Национально-политические взгляды М. П. Драгоманова 1888-1895 гг

Национально-политические взгляды М. П. Драгоманова 1888-1895 гг.*

Андрей Тесля

Кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии социально-гуманитарного факультета Тихоокеанского национального университета Адрес: ул. Тихоокеанская, д. 136, г. Хабаровск, Российская Федерация 680035 E-mail: mestr81@gmail.com

Политические взгляды М. П. Драгоманова представляют существенный интерес с точки зрения изучения истории украинского национального движения в последней четверти XIX века, взаимодействия национальных движений между собой и с имперским центром, также теоретического осмысления «национализма» с позиций анализа современных событий. Драгоманов являлся не только и даже не столько действующим политиком, сколько идеологом, претендующим на выработку теоретической рамки, позволяющей обосновать и объективно описать собственную деятельность и деятельность политических союзников и антагонистов. Драгоманов, с 1870-х ставший идеологом украинского «радикализма» (т. е. социализма), к концу 1880-х годов оказался в непривычной для него ситуации идеологического противостояния теперь уже не с велико/общерусскими националистами, имперцами и польскими националистами, а с собственно украинским национальным движением. В конце 1880-х — начале 1890-х Драгоманов публикует ряд работ, в которых обосновывает свое понимание «национального» и перспектив «украинства». Оценивая сепаратистские настроения, он настаивает, что без «мировой катастрофы» условия для возникновения самостоятельной украинской державы отсутствуют — и, следовательно, задача, стоящая перед украинским движением, заключается в изменении политико-административных порядков существующих государств, для чего ему надлежит предложить решения, привлекательные для большинства иных участников политической жизни. Для Российской империи подобной перспективой, согласно Драгоманову, выступает федеративное переустройство, дающее возможность на местном уровне реализовать национальные задачи, в зависимости от силы и зрелости национальных и/или местных движений. В этом, на его взгляд, заинтересованы не только «плебейские нации», но и собственно великорусское население.

Михаил (Михайло) Петрович Драгоманов (1841-1895) принадлежит к числу наиболее известных и значительных деятелей украинского национального движе© Тесля А. А., 2016

© Центр фундаментальной социологии, 2016 Б01: 10.17323/1728-192Х-2016-1-94-111

* Исследование выполнено в рамках работ по гранту Президента РФ № МК-5033.2015.6 «Формирование украинского национализма: между Польшей и Москвой (1840-1900-е гг.)», а также международного научно-образовательного сотрудничества по программе «Иммануил Кант» по теме: «Федералистские проекты в истории русской и украинской общественной мысли XIX века», № 28.686.2016/ ДААД.

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2016. Т. 15. № 1

ния 1870-1890-х гг.1 — однако оценка его взглядов и политической роли по сей день остается весьма неоднозначной, вызывающей споры не только и не столько исторические, но и включенные в актуальный политический контекст. Подобное положение вещей обусловлено рядом обстоятельств, среди которых связанные преимущественно со спецификой фигуры самого Драгоманова и занимаемой им теоретической позицией. Первые можно отнести к числу «субъективных», зависящих от личных отношений в украинском национальном движении. Драгоманов был человеком не только сложным, но и тяжелым в общении, если оно задевало вопросы, имеющие общественное значение — а таковыми, кажется, он был готов считать едва ли не все. Уже ближе к концу жизни он вспоминал, как гр. А. С. Уваров, председательствовавший на Киевском (IV) археологическом съезде в 1874 г., говорил ему во время прогулки на пароходе по Днепру, что во враждебном отношении к себе тот во многом виноват своей манерой вести полемику: «Вам недостаточно разбить, вы хотите добить человека, показать, что он совсем дурак, даже тогда, когда и так видно уже, какой он» (Драгоманов, 197об: 240, прим. 1). Не менее примечательно и то, что привел эти слова Драгоманов в 4-й статье «Австро-Русских воспоминаний» (1891) — одном из наиболее скандальных своих текстов, где сумел обидеть едва ли не всех, кто там упомянут, — что галичан, что наддне-прянцев. Как обычно и бывает, сознание своих недостатков или понимание последствий своих поступков не способно побудить нас их исправить — а лишь сожалеть и продолжать действовать так, как нам свойственно.

Еще при жизни Драгоманова одни видели в нем «украинофила» и «сепаратиста», другие «москвофила» и изменника национальному делу — и споры эти спустя десятилетия только усилились. Для сторонников «интегрального национализма» он стал фигурой знаковой, воплощающей все то, что они считали пагубным в предшествующем национальном движении2. Что касается советской историографии, то Драгоманов, пусть и с весьма критическими оценками со стороны В. И. Ленина3, оказывался фигурой близкой — в том числе и в силу того, что его понимание желательного решения национального вопроса вполне точно укладывалось в формулу «национального по форме и социалистического по содержанию» (см.: Лукеренко, 1965; 1ванова, 1971).

Биография Драгоманова подразделяется на три основных этапа (см., напр.: Бу-тич та шшь 2001): до эмиграции, 1841-1876; первый период эмиграции, 1876-1889; и с 1889 до кончины в 1895 г., когда Драгоманов получил благодаря зятю, молодому

болгарскому ученому Ивану Шишманову (Горбач, 2008: 89-90), приглашение на должность профессора Высшей школы в Софии (с 1904 г. получившей статус университета). Последний этап деятельности Драгоманова приходится на эпоху спада российского радикального и либерального движения. После оживления в первые годы царствования Александра III российский земский либерализм более чем на десятилетие находит прибежище в журнальных и газетных публикациях, избегая любых неофициальных организационных форм, российский же радикализм после 1881-1884 гг. был не только разгромлен полицейскими мерами, но и, что гораздо важнее, дискредитирован.

Эмиграция, которая в период 1870-х — начала 1880-х воспринималась как временная, в силу невозможности или неудобства вести аналогичную деятельность в пределах Российской империи, к середине 1880-х оказывается постоянной жизненной перспективой. К Драгоманову это относится еще в большей степени, чем к значительной части русской эмиграции — в частности, к таким фигурам, как П. П. Лавров или С. М. Степняк-Кравчинский, поскольку, в отличие от них, у него не было в эмиграции сочувственно настроенной аудитории (из числа русской молодежи и путешествующих за границей), ни интереса к украинским делам со стороны английских, французских или немецких изданий. Киевской «Старой Громаде» Драгоманов писал 8.II.1886:

Только не думайте, чтобы так уж легко было пролазить в европейскую прессу и еще и зарабатывать этим деньги. Прежде всего и здесь нужна протекция, реклама, — а от меня теперь воротят лицо некоторые даже из моих прежних приятелей из европейских писателей; для одних я «нигилист», для других не-террорист; есть и такие, что и сепаратизма сильно не любят. Не думайте также, чтоб так уж Европу интересовало все наше славянское, российское... У меня есть один приятель, росс[ийский] революционер Степняк, который пишет для англичан и которому я немного помогал материалами и совета. Он действительно пишет немало и имеет с того заработок. Так он кроме того имеет талант писать горячо (которого я не имею) и без сильного скептицизма (которым меня бог наделил немало, на мое горе или счастье, не знаю), он сошелся с одним англичанином из дельцов, который помогает ему отделывать его работы, бесплатно и который всюду бегает, чтобы пристроить его писанья. Так и с ним так работают: давай книги про Россию, пока Афганский спор4 не кончился, а задержишься на неделю — не нужно! Может быть это и не хорошо, но я так не могу писать: у меня работа про Палия и Мазепу лежала года, пока я выписки из Цертелева искал, а теперь столько же жду вписки из «Поэт[ических] воззрений славян на природу»5, без которой я боюсь закончить статью про псевдославянский дуализм для «Revue historique des

Religions»6. И при всем [том] не думайте, чтобы Степняк много зарабатывал: едва выживает с женой и без детей. Научные же работы (которые я способнее всего писать) и тут не дают почти никакого заработку. Знаете, сколько заплатила редакция Encyklopadie von Ernst und Gruber? 43 марки, т. е. 45 фраков за лист (а пишут там знаменитости), так что я за работу, над которой просидел месяца (не считая предшествующей подготовки), я получу 90 фр. Maisonneuve давал мне за томик песен и сказок по 10 фр. (десять!) за лист. (L. Leger7 за свои Contes slaves ed. Leroux ничего не получил; профессора здесь живут с наследственной ренты или с жалования, а книги — не учебники — пишут не для денег, а для того, чтобы пойти в гору у публики и на кафедрах.) Фольклористские журналы ничего не платят за статьи. Не только газеты, а что и revue непостоянным сотрудникам не платят ничего или очень мало. Из всего этого выходит, что если я писал и пишу про Украину на иностранных языках, то собственно для «службы», а не для «материальной поддержки». (Драгоманов, 1906: 166-167; Драгоманов, 1938: 276-277)®

Этот период оказался наиболее тяжелым в жизни Драгоманова — в безденежье (см.: Горбач, 2008: 88), потеряв не только русскую аудиторию (во многом отошедшую от него после выхода «Исторической Польши...»), но и украинскую9. «Старая Громада» писала Драгоманову в начале 1886 г.10:

Последнее десятилетие до такой степени изменило к худшему положение всех либеральных фракций, что, кроме поголовного уныния (конечно, выключая хрюканье торжествующих свиней) да когда-никогда проявления криков отчаяния, Вы не услышите ничего отрадного, и даже на лицах все не прочтете и намека на возможность каких бы то ни было ожиданий лучшего. Согласитесь, что при этих данных нет возможности с теми слабыми силами, какие имеются в наличности, пытаться продолжать выполнение программы, намеченной 10 лет назад. <...> Опыт всего протекшего десятилетия доказал нам, что все изданные Вами за кордоном книги, брошюры и статьи политического характера, рассчитанные на влияние их в России, дали такой минимальный плюс, что продолжать их при наличных условиях просто бесполезно. Вина в этом, конечно, не Ваша, а может быть, до известной степени, наша, но во всяком случае, не настолько, чтобы причины всех неудач приписать себе. Дело в том, что, не утаивая неприятного, должно сознаться, что совершенно не заметно воспитывающего влияния всех этих изданий среди людей молодых, или, вообще, хотя и зрелых летами, но пребывающих в положении

людей с ..." в голове. Читались они и производили некоторое впечатление на лиц, и без того уже более или менее подготовленных к таким воззрениям путем личных связей, бесед и пр. Конечно, если бы распространение этих изданий было широко, если бы они могли циркулировать на книжном рынке более свободно, можно было бы рассчитывать на иные результаты; но теперь, при слабом распространении их, они являются той роскошью, которая не выдержит бюджета (sic! — А. Т.) и явится совсем не по сезону. Не думайте, чтобы весь секрет заключался в более удачной перевозке этих изданий, что, следовательно, при большей энергии в этом отношении с нашей стороны, все дело может измениться. Право, если присмотреться к окружающему, то нетрудно увидеть, что нравственный гнет и результат его — апатия, далеко оставили за собой все те понятия об угнетенности, высшей степенью которой привыкли считать Николаевскую Русь. Там был бич, болезненно отзывавшийся на теле, но оставлявший все-таки жизненные соки в человеке; теперь — нравственная петля, из года в год затягивающаяся сильнее и не дающая возможности не только свободно дышать, но которая, кажется, вскоре прекратит совсем это дыхание. Вот почему теперь нет надежды на то, чтобы усиленная перевозка политических брошюр и изданий могла создать новый круг сочувствующих людей. В то время, когда мы знаем, что не было на Руси такой образованной семьи, в которой не читались бы Герценовские издания, теперь бывают факты, что люди, которым даешь ту или другую книгу, через несколько дней приносят ее обратно, прося избавить от опасного издания, могущего повредить им в их непрочном положении. Опираясь на это, мы просим Вас принять наше прямое заявление, что теперь все подобные издания для нас бесполезны. (Драгоманов, 1938: 267-268)

То, что дипломатически было выражено в письме к Драгоманову, нашло более ясное и прямое отражение в дневнике А. Ф. Кистяковского за несколько предшествующих лет. Так, 27 марта 1883 года он писал:

На печатание «Громады» убухано 10 тыс. руб. «Громада» печаталась на малороссийском языке в Женеве. Проникала она в Киев и в Южную Россию в самом небольшом количестве экземпляров. Издавайся она даже в России, как нечто дозволенное, она все-таки была бы не пошла. Ныне огромные ее склады лежат в Женеве — и, вероятно, скоро будут проданы на пуды. Если бы правительство это знало и если бы оно относилось хладнокровно к подобным явлениям, оно бы не пороло горячки: поистине оно трусит напрасно закордонных затей. (Юстяювскький, 1995: 407)

тельно, не подобает нам тратиться на издания таких сочинений, которые не имеют и не могут иметь распространения в России. Мы сами имеем много дела, у нас на очереди стоит издание малороссийского хронографа, и хроника XVII ст., и малороссийского Евангелия XVI стол[етия]» (Там же: 418).

В результате в 1886-1887 гг. оказалось зафиксировано полное расхождение Дра-гоманова со «Старой Громадой». Уже на письмо, пришедшее к нему в начале 1886 г., он отреагировал как на «чистую отставку», и хотя киевляне не хотели доводить дело до разрыва, Драгоманов радикализировал конфликт, в частности, придав своим ответам «Старой Громаде» полупубличный характер, ознакомив с ними своих галицийских единомышленников12. Стремление не доводить дело по полного разрыва было, вероятно, обусловлено со стороны киевлян еще и тем соображением, что они пытались «приглушить» деятельность Драгоманова, поскольку в глазах правительства ассоциировались с ним, — а чем дальше, тем в большей степени их подходы по широкому спектру вопросов расходились: в итоге они оказывались испытывающими последствия как от своих собственных действий, которые не одобряли, а поскольку они не могли выступать от собственного имени, то и ясным образом дистанцироваться до Драгоманова им было затруднительно. Крайняя ограниченность возможностей поднепровских деятелей украинского национального движения в 1880-е годы вела к предсказуемой тройственной позиции:

— во-первых, очень скромной практической программе, «бесполитичного культурничества», старательного избегания всего, что в глазах властей может предстать как имеющее политические последствия13;

— во-вторых, к широким политическим фантазиям, не сдерживаемым «принципом реальности»14;

Для того чтобы противодействовать русификаторским и централизаторским стремлениям в Российской империи, украинские националисты нуждались в соглашении с поляками, не имея ресурсов для борьбы «на два фронта» (что особенно ярко будет продемонстрировано в дальнейшем, в ситуации 1917-1921 гг.), а противостояние с поляками приводило автоматически к необходимости искать поддержки у Москвы (см.: Тесля, 2015). В итоге украинское национальное движение в пределах Российской империи к концу 1880-х, лишенное практически любых возможностей политического действия, оказалось склонно к радикализации националистического дискурса, мышлению в оптике катаклизма — поскольку только принципиальное изменение условий действия, а не какое-либо эволюционное развитие текущего положения, могло дать шанс к реализации поставленных целей.

Драгоманов, с одной стороны, получивший благодаря назначению в Высшую школу в Софии возможность передышки и некоторую обеспеченность, с другой — дистанцированный от текущей политики и в то же время связанный с новыми

российскому племени, а в будущем, желая привлечь их соплеменников на свою сторону, готова будет еще более расширить. Вот вам программа для будущего политика.

Тогда я вспомнил, что когда-то, лет 18 тому назад, я слышал подобную мысль вскользь, мимолетом, не в смысле программы действия, а как философское рассуждение, высказанное Костомаровым. И подумал: что если бы услышали эту мысль российские полицействующие ученые, они бы записали меня навеки погибшим, только по одному тому, что я слушал эти мысли. Они бы навек записали меня в число лиц несерьезных» (Юстяювскький, 1995: 252). А 2 марта в 1884 г. пишет, противопоставляя свой взгляд, «малую политику» «большой драгомановской» политике: «Нераздельность Малороссии с Великою Россиею должна лечь в основание малороссийской партии. Никакие соблазны извне, никакие притеснения внутри не должны отвращать нас от единства с нашим общим отечеством Россиею. Мы должны разделять общую нашу судьбу в полной надежде, что Россия выйдет рано или поздно на другую дорогу, на дорогу политической свободы и широкого развития» (Там же: 455). Поскольку для деятелей «Старой Громады» открыто более чем ограниченное поле деятельности, сосредоточенное преимущественно в области археологических интересов и украинского театра, то переход от одной крайности до другой в плане политических мечтаний не встречает затруднений — являясь радикальной реакцией на меняющуюся ситуацию. Так, записывая разговор у Лысенко 11 декабря 1883 г., Кистя-ковский отмечает: «я заметил, что поляки ухаживают теперь за украинцами, желая их задобрить насчет будущего их и нас присоединения к Австрии. Мои собеседники, человек семь, выразили мысль, что было бы хорошо, если бы это осуществилось. Россия безнадежна относительно возможности возникновения свободных учреждений; она стонет и будет стонать под игом деспотизма; она по природе страна рабов, которые добровольно подставляют свою шею под ярмо самодержавной власти царя и его опричников. Австрия — другое дело: там, несмотря на гнет польского господства, есть возможность развиваться свободе и усовершенствоваться национальности. С этим мнением я не согласился по следующим соображениям: народ русский я не считаю безнадежным в деле развития свободы и преуспевания прогресса; народ русский более демократический, чем польский, где шляхетство и иезуитизм свили такое гнездо, которое ничем не разрушить. Правда, ныне в Австрии жить человеку лучше, вольготнее, но рано или позже настанет пора переворота и в России. С поляками жить я не желаю. Если бы в Киеве настало польское господство, я бы ушел в Россию» (Там же: 440-441).

российскими либералами и социалистами15, с надднепрянскими и галицийскими деятелями из молодого поколения (Б. А. Кистяковский, И. Франко, М. Павлик, О. Терлецкий и др.), рассматривал те же проблемы в иной перспективе. Дилемма «Москва уб. Варшава», в которой оказывалось замкнуто украинское национальное движение, на его взгляд, решалась через выход из этой дихотомии, поскольку в любом случае речь шла о столкновении двух больших интеграционных проектов, не предусматривавших никакого третьего (проблеме «третьего» и посвящено основное содержание «Исторической Польши...»). Альтернатива этим проектам в виде выдвижения еще одного не могла исходить от Украины, не являющейся самостоятельным политическим субъектом, не имеющей в любой обозримой перспективе достаточных ресурсов, чтобы им стать. Из этого вытекала необходимость предложить перспективу, достаточно привлекательную для других политических субъектов и совпадающую с украинскими интересами.

Поясняя свою позицию, Драгоманов писал в ответ «Старой Громаде» (3-12. П.1887):

Я всегда был социалистом (еще с гимназии, где мне дали прочитать Роб. Оуэна и С[ен-]Симона), но никогда не думал переводить на нас просто, стереотипно ни одну из чужих социалистических программ, а всего меньше р[оссийский] социалистический] революционный] нигилизм, антикультурность которого мне всегда была противна, как и украинофильское гай-даматство, которое, собственно, одного корня с рос[сийским] нигилизмом, только что не имело его искренности, честного запала делать на деле то, что думает человек и говорит язык. (Драгоманов, 1908: 19)

В том же, одном из наиболее важных в политическом отношении из принадлежащих ему текстов Драгоманов настаивал на необходимости для Киевской «Громады» (в связи с ее контактами с галицийскими «народоцами») выработать какую-то единую позицию в отношении великоруссов и по отношению к российской культуре и государству (Там же: 31). И далее:

Требуется выбрать что-то одно: или политический сепаратизм с культурной войной, по примеру старого польского патриотизма, или без нее; или федерализм: далее нужно выбрать или политический консерватизм, по примеру старых украинофилов до Шевченко, или либерализм и т. д. <.> Если Вы не выберете себе формулы и не перескажете ее Галичанам, да с тем чтобы они держались ее логично, то за Вас выработают ее Галичане, которые, конечно, не зная Ваших обстоятельств и Ваших намерений, выберут формулу неподходящую, Вам же вредную, — и Вы будете в положении наихудшем, пото15. В частности, с И. М. Гревсом, С. И. Щербатским — см.: Драгоманов, 1908: 233, 239. В 1905-1906 гг. редакция «Освобождения» издаст в Париже 2 тома «Политических сочинений» Драгоманова (это издание редактировал Б. А. Кистяковский, к тому времени перешедший от достаточно радикальных социально-демократических воззрений своей молодости к кадетскому социализму). В 1908 г. Кистяковский совместно с Гревсом уже в России предпринял издание сочинений Драгоманова, остановившееся, правда, на 1-м томе.

му что не получите ни одной выгоды от молчания и все его невыгоды. (Там же: 32-33).

М. Павлику Драгоманов писал (5.УШ.1887) по поводу своего цитированного выше послания к «Старой Громаде»:

...я сильно охладел к судьбе моего письма, которое Вы так хлопочете переслать на Украину. <.> А принципиальные речи в том письме я писал больше для себя, чтоб став на бумаге, не давили на мозг, чем для приятелей. <...> Если б можно было пустить письмо в широкую публику, то оно бы может и обратило кого до нашей программы. Да пустить его приятели не захотят, даже если бы то можно было. А их самих переубедить не посильно, потому что дело здесь не столько в принципах, сколько в инстинктах: человека перепуганного и бездеятельного как вы переубедите теориями действия? (Драгоманов, 1908: 101)

В последнем отношении Драгоманов заблуждался, не желая видеть обнаружившегося принципиального расхождения: для киевского кружка, как и для галиций-ских «народовцев» на первом плане стояло национальное движение, тогда как Драгоманов мыслил национальное не имеющим самостоятельного значения, формой для иных стремлений. По тому, как он постоянно подчеркивал, «национальное» движение само по себе неопределенно, выступать за «Украину» и «украинское» означает быть униатом, православным или атеистом, какую позицию занимать по народному образованию и т. п. — противопоставление «национального» «социалистическому» трактовалась им как стремление загримировать конкретные интересы, отождествив их с «национальными», без прояснения соотношения с последними. А. Ф. Кистяковский записывал в дневнике 2.Ш.1884:

Я настаиваю, чтобы украинофильству дано было направление исключительно практическое, местное, чуждое драгомановских увлечений. Следует все силы направить к тому, чтобы народное самопознание проникло во все слои, во все классы общества. Прозелетизм украинофильства должен сделаться первою и исключительною задачею. Драгоманов мечтал создать социалистическое, радикальное украинофильство. Я же думаю о создании украинофильства как национального сознания. Украинофилом должен быть каждый житель Малороссии. Землевладелец и домовладелец, фабрикант и ремесленник, купец и кабатчик, священник и ученый, педагог и народный учитель, арендатор и поселянин — все и каждый должен быть сознательным украинофилом. Украинофильство должно быть практическим. Каждый, работая в своей сфере, на своем поприще, на котором его поставила судьба, должен быть националистом. Это так называемая малая политика, в отличие от большой драгомановской политики. (Юстяювскький, 1995: 455)

О том же, с иных, разумеется, позиций писал Драгоманов в письме к Ив. Франко от 5.У.1884 г.: «У украинофилов формальный национализм (по реакции на гнет

администрации) взял верх над исследованием обстоятельств социальной жизни народа» (Драгоманов, 1906: 51). Тому же корреспонденту 21.X.1887 он писал, характеризуя Антоновича, ключевую на тот момент фигуру «Старой Громады»: «А до наук им (т. е. украинцам. — А. Т.) трудненько приступиться, когда домашнее «самобытничество» опирается на авторитет наиразумнейшего и ученейшего человека, который сам некогда стал из Поляка Украинцем через Руссо и Прудона, а теперь „самобытность" сеет. Того ради вновь скажу, что если Галичина не вывезет наше движение, то долго сидеть в болоте» (Драгоманов, 1908: 108-109).

Поясняя Ив. Франко свое понимание «народа» и отношения к нему, Драгоманов писал 14.V.1884:

...хорошо было бы, если б Галичане обошлись без того народнического мистицизму и идеализации, в который впали Россияне. Следует помнить, что все изобретения человеческие исходят из потребности приспособиться к условиям существования. Вот «народ», мужики в своих первых потребностях веками приспосабливались, — и, понятно, сделали много разумного, наряду с глупым, без которого нельзя было обойтись там, где простого приспособления было мало. «Интеллигенция» приспособилась во многом другом и собственным опытом, и наукой, — и противопоставлять ее «народу» — глупость. Правда, в России есть одно обстоятельство, которое дает преимущество «народу», т. е. селу перед интеллигенцией, — а именно: так как в России издавна нет политической свободы, то в России собственно нет города, есть полицейская будка, обставленная домами, в которых живут изолированные люди, тогда как село с общинными собраниями или хозяйством все-таки есть societas, от чего крестьянин «мужик» в России больше Çwov noXiTiKov, чем горожанин, даже высококультурный. Но эта разница исходит не из самой сути «народа» и интеллигенции, а из несчастной истории Московщины. На плюс народа (то есть трудящихся людей, все равно, крестьян или горожан) следует записать и то, что потребность непрерывной работы поддерживает в них здоровый разум и взгляд на людские взаимоотношения. (Драгоманов, 1906: 52)

Наиболее полно поздние политические взгляды Драгоманова выразились в трех текстах: программе, написанной для журнала «Правда» в 1888 г.; «Мыслях Чудака об украинском национальном деле» («Чудацьк думки по украшську нащональну справу»), 1891 г., и «Письмах на Надднепровскую Украину» («Листи на Наддшпрянську Украшу»), 1893 г. Отметим характерное для Драгоманова этого времени сочетание компромиссности, умеренности политической программы и жесткости в ее отстаивании. Умеренность для него заключалась в исходной, достаточно широкой рамке, а не в способности эту рамку ситуативно отбрасывать, закрывать глаза на текущие разногласия. В политическом отношении Драгоманов был вполне «доктринером» — достигнуть с ним «рабочего компромисса» было куда сложнее, чем с людьми иных, куда более радикальных взглядов. При этом он старался проговаривать и прояснять свою позицию по весьма болезненным вопросам, не следуя принципу, что иногда бывает лучше промолчать. Так что вполне

предсказуемым образом его идейное влияние на следующее поколение, начавшее входить в политику в 1890-е, оказалось намного сильнее непосредственного политического влияния.

«Чудацьк думки.» и «Листи...» последовательно нарушали сложившиеся, привычные линии политического разграничения — так, например, Драгоманов отстаивал не только невозможность свести «москвофильство» к «ренегатству „погодинской колонии"», поскольку к подобной позиции подталкивают объективные обстоятельства16, но и отмечал, что «уже и теперь некоторые из москвофилов начинают понимать важность экономических дел в смысле более или менее радикальном. Есть такие, которые понимают необходимость политических реформ в демократическом направлении, напр. всеобщего избирательного права. На поле культурном некоторые москвофилы не совсем отрицают ценность народного языка, по крайней мере в литературе начальной» (Драгоманов, 1894: 138-139). Более того, именно клерикализм «москвофилов» в столкновении с «народовцами» ведет к способности воспринять принципы «не только полной терпимости, но и отделения церкви от государства» (Драгоманов, 1894: 139-140).

Наиболее яркой демонстрацией изменения позиции Драгоманова служат его слова о «новом славянофильстве». Как известно, именно полемика со славянофилами (и Катковым) была его «специализацией» в «Санкт-Петербургских Ведомостях» во времена редакторства Е. Ф. Корша (см., напр.: Драгоманов, 1970а: 46-47), полемике со славянофилами, в первую очередь с Аксаковым, отведено изрядно места в «Исторической Польше.» (см., в частности: Драгоманов, 1881: 86-87). Спустя 12 лет он писал:

Несогласие между Украинцами и массою московских славянофилов, вероятно, наступило б, по мере того, как у последних развивались бы национально-государственные централистические мысли, которые сближали их с российскими централистами-бюрократами западнической школы, как Катков. Да все-таки теперь удивительно, коли вспомнишь, что столкновение между двумя славянофильскими школами в России вышло собственно за дело больше теоретическое, чем практическое, и что, после горячей ссоры, в конце и Костомаров и отчасти Кулиш пришли до мыслей в отношении украинской литературы не так далеких от тех, которые в 1862-63 гг. высказывали и Вл. Ла-манский и Ив. Аксаков.

Теперь старое московское славянофильство потонуло в волнах бюрократически-реакционного централизма, от которого оно умело отстраниться. В теперешних славяноблаготворительных кругах не видно даже такого

Ореста Миллера, который все-таки благодушно плакал, что «южнорусским братьям» не вольно читать по-своему даже евангелия, и высоко ставил Шевченко. <...> Да все-таки кто знает? Может в России и возродится какое-то славянофильство разумнейшее, чем теперешнее славяноблаготворительство, и опять встанет хоть на точку Вл. Ламанского и Ив. Аксакова 1862 г. в деле украинской литературы. (Драгоманов, 1894: 131-133)

Преобладающий вариант украинского национального движения оценивался Драгомановым весьма критически по целому ряду оснований. Прежде всего он отмечал, что украинский национализм заимствует и воспроизводит устаревшую модель, «плаксивый романтизм» (Драгоманов, 1913: 50). Украинофильство возникло как одно из типичных для своей эпохи (перед 1848 г.) течений, «поддаваясь которому даже социалист Прудон сказал, что „Вольность — вещь кельтская, а деспотизм франкская (la liberte est gauloise, le despotisme est franc)"» (Там же: 37).

Но время не стояло [на месте]. После 1848 г. выявилось, что национальная идея сама по себе не является лекарством для всех бед общественных (пример не только Венгрии