни примерно 4 тыс. человек. С другой стороны, большей части интеллигентской общественности Манифест виделся лишь первым этапом в осуществлении её социалистических грёз, и в этом она совпадала не только с рабочим движением, но и с крестьянским бунтом, происходившим под лозунгом «чёрного передела» — отъёма и равного распределения помещичьих земель.

Вплоть до 1907 г. Россия переживала новую Смуту. Продолжались стачки (хотя уровня Октябрьской уже не достигавшие). То тут, то там вспыхивали волнения в армии и на флоте. К концу ноября крестьяне в Европейской части России разгромили до 3 тыс. имений, а всего за 1905-1907 гг. там произошло более 18 тыс. крестьянских выступлений. Иногда возникали даже самоуправляющиеся крестьянские «республики», например подмосковная Марковская, просуществовавшая 6 месяцев, жители которой поделили между собой помещичьи земли, отказались платить налоги и поставлять рекрутов и отменили сословные различия, решив называться отныне просто «русские граждане».

Зашкаливал революционный террор: в 1905 г. его жертвами стали 591 человек (233 убитых и 358 раненых), в 1906-м — 1588 (768 и 820 соответственно), в 1907-м — 2543 (1231 и 1312), только с 1908 г. он пошёл на

спад (394 убитых и 615 раненых). В ответ нарастал террор правительственный: в 1905 г. было казнено 10 человек, в 1906-м — 144, в 1907-м — 456, в 1908 — 825. К ноябрю 1905 г. в 40 губерниях было введено военное положение. В декабре того же года вооружённое восстание в Москве, в ходе которого погибло более 1000 человек, удалось подавить только с помощью присланного из Петербурга гвардейского Семёновского полка. Впрочем, армию применяли для борьбы против революции по всей стране: в 1905 г. с этой целью использовалось 3,2 млн. солдат и казаков; за первые 10 месяцев 1906 г. войска вызывались «для наведения порядка» 2330 раз, общее число участников карательных акций составило 2 млн.

В такой ситуации либералы, призванные по идее быть политическим центром, ощутимо сместились «влево», даже на уровне деклараций неоднократно подчёркивая, что там у них «врагов нет». Партия кадетов включила в число своих требований принудительное отчуждение земли у помещиков в пользу крестьян, впрочем, в кадетской программе вообще отсутствовало упоминание в числе основных прав ключевого для либерализма права собственности. Первые две Думы прошли в яростном противостоянии исполнительной и законодательной властей и были распущены.

Россию разрывали крайности, каждая из которых вела прямиком к диктатуре — правой или левой. И это естественно при катастрофической слабости в стране среднего класса. Идеи Манифеста 17 октября могли обрести под собой прочный социальный фундамент только тогда, когда класс этот стал бы реальной общественной силой. Указанную задачу и должны были решить реформы П.А. Столыпина, назначенного Председателем Совета министров в июле 1906 г. «Новый политический порядок в нашем отечестве

для своей прочности и силы нуждается в соответственных экономических основах и, прежде всего, в таком распорядке хозяйственного строя, который опирался бы на начала личной собственности и на уважение к собственности других. Только этим путем создана будет та крепкая среда мелких и средних собственников, которая повсеместно служит оплотом и цементом государственного порядка», — говорилось в особом журнале Совета министров от 10 октября 1906 г. «Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма», — заявил глава правительства 16 ноября 1907 г. с думской трибуны.

Столыпин был последним шансом Петербургской России для её эволюционного перехода к национальному государству европейского типа. Именно в годы его премьерства впервые за всё время существования империи Романовых русский национализм стал действительной (а не декоративной, как при Александре III) государственной программой. Да, как справедливо отмечалось в мемуарной и научной литературе, в реформах Столыпина не было ничего принципиально нового, не предлагавшегося ранее теми или иными его предшественниками, однако заслуга Петра Аркадьевича как раз в том и состояла, что он сумел все эти прекрасные, но лежавшие годами под сукном предложения сделать неотложными правительственными мерами и незамедлительно принялся за их энергичную реализацию.

Без распространения права частной собственности, других гражданских прав и грамотности на подавляющее большинство русских — крестьян — построить русскую нацию было невозможно. Уже через полтора месяца после назначения на должность новый премьер обнародовал главные пункты своего курса: улучшение крестьянского землевладения и землепользования, введение всеобщего начального образования, гражданское равноправие, неприкосновенность личности, введение всесословного волостного самоуправления и т.д. 5 октября 1906 г. был издан указ, отменявший все правоограничения лиц крестьянского сословия. 9 ноября — указ «О дополнении некоторых постановлений действующего Закона, касающегося крестьянского землевладения», который предоставлял крестьянам право выхода из общины со своим земельным наделом, переходившим из временного владения в личную частную собственность (принят Третьей Думой в качестве закона 14 июня 1910 г.). Обрело полную свободу переселенческое движение, стимулируемое теперь рядом льгот: выдавались ссуды, достигавшие 400 руб., на новом месте переселенцев ожидали 15 десятин земли и 3 десятины леса на душу мужского пола.

Ещё ранее Министерство народного просвещения выработало законопроект «О введении всеобщего начального обучения». На его первом обсуждении правительством 8 августа 1906 г., в частности, прозвучало, что в ближайшие годы усилия и средства МНП будут сосредоточены на развитии школы в Центральной России, чтобы «постепенно двигаться от центра к окраинам». Открытие новых школ и признание готовности того или иного региона к обязательному обучению возлагалось на земства и городские органы самоуправления, министерство брало на себя содержание преподавателей. В проекте формулировались основные параметры новой школы: её бесплатный характер, возраст учащихся (8-11 лет), продолжительность учебного процесса (4 года), число учащихся, приходящихся на одного учителя (не более 50 человек), протяжённость школьного района (3 версты в диаметре) и т.д. Срок реализации было предложено определить в десять лет — 1907-1917 гг. В конце 1906 г. Министерство внутренних дел представило проект закона о создании всесословной волости в качестве мелкой земской единицы, но яростное сопротивление дворянства не позволило провести эту идею в жизнь.

Риторика и практика Столыпина в национальном вопросе также показывают его как последовательного русского националиста. Россия виделась Петру Аркадьевичу не сословно-династической или абстрактно либеральной, а национальной империей, «не стыдящейся быть русской»: «Можно понимать государство как совокупность отдельных лиц, племен, народностей, соединенных одним общим законодательством, общей администрацией. Но можно понимать государство и иначе, можно мыслить государство как силу, как союз, проводящий народные, исторические начала. Такое государство, осуществляя народные заветы, обладает волей, имеет силу и власть принуждения, такое государство преклоняет права отдельных лиц, отдельных групп к правам целого. Таким целым я почитаю Россию». Сама нация, а не только верховная власть определяет политический курс государства: «С введением нового строя в России поднялась. реакция русского патриотизма и русского национального чувства, и эта реакция. вьет себе гнездо именно в общественных слоях. В прежние времена одно только правительство имело заботу и обязанность отстаивать исторические и державные приобретения и права 15 3 России. Теперь не то». _

В то же время права других народов империи не должны ущемляться, а напротив, расширяться (скажем, Столыпин предлагал отменить ограничения для евреев, но встретил резкое сопротивление царя), целью правительственных мер в отношении «инородцев» провозглашалось их «мирное приобщение. к общему течению русской государственной жизни и возможное сближение. с русскою общественностью при условии сохранения религиозных и племенных. особенностей».

Под покровительством Столыпина весной-летом 1908 г. был создан Всероссийский национальный союз — первая легальная русская собственно националистическая партия, образовавшая в Третьей Думе вместе с умеренно-правыми фракцию националистов в количестве 78 депутатов (17,6% от общего числа последних; лидеры — П.Н. Ба-лашёв, В.А. Бобринский, В.В. Шульгин и др.), вторую по численности после октябристов, это положение она сохранила и в Четвёртой Думе (88 депутатов). Причём, по подсчётам Ф.А. Гай-ды, «националисты по своему составу были демократичнее фракции "Союза 17 октября". В период I сессии дворяне составляли в октябристской фракции 58%, крестьяне — всего 10, в то время как у умеренно-правых и националистов в совокупности — 40 и 28. После их объединения для единой фракции была характерна наиболее высокая численность крестьян во всей Думе (29% всех депутатов-крестьян)». Председатель ВНС С.В. Рухлов в 1909 г. вошёл в правительство в качестве министра путей сообщения. Опираясь на «своих» националистов и на союз с октябристами, премьер провёл в Думе ряд ограничений автономии Финляндии (в частности, из ведения местной компетенции изымались права русских подданных, не состоявших финляндскими гражданами).

В мае 1910 г. Дума приняла правительственный законопроект о земствах в Западном крае, по которому там вводились вместо сословных курий

(дворянской и крестьянской) курии национальные (русская и польская), что обеспечивало русское преобладание, ибо дворянство в ЗК было почти сплошь польским, а крестьянство — русским (малоросским и белорусским). «В этом законе проводится принцип не утеснения, не угнетения нерусских народностей, а охранения прав коренного русского населения, которому государство изменить не может, потому что оно никогда не изменяло государству и в тяжелые исторические времена всегда стояло на западной нашей границе на страже русских государственных начал», — подчёркивал Столыпин. Характерно, что проект был провален дворянским большинством Госсовета, для которого в данном вопросе сословная солидарность оказалась важнее национальной. Премьер-министр буквально продавил этот закон чрезвычайно-указным порядком, угрожая императору отставкой.

Именно в столыпинские годы национализм снова перестаёт быть монополией правых, сделавшись достоянием самых различных идейно-политических течений. Национализм «черносотенцев» (А.С. Вязи-гин, Б.В. Никольский, К.Н. Пасхалов, С.Ф. Шарапов и др.) играл в их идеологии скорее подчинённую роль сравнительно с охранением традиционных основ российской государственности и продолжал пребывать в качестве третьего, служебного члена уваровской триады, что, например, находило отражение в программных документах Союза русского народа, в коих ценности, отстаиваемые «союзниками», перечислялись в следующем порядке: «1. Святая православная вера; 2. Исконно русское неограниченное царское самодержавие и 3. Русская народность». Какие бы чувства ни обуревали «черносотенцев», на интеллектуальном уровне нация никогда не имела для них самоценного характера. Наиболее значительный консервативный мыслитель того времени Л.А. Тихомиров неоднократно выступал с резким осуждением «узкой идеи русского интереса», «национального эгоизма», доказывая, что Россия велика лишь как носительница «идеалов общечеловеческой жизни», «христианской миссии, дела Божия». Творческое развитие националистической мысли явно стало прерогативой тех или иных вариантов национал-либерализма.

Превращение либерального национализма во влиятельное направление общественной мысли неразрывно связано с именем его признанного вождя П.Б. Струве, для которого национализм являлся «одним из незыблемых столпов его интеллектуальной биографии, можно сказать, ее константой, тогда как в отношении остального его политическая и социальная точки зрения постепенно менялись. Великая, полнокровная, культурная русская нация была для него. главной целью всей его общественной деятельности» (Р. Пайпс). По Струве, без «признания прав человека. национализм есть либо пустое слово, либо грубый обман или самообман». С другой стороны, и либерализм «для того, чтобы быть сильным, не может не быть национальным». Струве снимает противоречие, возникшее во второй половине XIX в., между русским европеизмом и русским национализмом в своей знаменитой и только внешне парадоксальной формуле: «Я западник и потому — националист». Единомышленник Петра Бернгардовича В.С. Голубев доказывал, что «бессилие "русского освободительного движения"» происходит прежде всего из-за его «бесплодной космополитической идеологии», что сама успешность борьбы за «европейские формы государственности» в России «во многом зависит от силы нашего национального самосознания».

Струве отстаивал «открытый», «прозелитический» национализм англосаксонского типа, втягивающий в орбиту русской культуры другие народы империи (кроме поляков и финнов, ассимиляция которых «немыслима»), в сочетании с их юридическим равноправием это, по его мнению, могло бы стать решением национального вопроса в России. В то же время он не уставал подчёркивать, что Российская империя «есть государство национальное» за счёт своего русского «национального ядра». Пётр Бернгардо-вич пропагандировал активную внешнюю политику во имя «политического и культурного преобладания России на всем так называемом Ближнем Востоке», прежде всего на Балканах. К 1917 г. «струвизм» числил в своих рядах немало талантливых пропагандистов, как именитых (А.С. Изгоев, С.А. Котляревский, А.Л. Погодин), так и начинающих (В.Н. Муравьев, Д.Д. Муретов, П.Н. Савицкий, Н.В. Устрялов), в его распоряжении находился один из лучших журналов того времени «Русская мысль», в 1910—1917 гг. возглавляемый самим Струве. Другим важнейшим печатным органом национал-либералов была газета «Утро России», финансируемая капиталистами-старообрядцами П.П. Рябушинским и А.И. Коноваловым, где, в частности, выделялись статьи публициста В.Г. Тардова.

«Нововременский» национализм, чьим главным выразителем являлся М.О. Меньшиков, по внешности имел много общего с национал-либерализмом. То же утверждение текучести жизни этноса, которая предопределяет неизбежность отмирания старых и возникновения новых общественных форм, то же требование участия всей нации в государственных делах, то же западничество. Но при этом Меньшиков был биологическим детерминистом и социал-дарвинистом с сильной примесью ницшеанства. Отсюда и вытекают основные противоречия между ним и «этическим идеалистом», опиравшимся на наследие Канта и Фихте, Струве: для Петра Бернгар-довича главная ценность — благо отдельной личности, для Михаила Осиповича — благо этноса как биологического организма; первому либеральный строй важен как осуществление высшего нравственного принципа равноценности всех людей, второму — как средство «отбора» новой аристократии, устанавливающей законы для «ленивого, мечтательного, тупого, простого народа »; с точки зрения духовного вождя национал-либералов национальность определяется принадлежностью к той или иной культуре, по мнению ведущего публициста «Нового времени» — к той или иной «расе», «крови», «породе» (биологизаторскую трактовку нации развивал и другой идеолог ВНС П.И. Ковалевский); если лидер правых кадетов призывал к утверждению юридического равноправия всех народов Российской империи, то идейный рупор Всероссийского национального союза считал инородцев врагами России и потому протестовал против их присутствия в Думе.

Короче говоря, «либерализм» Меньшикова носил ярко выраженный антидемократический и этнократиче-ский характер и, в сущности, был предельно далек от струвовского социал-либерализма, да и от классического либерализма тоже. Но от традиционалистских правых Меньшиков был ещё дальше, неоднократно подчеркивая, что для него высшей ценностью в ува-ровской триаде является ее третий элемент — народность/нация. В отличие от них он не боялся прославлять «национальный эгоизм»: «Апостолы мелких национальностей не стыдятся выражения "эгоизм". Мне кажется, и русскому национализму не следует чураться этого понятия. Да, эгоизм. Что ж в нем удивительного или ужасного? Из всех народов на свете русскому, наиболее мягкосердечному, пора заразиться некоторой дозой здравого эгоизма. Пора с совершенной твердостью установить, что мы не космополиты, не альтруисты, не "святые последних дней", а такой же народ, как и

все остальные, желающие жить на белом свете прежде всего для самих себя и для собственного потомства. Суть национализма составляет благородный эгоизм, сознательный и трезвый, отстаиваемый как душа, как совесть».

Меньшиков продолжал и развивал традиционную для «Нового времени» тему необходимости подъёма великорусского центра страны: «Расширяясь без конца, страна тратит капитал; развиваясь внутрь, она накапливает его, и, может быть, все беды России в том, что она все еще не начала настоящего периода накопления. Завоевывая огромные пространства, мы до сих пор оттягивали от центра национальные силы. Пора возвращаться назад, пора вносить в свою родину больше, чем мы вынимаем из нее, пора собирать землю Русскую из-под навалившихся на нее инородных грузов. Я вовсе не настаиваю на автономии окраин — я настаиваю на автономии русского центра от окраин. Я уверен, что только тогда мы разовьем наше национальное могущество, когда восстановим нарушенное единство, когда отбросим примеси, отказывающиеся войти в нашу плоть и кровь. Кроме народов-победителей, страдающих несварением желудка, мы знаем народы, гибнущие от этой болезни; пренебрегать этими уроками истории мы, националисты, не вправе». От тех окраин, которые невозможно «обрусить» (например, от Польши), Меньшиков предлагал в перспективе отказаться. Главным и прямо-таки онтологическим врагом «русского возрождения» Михаил Осипович считал евреев, беспрестанно и виртуозно обличая в своей публицистике их злокозненность в самых разных сферах российской жизни.

Национальная идея в разных ее вариациях становится главенствующей в творчестве многих «властителей дум»: в поэзии Александра Блока и Андрея Белого, в философских трудах Николая Бердяева и Сергея Булгакова, в живописи Михаила Нестерова. Отдельные смельчаки из оппозиционной

русской интеллигенции ставили на обсуждение табуированные прежде для неё проблемы. Струве выступил с резкой критикой украинского «культурного сепаратизма». Он же высказался о законности для русской интеллигенции особых русских интересов и чувств: «Я и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства, право на наше национальное лицо. Чем яснее это будет понято и нами, русскими, и представителями нерусских национальностей, тем меньше в будущем предстоит недоразумений».

Андрей Белый в 1910 г. опубликовал в журнале «Весы», редактируемом В.Я. Брюсовым, статью «Штемпелёванная культура», протестующую против еврейского диктата в литературе и искусстве: «.вы посмотрите списки сотрудников газет и журналов России; кто музыкальные, литературные критики этих журналов? Вы увидите почти сплошь имена евреев; среди критиков этих есть талантливые и чуткие люди; есть немногие среди них, которые понимают задачи национальной культуры, быть может, и глубже русских; но то — исключение. Общая масса еврейских критиков совершенно чужда русскому искусству, пишет на жаргоне "эсперанто" и терроризирует всякую попытку угл