Историко-этнографические аспекты изучения северо-западного фронтира России

УДК 94(470+571)

ИСТОРИКО-ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ИЗУЧЕНИЯ СЕВЕРО-ЗАПАДНОГО ФРОНТИРА РОССИИ1

© Алексей Геннадьевич НОВОЖИЛОВ

Санкт-Петербургский государственный университет, г. Санкт-Петербург, Российская Федерация, кандидат исторических наук, доцент, доцент с возложением обязанностей зав. кафедрой этнографии и антропологии исторического факультета, e-mail: novogilov@mail.ru

Важность изучения фронтира на рубеже ХХ-ХХІ вв. определяется возрастающей ролью меж-культурных контактов. В таком ракурсе историческое и этнографическое исследование пограничных зон, где эти контакты осуществлялись наиболее интенсивно, становится особенно актуальным. В последние десятилетия в отечественных и зарубежных этнокультурных исследованиях стала особенно популярна проблема границ. При этом границы понимаются в самом широком смысле: от юридически зафиксированных до воображаемых. Специфическую форму границы представляет собой фронтир.

Существует необходимость более глубокого и всестороннего историко-этнографического изучения приграничных территорий, учитывающего все стороны жизни их населения. Причем такое исследование должно проводиться как полевыми методами этнографической науки, так и с помощью исторических источников, позволяющих реконструировать традиционный быт и культуру населения предшествующих эпох.

В статье рассматриваются основные этапы этнокультурной истории северо-западного приграничья: Ингерманландии и Псковского порубежья с Эстонией и Латвией. Предлагается определить несколько принципов историко-этнографического изучения северо-западного фронтира России: во-первых, комплексное изучение населения данных территорий, учитывающее взаимовлияния этнокультурных групп во всех отраслях традиционной культуры (материальной, духовной, социальной), во-вторых, любое изучение культуры населения приграничья должно учитывать влияние крупнейших культурных центров (Санкт-Петербург, Псково-Печерский монастырь), и, в-третьих, это учет хронологических границ бытования любого отдельного явления или этнокультурной системы в целом.

Важность изучения фронтира на рубеже ХХ-ХХ1 вв. определяется возрастающей ролью межкультурных контактов. В таком ракурсе историческое и этнографическое исследование пограничных зон, где эти контакты осуществлялись наиболее интенсивно, становится особенно актуальным. В последние десятилетия в отечественных и зарубежных этнокультурных исследованиях стала особенно популярна проблема границ. При этом границы понимаются в самом широком смысле: от юридически зафиксированных до воображаемых. В середине XX в. методы изучения этнокультурных границ порождались необходимостью их картографирования. Исследователи прочерчивали границы бытования формально фиксируемых этнических групп или отдельных объектов и явлений культуры, фактически вырванных из общего хозяйственно-культурного контекста [1- 3].

В последнее время наиболее популярным сюжетом для этнографов, антропологов и социологов стали поиски границ, обусловленных, прежде всего, социальными процессами. Исследователи обращаются к проблемам соотношения этнических, культурных и политических границ, выявления границ сообществ на основе самоидентификации их членов, взаимодействия ядра и маргинальных этнокультурных групп [4-6]. Эти тенденции отражают повышенный интерес к социальным формам и самосознанию в ущерб материальной и нормативно-поведенческой составляющих повседневной жизни, на которые в большей степени ориентирована этнография.

Существует необходимость более глубокого и всестороннего историко-этнографического изучения приграничных территорий, учитывающего все стороны жизни их населения2. Причем такое исследование должно

проводиться как полевыми методами этнографической науки, так и с помощью исторических источников, позволяющих реконструировать традиционный быт и культуру населения предшествующих эпох.

Однако в науке как в современной, так и в исторической перспективе существует проблема соотношения двух разных подходов к этнографическим интерпретациям. Один подход принято с долей иронии называть поисками «живой старины», другой условно и столь же иронично можно обозначить концепцией «тотальных заимствований».

Если отбросить абсолютизацию двух этих подходов, которая на практике встречается весьма редко, останется противоречие между автохтонной саморазвивающейся и миграционной, основанной на взаимовлияниях трактовках культуры. Здесь же необходимо отметить различное понимание оппонентами и традиции, которая фактически является объектом исследования в этнографии.

Сторонники автохтонной концепции и живой старины воспринимают традицию как нечто появляющееся единожды и практически неизменное во времени. Данный подход, как кажется, позволяет на основе полевых этнографических материалов реконструировать все этапы (начиная с древнейших) этнокультурной истории территорий и народов.

Но такая позиция в корне противоречит концепции фронтира, понимаемого в качестве масштабной пограничной зоны и в то же время в виде пространства освоения. Из этих двух посылов следует, что во фронтире осуществляется взаимопроникновение различных этнокультурных и социально-политических групп, причем это смешение даже при структурированном встречном движении оказывается мозаичным.

Естественно в таких условиях складываются новые модели экономического и социального поведения, возникают специфические формы материальной и духовной культуры. Вопрос заключается в том, смогут ли закрепиться эти формы и модели в традиции или они будут подвержены постоянному изменению. Адепты «живой стороны» даже не ставят подобного вопроса, априори считая, что для формирования традиции необходимы столетия и, следовательно, нахождение во фронтире и проявление традиции являются начальной и конечной фазой культурогенеза.

Для миграционной концепции характерно признание принципиальной роли взаимовлияний. Сама традиция воспринимается как постоянно меняющаяся сумма ориентиров в соиально-экономической и этнокультурной сферах. С этой точки зрения сведение понятий традиции и фронтира представляется перспективным. С одной стороны, мы можем использовать описания исходных культурных, бытовых и поведенческих традиций для каждой из групп, оказывающихся в зоне фронтира, с другой - мы можем описывать не только сформированные новые модели традиции, но и сам процесс их сложения.

Еще одна проблема возникает при определении физических границ фронтира. Очевидно, что фронтир включает как собственно приграничье, так и связанные с ним регионы, расположенные в глубине территорий соприкасающихся этнокультурных и социальнополитических объединений. Вопрос заключается в том, насколько глубоко отстоит тыл фронтира от своего фронта. Как кажется, этот вопрос не может быть решен теоретически, и в каждом конкретном случае глубина фронтира должна определяться по степени вовлеченности населения в межгрупповые контакты и инфраструктуру приграничья.

Наконец, важным вопросом историкоэтнографического изучения фронтира является проблема соотношения исторических источников и этнографического полевого материала. Чаще всего в литературе этот вопрос решается просто: сначала дается историческая справка (с обязательными сведениями об этническом расселении) об изучаемом регионе, после чего осуществляется переход к монографическому описанию отдельных этнических групп. В силу ограниченности объема мы в этой работе будем следовать именно этому методу.

В то же время в отечественной науке есть примеры соотнесения этих данных истории и этнографии в рамках одного исследования [9-14]. Причем одно из них касалось именно фронтирных территорий [15]. В этих работах обнаруживается обратное движение исследовательской мысли от этнографических материалов к историческим источникам, и метод работы можно определить как реконструкцию.

В данной работе мы попробуем определить направление возможных историко-этно-

графических исследований северо-западного пограничья России. Речь пойдет, прежде всего, о границе допетровской России, РСФСР и РФ со Швецией, Финляндией, Ливонией и ее производными вплоть до Эстонской республики и Латвии. Но также необходимо рассмотреть административную (и в то же время историко-культурную) границу между внутренними губерниями Российской империи и Великим княжеством Финляндским и прибалтийскими губерниями.

Начнем с территории, которая получила в XVII в. название Ингерманландия. Под этим названием она чаще всего встречается в исторической литературе. В географическом плане это бассейн реки Невы, западное и юго-западное побережье Ладожского озера, южное побережье Финского залива, бассейн нижней Луги и Ижорское плато. В административном плане в XVI-XVII вв. это Иван-городский, Ямской, Копорский и Ореховец-кий уезды Новгородской земли и затем Швеции; в XVIII - начале XX в. это Санкт-Петербург, Ямбургский, Шлиссельбургский и часть Царскосельского уездов, в XX в. - западная и центральная части Ленинградской области.

Необходимо обрисовать картину формирования этнического состава Ингерманлан-дии на протяжении II тысячелетия н. э. в связи с ее пограничным положением. Оставляя в стороне вопрос о первоначальном заселении этой территории, как не имеющий отношения к теме данной статьи, необходимо отметить, что уже на рубеже Ьго и П-го тысячелетий н. э. это была зона этнических контактов различных групп населения, притягивавшегося удобным физико- и экономикогеографическим положением края.

Уже в этот период население было этнически и культурно смешанным. Предки современной води переселялись с запада, с очень похожей в ландшафтном отношении Раковорской возвышенности. Славяне двигались с юга из района Новгорода по многочисленным рекам (прежде всего Луге и Волхову). Наконец, ижора расселялась из района Корелы на юг [16-22].

В конце XV в. после присоединения Новгорода к Московскому государству были составлены первые писцовые книги. Они включали сведения о расселении (статус и названия поселений), населении (количество

глав семейств), размерах земельного фонда (в условных единицах), фискальных обязанностях населения, а также о доходах помещиков (владеющих землями на условном праве) и вотчинников (от мельчайших собственников до великого князя). Анализ этих книг показывает сложную этнокультурную ситуацию на северо-западе новгородской земли рубежа XV-XVI вв.: московские помещики, уже ставшее автохтонным славянское национальное большинство среди крестьянского, мелковотчинного и городского населения, отдельные локальные финноязычные группы, восходящие к западно- и восточно-прибалтийским предкам1. Ситуация была непроста и в религиозном отношении: в среде прибалтийско-финского населения популярностью пользовались языческие обряды, что вызывало осуждение Новгородских архиепископов [23].

Все еще более усложнилось на рубеже XVI-XVII вв., когда сначала на 12 лет (15831595 гг.), а затем на 104 года (1617-1721 гг.) эти территории отошли к Швеции. В этот период помимо уже существовавшего населения (правда, сильно поредевшего) здесь появляются финны-лютеране. Процесс этот начался только в 20-е гг. XVII в., но был очень интенсивным, поскольку переселенцы освобождались от службы в армии Густава-Адольфа II, ведшего непрерывные войны в континентальной Европе [24].

Финны переселялись с территории восточной Финляндии двумя несмешивающи-мися потоками: один из прихода Эюряпяя провинции Саво2, расположенного в приграничье с Ингерманландией, другой из остальных приходов провинции Саво. Эти две группы (савокотт и эвремейсет) достаточно долго сохраняли взаимную дистанцию, что усложняло и без того непростую этнокультурную ситуацию. Переселенцы занимали как приграничные с Финляндией территории, ландшафтно схожие с юго-восточной Финляндией, так и удаленные от границы благоприятные для земледелия районы Ижорского плато. Географический разрыв усиливал изо-

ляционистские тенденции в развитии культуры различных финноязычных групп [25; 26].

Структура современного русского населения Ингерманландии также не столь однозначна. В частности, кроме автохтонного новгородско-славянского пласта и московских переселенцев рубежа XV-XVI вв. здесь весьма значительна доля русских, прибывших в Ингерманландию в начале XVIII в. Для строительства Санкт-Петербурга на северо-запад переселялись крестьяне из внутренних уездов России. Они занимали определенные пригородные ниши, ассимилируя местное финское и ижорское население. Поток переселенцев сохранялся и в более поздние времена. Нужды обслуживания города и, в особенности, пригородных поместий придворной аристократии постоянно требовали новых и новых переселенцев из центральных губерний России [27; 28]. И хотя они расселялись преимущественно в пригородной зоне, их влияние на этнокультурную ситуацию в регионе через формирование и поддержание стандарта жизни городских низов был значительным.

Необходимо также отметить, что в формировании петербургского культурного стандарта значительную роль, особенно в XVIII в., играла лютеранская община города. В наибольшей степени это относится к немецкой и финской общине, хотя влияние шведской, голландской и английской общин также прослеживается. Во второй половине XVIII в. немецкое влияние резко возрастает за счет появления в центральной части Санкт-Петербургской губернии немецких колонистов. Наконец, еще одной волной лютеранской колонизации края следует признать переселение эстонцев и латышей на территорию Санкт-Петербургской губернии (она совпадала с Ингерманландией, но без Гдовского уезда) после отмены крепостного права в Прибалтике. Они основывали здесь хуторские хозяйства на выкупленных у помещиков неудобях - в лесах ижорского плато и низинах вокруг него [29].

В начале XX в. стала ярче обозначаться национальная политика в отношении Ингер-манландии. Если для имперского правительства важна была русификация столичного региона, то для советской власти принципиальным стал учет всех возможных национальных интересов. Появились финские на-

циональные районы, а также финские, немецкие и ижорские сельсоветы, эстонские, латышские и водские коммуны. Многие из них были ликвидированы в связи с бюрократической неразбирихой и новой концепцией укрупнения наций и народностей в СССР в соответствии с Конституцией 1936 г. Кроме того, в ходе Второй мировой войны большинство лютеран оказались либо в Финляндии, Эстонии, Латвии и Германии, либо в Советской Карелии, либо были высланы на спецпоселение в восточные районы СССР. На их место стали приезжать жители центральных областей РСФСР.

Другой приграничной территорией, историко-этнографическое изучение которой может позволить оценить северо-западный фронтир России, является пограничье современной Псковской области со странами Балтии - Эстонией и Латвией.

Здесь так же, как и в шведском пограни-чье актуализация границы произошла в XIII в. Именно тогда в слабо заселенной полосе юго-западной части Псковского озера и гидросистем левых притоков р. Великой появляются крепости, противостоявшие друг другу по обе стороны границы: Изборск и Ней-гауз (ныне - Вастселина), Вышгород и Ма-риенбург (ныне - Алуксне). На первом этапе именно они стали центрами, притягивавшими население, двигавшееся навстречу друг другу из внутренних областей Псковщины, Вырумаа и Латгалии.

Началом нового этапа приграничной истории стала Ливонская война. Она актуализировала границу, придала старым центрам импульс развития и сформировала новые центры притяжения населения. Со второй половины XVI в. в Псковщине, как и на северо-западе России в целом наблюдается сокращение населения, вызванное аграрным кризисом, резко усилившимся в ходе военных действий [30]. Относительное замирение и обилие пустошей сделало эти территории привлекательными для переселенцев из других районов. Наибольшую роль в собирании населения сыграл Свято-Успенский ПсковоПечорский монастырь, концентрировавший в своих руках приграничные земли, ранее принадлежавшие помещикам Пскова и Избор-ска. Показательно, что среди переселенцев фигурируют не только выходцы из Псковской земли, но и переселенцы со стороны

Ливонии. Особенно этот поток усилился после голода, последовавшего в восточной Прибалтике в результате неурожаев и польско-шведской войны в 1601-1603 гг. [31].

Ситуация заметно изменилась после Северной войны. Катастрофическое сокращение населения, приведшее к запустению территорий, привело к увеличению наделов крестьян в Лифляндии и Эстляндии и, как следствие, несмотря на бурный демографический рост, не располагала к эмиграции на территорию Псковщины [31].

С отменой крепостного права в Курляндии, Лифляндии и Эстляндии в 1816-1819 гг. ситуация изменилась. Сохранение майората на хуторские участки приводило к росту потока колонистов, особенно в приграничной полосе Псковской губернии. Частично переселенцы появлялись здесь через покупку земель, а частично через брак или подселение в качестве наемной рабочей силы [32].

Именно в это время (середина XIX в.) впервые этнографически фиксируется группа населения, получившая в литературе название «сету» или «псковские полуверцы» [33]. Язык сету родственен эстонскому, хотя и значительно отличается от его литературного эталона. По вероисповеданию сету православные, а их традиционная культура включает как эстонские, так и русские элементы [34].

Ситуация изменилась в 1920 г., когда были подписаны Тартуский договор с Эстонией и Рижский - с Латвией, по которым РСФСР сделала значительные территориальные уступки этим государствам. В частности, в составе Эстонии появился Печорский уезд с основным русским и сетуским населением, а в Латвии - Абренский уезд с преимущественным русским населением. Началось формирование специфической группы русского населения в приграничной зоне, этнокультурным ориентиром для которой служил, прежде всего, Псково-Печорский монастырь.

После Великой Отечественной войны (по демаркации государственной границы в ноябре 1944 г.) большая часть аннексированных территорий была возвращена, за исключением 4 сельсоветов, населенных преимущественно сету, оценивавшимися советским руководством как этнографическая группа эстонцев. Для более быстрого включения возвращенных территорий в ритм советской

жизни сюда были направлены специалисты из внутренних районов Псковской области. Этот приток быстро вернул этнокультурную ситуацию в русло общепсковских процессов [34].

Столь сложная в этнокультурном плане история двух описанных приграничных регионов позволяет поставить вопрос: можно ли считать северо-западную пограничную территорию с современными странами Финляндией, Эстонией и Латвией фронтиром.

С одной стороны, безусловно, стабильность пограничных линий не позволяет распространять на эту территорию содержание фронтира, определяемого в качестве подвижной приграничной зоны.

С другой стороны, наличие двух принципиально различных пограничных линий1 заставляет нас присмотреться к этой территории более внимательно. В приграничной полосе, имеющей не только более устойчивую западную границу, но и фрагментарно существовавшую, повлиявшую на этнокультурное развитие края восточную. На протяжении веков на этих территориях осуществлялась не только переселенческая политика. Здесь сталкивались конфессиональные интересы, этнокультурные традиции и различные социальные группы. Эта борьба приобретала часто политическую и идеологическую окраску, хотя чаще всего это была борьба за территорию.

Таким образом, мы можем констатировать, что, хотя эти территории (Ингерман-ландия, Псково-Печорский край и пограни-чье с Латвией) и не попадают под классическое определение фронтира, тем не менее, социально-экономические и этнокультурные процессы, здесь происходившие, вполне совпадают с теми, которые происходят во фрон-тире.

Справедливо возникает вопрос о принципах историко-этнографического изучения северо-западного фронтира России. Здесь следует выделить три основных момента. Во-первых, любое этнографическое или историко-этнографическое изучение возможно

лишь как комплексное изучение населения данных территорий, учитывающее взаимовлияния во всех отраслях традиционной

культуры (материальной, духовной, социальной). Только такое исследование позволит дать реальную картину происходящих событий. Абсолютизация же мелких этнографических групп (например, ижоры, води или сету), объявление их автохтонными хранителями древних традиций искажает реальную этнокультурную картину, и, как следствие, приводит к неадекватной национальной политике в приграничной полосе.

Во-вторых, любое изучение культуры населения приграничья не может быть свободно от учета продуманной приграничной политики, а в нашем случае и влияния крупнейших культурных центров, каковыми в Ингерманландии является Санкт-Петербург, а в Псковском пограничье - Свято-Успенский Псково-Печорский монастырь.

И, в-третьих, поскольку социальнополитическая ситуация в приграничных регионах постоянно меняется, то и этнокультурная ситуация изменяется, хотя и медленнее, тем не менее, также достаточно быстро. Отсюда еще одно требование к историкоэтнографическому изучению северо-западного фронтира: это учет хронологических границ бытования любого отдельного явления или этнокультурной системы в целом.

логии и антропологии РАН; авт. проекта и отв. ред. Л.М. Дробижева. М., 1998.

XVI - первой половине XVIII в. в отечественной историографии // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 2. История. 2011. Вып. 1. С. 9-16.

ное усадище Северо-Запада Руси в XVI веке // Этнографические исследования северо-запа-да СССР. Традиция и культура населения. Этнография Петербурга. Л., 1977.

С. 11-16.

XVI вв. по материалам писцовых книг // Мавродинские чтения: сб. статей / под ред. Ю.В. Кривошеева, М.В. Ходякова. СПб., 2004. С. 80-85.

XV вв. М., 1990. Вып. 2. С. 15-31.

вв. М., 1990. Вып. 2. С. 31-41.

Балты, славяне, прибалтийские финны (этно-генетические процессы) / под ред. Р.Я. Денисовой. Рига, 1990. С. 183-215.

XVII века (население, землевладение, землепользование) / под ред. А.Л. Шапиро. Л., 1989.

XVII - начало XX в.: история и этническая культура: автореф. дис. ... канд. ист. наук. СПб., 1998.

XVI в. I рук. авт. колл. А.Л. Шапиро. Л., 1978.

Поступила в редакцию 14.08.2013 г.

UDC 94(470+571)

HISTORICAL AND ETHNOGRAPHIC ASPECTS OF STUDY OF NORTH-WEST FRONTIER OF RUSSIA

Aleksey Gennadyevich NOVOZHILOV, Saint Petersburg State University, Saint Petersburg, Russian Federation, Candidate of History, Associate Professor, Associate Professor with Duties of Head of Ethnography and Anthropology Department of Historical Faculty,

Importance of the study of the frontier at the turn of 20th - 21st centuries is caused by the increasing role of intercultural contacts. The last decade in native and foreign ethnocultural investigations the problem of borders became very popular. In this case borders are understood in wide sense: from legally stated borders to imaginary bounds. The specific type of borders is frontier.

There is the need of deep and comprehensive historical and ethnography investigation of border territories, which will take into consideration all spheres of people’s life. What is more this investigation should be held not only by “field” method but also by historical sources, which allow to reconstruct traditional customs and culture of people of previous epochs.

In this article the main stages of ethnocultural history of northwest border territories: Ingria and Pskov’s border with Estonia and Latvia is considered. Moreover, it is offered to determine some principles of historical and ethnographical investigation of northwest frontier of Russia: firstly, comprehensive investigation of population of this territory, which takes into consideration the interaction between ethnocultural groups in all branches of traditional culture (material, spiritual and social); secondly, any investigation of culture of border population should considerate the influence of the biggest cultural centers (Saint-Petersburg, Pskov-Pechersky monastery); thirdly, investigators should considerate chronological borders of the existence of any separate event and the ethnocultural system on the whole.