Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ)

ОБЩЕСТВА СЕГОДНЯ: ИНСТИТУТЫ-ПРАКТИКИ-ПАМЯТЬ

Евгения ЛЁЗИНА

Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ)

Никакое национальное чувство, даже окрашенное в самые идиллические тона, никакие уверения в благожелательности переживших «благодать позднего рождения», не могут умалить или перечеркнуть тот опыт, который мы в единой Германии пережили как преступники, а другие претерпели от нас в качестве жертв. Нам не пройти мимо Аушвица. Как бы нам не хотелось, мы не должны даже пытаться совершить подобный акт насилия, ибо Аушвиц неотделим от нас, он — несмываемое клеймо на нашей истории, он помог, во благо нам, сделать вывод, который можно сформулировать так: теперь-то, наконец, мы знаем самих себя.

Гюнтер Грасс1

Впериоды политических кризисов, отмеченных, как правило, утратой стабильности и определенности, возрастает значимость прошлого, которое в такие моменты «возвращается с удвоенной силой»2. Многочисленные кризисы современных обществ, повлекшие масштабные общественно-политические трансформации второй половины XX века, послужили росту интереса к проблематике «коллективной памяти», возникновению, по выражению историка Чарльза Мейера, всеобщей «жажды памяти»3.

Особую значимость тема памяти приобретает в обществах, переживших крах репрессивных — тоталитарных или авторитарных — режимов. В подобных социальных контекстах апелляция к прошлому связана, в первую очередь, с попытками поиска новых оснований

German National Identity. Cambridge, MA: Harvard UP, 1988. p. 149.

коллективной идентификации. Запрос на память в посттоталитарных обществах — от послевоенной Германии до большинства восточноевропейских стран бывшего советского блока, включая страны бывшего СССР, — свидетельствует о тесной взаимосвязи понятий коллективной памяти и социальной идентичности, неоднократно отмечавшейся в ряде исследований4. Социальная идентичность, понимаемая как переживание индивидом собственной принадлежности к той или иной группе, некоему общему «мы», во многом определяется общностью памяти, а также забвения тех или иных событий прошлого. «Политика памяти», определяющая те аспекты истории, которые представляются национально значимыми и ко4 Процессы коллективной идентификации и коллективных воспоминаний отождествлялись, к примеру, в работах Яна Ассмана, Джона Джил-лиса и др. Assmann, Jan. Das kulturelle Gedächtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München: Deck, 1999. Gillis, JohnR. Memory and Identity: The History of a Relationship. In: Gillis, John R. (ed.) Commemorations: The Politics of National Identity. Princeton, NJ: Princeton UP, 1994.

торые, следовательно, предстоит сохранить в памяти или предать забвению, имеет прямое отношение к процессам коллективной идентификации, созданию того или иного образа общего «мы».

Однако острота проблемы памяти в посттоталитарных обществах обусловлена не только крахом прежней идентичности и необходимостью поиска новой. Важен еще сам факт обретения памяти обществом, выходящим из-под жесткого государственного контроля над публичной и частной сферами. Репрессивный характер тоталитарного режима проявляется не только в блокировке возможности воспроизводства индивидуальной памяти, пережитого опыта, но и в установке на уничтожение самой памяти. Неслучайно Примо Леви, проведший несколько месяцев в нацистском Аушвице (Освенциме) и подробно описавший впоследствии этот опыт, называл всю историю Третьего рейха «войной против памяти»1.

О лишении общества памяти неоднократно свидетельствовали и очевидцы сталинского террора. Так, по воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, в сталинскую «программу уничтожения входило и искоренение свидетелей», а по убеждению другого значимого свидетеля тех лет А.А. Ахматовой, для осмысления, «подытоживания» этого опыта «убийства памяти» «потребуется еще столетие, не менее», поскольку «мертвые молчат, а живые молчат, как мертвые: иначе рискуют тоже превратиться в мертвых»2.

Исследователь Сабина Арнольд использовала термин «оккупированная память» для описания репрессивного и манипулятивного контроля органов государственной власти над процессами формирования памяти. В результате манипулятивного подхода к истории члены сообщества вынуждены следовать определенному набору норм поведения, определяющих место каждого в сообществе. Арнольд обращала внимание на то, что в ситуации «оккупированной памяти» социальная память перестает выполнять обычные задачи по хранению и переработке информации, с одной стороны, и по формированию идентичностей и созданию смыслов, с другой3. Доступ к архивам в тотали1 Леви, Примо. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010.

p. 18. Дифференциация функций памяти - хранение и функциональная память - была впервые предложена историком культуры Алейдой

тарных государствах ограничен или запрещен. В этих условиях независимая систематизация, экспонирование, обработка, интерпретация и представление памяти блокируются, и производится мифологизация исторических конструктов, служащая цели репрезентации ценностей национальной консолидации4.

Социальный философ Джеймс Бут, отмечавший склонность национальных государств «национализировать» коллективную память, подвергать изгнанию групповые воспоминания меньшинств, предупреждал об опасностях государственной монополии над коллективной памятью. Ибо восставшая в тот или иной момент память-идентичность меньшинств, стремящаяся либо к восстановлению подавленной при диктатуре коллективной памяти, либо к множественности сообществ памяти как оппозиции гомогенизации национального наррати-ва, может нарушить унитарную, всепоглощающую официальную версию прошлого5.

Итак, важным следствием распада тоталитарной системы является не только острый кризис идентичности, необходимость поиска новых оснований коллективной идентификации, но и высвобождение индивидуальной, а также коллективной памяти различных сообществ (этнических, религиозных, и проч.), репрессированной в условиях диктатуры. Появление свободы высказывания как следствие краха тоталитарного режима способствует выходу на поверхность индивидуальных воспоминаний. Подобное освобождение памяти, однако, еще не является гарантией обретения обществом коллективной памяти о случившемся, поскольку, по справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, «все пережитое частным человеком, прежде всего — нерефлексивное страдание, уходит в никуда, если только оно не подверглось институциональной или специализированной проработке, если оно не пущено на другие каналы культурного воспроизводства, соответственно, если частные мнения не санкционированы какой-то инстанцией, имеющей ранг надындивидуальAccMaH. Cm.: Assmann, Aleida. Funktionsgedächtnis und Speichergedächtnis. Zwei Modi der Erinnerung. In: Platt, Kerstin; Dabag, Mihran (eds.) Generation und Gedächtnis. Erinnerung und kollektive Identität. Wiesbaden: Opladen Verlag, 1995. Assmann, Aleida. History, Memory, and the Genre of Testimony// Poetics Today: International Journal for Theory and Analysis of Literature and Communication, 2006, vol.27, №2, pp. 261-273.

ного образования»1. Как отмечал исследователь исторической памяти Вульф Канстайнер, все воспоминания, включая воспоминания свидетелей, очевидцев, приобретают коллективную значимость только в том случае, если они структурированы, представлены и использованы в социальной среде. В результате средства представления, обеспечивающие данный процесс, помогают наилучшим образом проследить эволюцию коллективных воспоминаний, особенно, когда мы пытаемся восстановить, реконструировать их постфактум2.

В этой связи особое значение приобретает проблема формирования механизмов удержания и воспроизводства коллективной памяти в новых общественно-политических условиях. Коллективную память при этом можно рассматривать как совокупность представлений

Примечательно, что в социальных исследованиях коллективная память все чаще становится атрибутом определенных групп — «сообществ памяти», а не всего общества в целом. В современных условиях различные общественные группы — интеллектуальные и политические элиты, гражданские объединения (религиозные, этнические группы, ветеранские организации, организации жертв нарушений прав человека и др.), средства массовой информации, а также формальные институты (образовательные, судебные и др.) — могут выступать посредниками между индивидуальными воспоминаниями и национальной (или официальной) памятью, закрепленной в официальных речах и торжественных мероприятиях, а также в официальных версиях национальной исто-рии4. «Сообщества памяти» сегодня все чаще стремятся к признанию собственной версии коллективной памяти на общенациональном уровне и предъявляют государству требования соответствующего характера.

Появление «сообществ памяти», или формирование коллективных памятей различ1 ГудковЛ.Д. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас, 2005, № 40.

ных социальных групп, способных отстаивать свое право на память, бороться за презентацию собственной версии памяти в публичном пространстве, предполагает, однако, наличие определенного типа общественных отношений. Предпосылкой возникновения подобной дифференциации является реализация принципа плюрализма и конкуренции, а также определенной степени свободы в общественно-политической сфере.

В обществах, где существует открытый и противоречивый исторический дискурс (или, по крайней мере, возможность такого дискурса), где принципы и нормы разделяются всеми его участниками и где процесс формирования идентичности и самовосприятия происходит на основании обсуждения, переговоров в публичной сфере, есть вероятность предотвращения мифологизации прошлого5. Там, где содержание коллективной памяти представляет собой результат постоянных согласований (или даже борьбы) в публичной сфере, официальная память, хотя и может быть доминирующей, но не является, как правило, единственной. А значит, ни идентичность, ни память в таких обществах не монолитны; они способны меняться в соответствии с реальной общественной динамикой, вырабатываться в результате постоянного процесса публичного согласования различных позиций и интересов, выкристаллизовываться в попытке достижения той модели общежития, которую Ханна Арендт определяла как «совместное бытие различий»6.

Исследовательский интерес здесь представляет изучение и описание процессов столкновения, взаимодействия различных типов и уровней коллективной памяти (связанных с реализацией целей, интересов, представлений различных социальных групп), а также их влияния на официальный дискурс и, в конечном итоге, на то, что социолог Ю.А. Левада именовал «программой культуры»7. Поскольку особую

роль в структурировании политического дискурса играют символы и символические структуры общественного мнения, задача состоит в анализе и понимании структуры и логики данного дискурса, изучении институтов, обеспечивающих его воспроизводство и связанных с ним символических практик1.

Хотя забвение, вытеснение является частью меморизации в любом социальном контексте, особый интерес представляют процессы обретения памяти в результате выхода на авансцену публичной жизни различных сообществ памяти, презентация ими соответствующих версий прошлого, влияние этих дискурсов на официальный, и, наконец, структуризация и институ-ционализация коллективной памяти.

Помимо умножения «сообществ памяти», другой значимой тенденцией последних лет является обозначившийся сдвиг в логике формирования воспоминаний о прошлом. Теперь в памяти многих народов находится место не только для воспоминаний о героических моментах национальной истории, но и о страданиях и преступлениях — о том, на чем ранее было не принято акцентировать внимание, о том, что зачастую скрывалось. Можно утверждать, что последние десятилетия были отмечены появлением новой «культуры легитимации», которая выражается в отказе от традиционных положительных форм политической легитимации — как правило, отмеченной триумфальным утверждением национальной истории — и включением проблематики национального покаяния и воспоминаний о коллективной несправедливости, имевшей место в тот или иной период прошлого. Так, страны Европы признавали и продолжают признавать свою ответственность за сотрудничество с нацистским режимом в годы Второй мировой войны. Руководство Австралии и Канады официально признали ответственность и принесли извинения коренным народам их стран за ранее проводи0 построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата) [1980] // Левада ЮА. Статьи по социологии. М., 1993. с. 51-53.

мую жестокую политику отделения и ассимиляции детей. Президент США принес извинения Африке за работорговлю, а президент Аргентины извинился перед британцами за войну вокруг Фолклендских (Мальвинских) островов. Схожие процессы имели место в ЮАР, где был опубликован доклад Комиссии по справедливости и примирению (The Truth and Reconciliation Commission), а также во многих других странах. Процесс покаяния и примирения, развернувшийся в мире на рубеже XX-XXI веков, дал основания некоторым экспертам определить его как «настоящую лавину извинений»2.

В этой связи возникает вопрос: как и почему меняются политические установки и общественный дискурс о памяти? Почему на смену героической истории приходят воспоминания о неблаговидном, зачастую преступном прошлом? Какие факторы влияют на изменение общественно-политического климата в стране?

В значительной степени отмеченный подход в мире сформировался благодаря политике памяти, которую постепенно осваивала и проводила послевоенная Западная Германия, ставшая неким эталоном нации, способной к переосмыслению собственных преступлений, к смене оснований национальной идентичности. Однако, несмотря на уже ставшую общим местом эталонность немецкого опыта «преодоления прошлого», процесс в самой Германии был очень сложным, неоднозначным и медленным. До сих пор немецкое общество остается расколотым в интерпретациях и оценках национального прошлого, дебаты о прошлом и острая критика в отношении политики памяти — прошлого и настоящего — продолжают звучать внутри страны. Тем не менее, мне бы хотелось именно на примере послевоенной ФРГ попытаться разобраться в источниках изменений официальной коллективной памяти, обозначить хотя бы в самых общих чертах факторы, оказавшие наибольшее влияние на формирование исторического дискурса о Хо-локосте и Второй мировой войне, на изменение общественно-политической обстановки, и шире — всей западногерманской «программы культуры».

I. Постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти

В период после окончания Второй мировой войны и вплоть до середины 1960-х годов

вытеснение памяти о преступлениях и жертвах Третьего рейха, с одной стороны, и самосожаление, виктимизация, культивирование собственных страданий, с другой, стали для немцев массовыми защитными механизмами избегания моральной и исторической ответственности за роль в Холокосте в качестве исполнителей преступлений, коллаборационистов или же безучастных наблюдателей.

Программа денацификации, несмотря на всю её важность (ибо впервые в истории в отношении политики геноцида и агрессивной войны была вынесена не только нравственно-этическая оценка, но и сформулирована четкая юридическая позиция, ставшая основой международного права), не оказала того воздействия на общественно-политическую сферу, которого ожидали союзники. Так, с 1945 по 1948 год с 47% до 55% выросло число немцев, считавших нацизм хорошей, но дурно реализованной идеей; в тот же период с 41% до 30% снизилось число тех, кто считал нацизм исключительно плохой идеей. Кроме того, 18% жителей Германии были убеждены в том, что нация может стать сильной только в случае нахождения у власти диктатора; 29% высказывались за цензуру публикаций, критикующих правительство; 33% были уверены в том, что евреи не могут иметь те же права, что и остальные граждане. Имперские амбиции немцев также отнюдь не исчезли. Так, 52% опрошенных в 1946 году считали, что территории Данцига, Зудетенланда и Австрии должны принадлежать Германии, 39% придерживались откровенно антисемитских взглядов, и 48% были убеждены в том, что одни расы более склонны к господству, чем другие1.

В апреле 1947 года публицист Ойген Когон в статье «О ситуации» так описывал доминирующее общественное состояние:

«Миллионы и миллионы в этой стране руин и невыносимого для многих душевного и физического страдания, пытаются понять смысл происходящего. Но большая часть нации ничего не хочет знать об истинной взаимосвязи и глубоком смысле событий. Многие немцы делают свои обычные дела, сердитые на всё и вся или отчаявшиеся, громко жалуясь и ворча, сваливают вину за случившееся частично на «ошибки, допущенные национал-социализмом», а в основном на союзников, которые победили и держат теперь страну в оккупации. Все их аргументы поверхностны, черпаются лишь из

очевидных фактов: жертвы войны с воздуха (конечно, против Германии, позабыв при этом немецкие террористические налеты на Польшу, на Роттердам, на Белград, на Ковентри и все другие города с мирными жителями, которые надлежало «стереть с лица земли», все это было давно и не важно ...но Дрезден, и Гамбург, и...!). Жертвы воздушных налетов отождествляются со всеми ужасами концлагерей; истязание и частичное уничтожение других народов немцами — «если это действительно правда!» — противопоставляется насильственному выселению 12 миллионов немцев с Востока; выкачанные национал-социализмом ресурсы Европы приравниваются к демонтажу экономики Германии оккупационными властями; если другие годами голодали, то это было жестокой необходимостью военного времени, а нас заставляют умирать от голода в мирное время. [...] Эта часть нации почти ничего не желает признавать. И на деле это выглядит так, будто это есть большая часть немецкого народа. И день ото дня она все растёт» 2.

Подобные общественные настроения нашли отражение в соответствующем официальном политическом дискурсе, а также политике памяти, нацеленной на примирение с нацистским прошлым и на его забвение. Акцент в публичных выступлениях западногерманских политиков в послевоенные годы неизменно делался на страданиях немцев, ставших жертвами Гитлера и его клики, бомбежек, вынужденного переселения и т.п. Среди распространенных риторических приемов, к которым прибегали первые лица созданной в 1949 году Федеративной Республики Германия, было активное употребление в официальных речах неагентивных конструкций — страдательного залога («преступления, которые были совершены»), безличных предложений и конструкций («несчастья, постигшие нас»), а также метафор, подчеркивающих внесубъектный, фаталистический характер прошлого как находящегося за пределами человеческого контроля («катастрофа», «разрушительные силы» и т.п.)3.

Одним из наиболее значимых индикаторов примирения с прошлым стала широкомасштабная амнистия нацистских преступников в 1950-е годы, а также намерение правительства

применить в отношении данной категории преступлений срок давности. Происходил постепенный возврат прошедших денацификацию в различные сферы общественной жизни после выхода популярного закона 1949 года об амнистии военных преступников, в том числе, командиров «эскадронов смерти» (Einsatzgruppen), и, в особенности, после так называемого 131 закона 1951 года, позволявшего возвращать рабочие места бывшим государственным служащим Третьего рейха.

Трагическим примером нежелания актуализировать общественную память о преступлениях нацизма стал отказ берлинского Сената поддержать в 1965 году проект по созданию музея Холокоста и документального центра в здании, где 20 января 1942 года был оглашен план «окончательного решения еврейского вопроса». В отчаянии от бесплодных усилий, направленных на реализацию собственного замысла и на изменение общественной атмосферы в послевоенной ФРГ, автор проекта, бывший узник Аушвица, историк Джозеф Вульф, написавший к тому моменту около двух десятков работ о Третьем рейхе, покончил жизнь самоубийством. Лишь спустя три десятилетия проект Вульфа был реализован, и в Берлине появился Дом-музей Ванзейской конференции.

Пример Вульфа, тем не менее, свидетельствует о том, что, хотя стратегия памяти, нацеленная на забвение, вытеснение из сознания «неудобного» прошлого и была преобладающей в послевоенный период, призывы к критическому переосмыслению национальной истории звучали уже с момента окончания войны. Если сторонники первого подхода, — в основном, находящиеся у власти первые два послевоенные десятилетия немецкие консервативные элиты, политически представленные, в первую очередь, блоком Христианско-демократического союза/ Христианско-социалистического союза (ХДС/ ХСС), — стремились защитить и сохранить целостность национального идеала, настаивая на нормализации, дестигматизации немецкой идентичности, выступая с призывами стать наконец «нормальной нацией» и преодолеть «проклятое» прошлое, то носители альтернативных идей (прежде всего, леволиберальные интеллектуалы и активисты близкие Социал-демократической партии Германии (СДПГ), а также Свободной демократической партии (СвДП)) считали немецкую национальную идентичность непоправимо испорченной, призывали к очищению от национальных идеалов и ценностей, предлагали взамен концепцию «постнациональной» идентичности, основанной на уважении универсальных ценностей и норм.

Если консерваторы считали ответственными за Третий рейх лишь фюрера и его приспешников, узурпировавших власть и прервавших тем самым «нормальный» ход немецкой истории (так репрессии в СССР зачастую сводят лишь к фигуре Сталина), то их оппоненты видели национал-социализм плодом всей предшествующей политики немецкого государства. В отличие от консервативных сторонников нормализации, леволиберальные интеллектуалы и политики старались привлечь внимание не к страданиям немцев, а к непосредственным жертвам нацистского режима, осуждали массовое возвращение в публичную жизнь бывших нацистов, выступали с призывами не забывать о прошлом, дабы избежать его повторения.

Подобных взглядов, в частности, придерживались многие члены объединения немецкоязычных литераторов «Группа 47» (Gruppe 47), созданного в 1947 году писателем Хансом Вернером Рихтером и его коллегами с целью осмысления опыта нацизма, Холокоста и Второй мировой войны. Члены объединения выступали с жесткой критикой складывающегося в послевоенной ФРГ социального уклада, бескомпромиссно диагностируя общественное состояние. Так, один из основателей «Группы 47», писатель и драматург Зигфрид Ленц с горечью отмечал в 1961 году, что западногерманская действительность того периода «как нельзя лучше отражена в судьях, нарушивших закон; врачах, когда-то работавших над программой эвтаназии, а ныне занимающихся частной практикой; безнаказанных функционерах жестокого государства, снова находящихся на государственной службе»1. Ленцу вторил писатель Вольфдитрих Шнурре, констатировавший, что «нацисты, никогда, по сути, не отстраненные от власти и объявленные законом невиновными, унаследовали демократию и, под маской дружелюбия и приветливости, проникли в государственные учреждения, экономику, политику, систему правосудия, журналистику, медицину, искусство и научные круги»2. Социальные высказывания и произведения таких авторов, как Генрих Бёлль, Гюнтер Грасс, Уве Йонсон, Зигфрид Ленц, Альфред Андерш, Вольфганг Кёп-пен, Рольф Хоххут, Петер Вайс и др., постоянно

ставили перед немецким читателем вопросы ответственности за прошлое (в 1990-е годы критик Фрэнк Ширрмахер назовет послевоенную немецкую литературу «производственным центром западногерманской совести»)1.

Важно, что помимо острой критики, немецкие интеллектуалы выдвигали альтернативные идеи и программы, заложившие основание последующим социальным, культурным и политическим преобразованиям. Достаточно вспомнить в этой связи лекционный курс и одноименную книгу Карла Ясперса «Вопрос виновности» (Die Schuldfrage, 1946), его более поздний труд «Куда движется ФРГ?» (Wohin treibt die Bundesrepublik?, 1966), «Немецкую катастрофу» Фридриха Майнеке (Deutsche Katastrophe, 1946), многочисленные публикации Юргена Хабер-маса, а также фундаментальную работу психоаналитиков Александра и Маргарете Митчерлих «Неспособность к скорби. Основы коллективного поведения» (Die Unfähigkeit zu trauern: Grundlagen kollektiven Verhaltens, 1967).

Многие исследователи сходятся во мнении, что перелом в общественно-политической ситуации наметился благодаря опубликованной (а ранее озвученной в форме радио-лекции) статье известного философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно «Что значит проработка прошлого?» (Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit). В своей лекции-статье 1959 года, ставшей определенным ориентиром и вызовом для интеллектуальной элиты и для молодого поколения, Адорно утверждал, что разговоры о «преодолении прошлого» (Vergangenheitsbewältigung) в послевоенной Германии на самом деле вуалировали желание людей «подвести черту под прошлым и по возможности стереть его из памяти», отмечал «тенденцию бессознательной, а также не такой уж бессознательной защиты от чувства вины», констатируя, что «под проработкой прошлого вовсе не имеется в виду, что прошедшее перерабатывается всерьез и его чары рассеиваются под воздействием ясного сознания». Адорно же призывал соотечественников именно к такой осознанной «переработке» или «проработке» (Aufarbeitung der Vergangenheit) национального прошлого в процессе критического осмысления его причин и последствий. Этот процесс сродни процессу психоанализа, который «заключается как раз в критической рефлексии»2.

Концепция «проработки прошлого», предложенная Адорно и впоследствии развитая Митчерлихами, действительно во многом опиралась на психоаналитическую теорию Зигмунда Фрейда, согласно которой молчание является формой сопротивления, противодействия превращению бессознательных процессов в сознательные, возникающего во время психоаналитического лечения. В то же время важнейшим средством лечения по Фрейду является вербализация, проговаривание всех чувств (постулат Фрейда: «Опишите чувства в словах»), которое помогает сделать бессознательные содержания сознательными. Адорно перенес эту схему на социетальный уровень, противопоставляя критическую рефлексию общераспространенной защите от чувства вины и общему желанию подвести черту под неудобным прошлым.

По мнению Адорно, нежелание немцев критически осмыслять собственное прошлое — как на личностном, так и на официальном уровнях — свидетельствовало не о продолжении фашистских тенденций, направленных против демократии (таких как возрождение неонацистского активизма), но о жизни нацизма внутри демократии, о просачивании национал-социализма в саму демократическую систему, в чем философ видел еще большую угрозу3.

В более поздней статье 1966 года Адорно развил концепцию «проработки прошлого», определив приоритеты данной работы, прежде всего, в контексте образования и просвещения. В статье под названием «Образование после Аушвица» (Erziehung nach Auschwitz) автор утверждал, что недопущение повторения Аушвица — есть основная задача образования (он выразил эту задачу в формуле: «Аушвиц: никогда снова!»). Адорно вновь настаивал на необходимости «проработки прошлого», имея в виду важность критического осмысления отрицательных событий прошлого и их последствий, выработки понимания того, чего нельзя делать, чтобы общество не утратило духа человечности. «Надо работать против этого недостатка рефлексии, разубедить людей вести внешнюю борьбу без критического осмысления», — писал он. «Единственное образование, которое имеет какой-то смысл, — это образование, направленное на критическую рефлексию»4. Философ делал акцент на создании определенной общественной атмосферы как основном сред3 Там же.

стве предотвращения повторения катастрофы: «Когда я говорю об образовании после Аушви-ца, я имею в виду две области: во-первых, детское образование, особенно в раннем возрасте, а, во-вторых, общее просвещение, способное обеспечить интеллектуальный, культурный и социальный климат, в котором повторение преступлений прошлого окажется невозможным, обстановку, в которой мотивации, приведшие к ужасу прошлого, будут относительно осознаны»1.

Важным фактором изменения общественной атмосферы Адорно считал преодоление равнодушия и холодности, неспособности отождествлять себя с другими: «Если бы холодность не была основной антропологической чертой, если бы люди не были глубоко безразличны к тому, что происходит со всеми остальными, за исключением наиболее близких, с кем они связаны близкими связями или ощутимыми интересами, тогда Аушвиц был бы невозможен, люди бы не приняли его. Общество в его нынешнем состоянии [...] основано, прежде всего, на преследовании собственных интересов в ущерб интересам других людей. [...] Стадное движение так называемой одинокой толпы [einsame Menge], — объединение совершенно холодных, равнодушных людей, которые не могут переносить свою холодность и одновременно не могут ничего изменить, — является реакцией на этот процесс»2.

По мнению автора, неспособность идентифицироваться с другими стала наиболее важной психологической предпосылкой того, чтобы что-то наподобие Аушвица стало возможным в среде более или менее цивилизованных и невинных людей. Согласно Адорно, феномен «попутчика» (fellow-traveler) представлял собой, в первую очередь, «реализацию бизнес-интереса: стремиться, прежде всего, к собственной выгоде и не говорить слишком много, чтобы не подвергать себя опасности. Это главный закон статус-кво. Молчание в системе террора было лишь его последствием». В качестве примера подобного поведения в современных условиях Адорно приводил бесчисленное количество ситуаций на дорогах, «когда водители готовы переехать кого угодно, если только им самим светит зеленый свет»3.

Адорно также подчеркивал важность приверженности принципам смелости и открытости в обращении к наиболее важным обще1 Там же.

ственным проблемам, без оглядки на власть, без страха поднимать острые вопросы: «Все политическое образование должно быть сосредоточено на том, чтобы Аушвиц никогда повторился. Это будет возможно только тогда, когда оно посвятит себя открыто, не боясь задеть никакую власть, наиболее важным общественным проблемам». Для того, чтобы указанная цель была достигнута, образование, по мнению автора, «должно превратиться в социологию, то есть должно фокусироваться на игре социальных сил, действующих под поверхностью политических форм»4.

И, наконец, Адорно делал акцент на изучении психологии людей, совершавших преступления, — психологии исполнителей преступлений: «Необходимо изучать механизмы, которые делают людей способными на такие поступки, ознакомить людей с этими механизмами, и стремиться через достижение общего понимания не допустить развития подобных личностных качеств»5. Философ, таким образом, поднимал проблему «банальности зла», и сопряженные с ней проблемы: преступного характера режима, в котором преступление, палачество превращается в норму; проблему исполнения преступных приказов и добровольного соучастия рядовых граждан в терроре и массовых преступлениях; проблему совести, морального выбора и личной ответственности каждого за то, чтобы остаться человеком в предлагаемых обстоятельствах.

Статьи Адорно представляют лишь один из многочисленных примеров того, как в интеллектуальной среде постепенно вырабатывались подходы, представляющие альтернативу официальному историческому дискурсу: немецкие интеллектуалы — писатели, философы, педагоги, журналисты, юристы, историки — бросали вызов официальной версии исторической памяти. Одним из ключевых источников изменений общественно-политической ситуации и политической культуры в послевоенной Германии стало, таким образом, появление и последующее расширение критической публичной сферы (Öffentlichkeit), в которой представители политической, академической, артистической, образовательной элит, а также активисты гражданского общества постоянно рационализировали национальное прошлое и настоящее, артикулировали и обсуждали различные позиции, программы, реагировали на происходящие события. Постепенная смена значений в про4 Там же.

цессах общественной меморизации в послевоенной ФРГ стала, прежде всего, результатом активной борьбы и взаимодействия различных «сообществ памяти», плодом сложной и динамичной структуры социальной памяти, сформировавшейся в послевоенный период.

Во-первых, коллективная память о нацизме в ФРГ формировалась в контексте уже отмеченного противостояния двух основных, идеологически обусловленных версий памяти, которые в обобщенном виде могут быть обозначены как консервативная и леволиберальная. При этом важно, что за бинарным противостоянием основных идеологических позиций скрывалась сложная и многоплановая структура элитных групп-носителей указанных версий памяти. В первую очередь, это были политическ?