Спросить
Войти
В. Ю. Аристов
СВОД, СБОРНИК ИЛИ ХРОНИКА? (О ХАРАКТЕРЕ ДРЕВНЕРУССКИХ ЛЕТОПИСНЫХ ПАМЯТНИКОВ Х1-ХШ ВВ.)
Древнерусские летописи, в их числе «Повесть временных лет» (ПВЛ), никогда не испытывали недостатка во внимании исследователей. С того времени, когда летописи стали предметом научных изысканий, так называемое летописеведение охватило огромное количество тем и подтем, которые обросли множеством дискуссий по локальным вопросам. История летописания раннего («пергаментного») периода крайне детализирована. Между тем, решение многих частных задач зависит от ответа на более простые и общие вопросы. Один из таких, не теряющих актуальности, вопросов: чем же собственно древнерусские «летописи» были, каков характер этих исторических текстов?
На сегодня общепринятым, по крайней мере, наиболее широко употребляемым определением таких памятников, как ПВЛ или Киевская летопись XII в. (далее — КЛ) является «летописный свод». Этот термин принимается как вполне естественный и очевидный. Тем не менее, эта терминология и стоящее за ней понимание сущности памятников, как попытаемся показать ниже, основаны на одной научной традиции, которая во многом и ныне влияет на представления исследователей о летописях.
Данная традиция зиждется на концепциях и идеях А. А. Шахматова. Ученый представлял историю древнерусского летописания как процесс неоднократного редактирования (переработки и дополнения/расширения) более ранних летописных сочинений, вследствие чего возникала цепочка сменяющих друг друга аналогичных по характеру летописных памятников - «сводов». В каждый новый свод включались один или несколько предыдущих, их тексты редактировались путем введения вставок в изначальный текст или изъятия определенных
Fontes / Источники
фрагментов, а также дополнялись новым сводчиком рассказами/записями до своего времени.
Из такого свода, согласно А. А. Шахматову, выделяя вставки и дополнения, можно было якобы «изъять» более ранний свод, а из него еще более ранний и т. д. Именно так ученый выделял из ПВЛ «Начальный свод», из него в свою очередь — «Древнейший киевский свод», а кроме того между ними «промежуточный» «свод 1073 г.»1. В результате оказывалось, что ПВЛ — не первое летописное произведение, но «свод», венчающий ряд сводов-предшественников. Между прочим, такое понимание истории летописания А. А. Шахматовым и его последователями порождает неразрешимую проблему определения «текста-атома», первого в цепи сводов2.
В связи с этим, можно привести слова Алана Тимберлейка, в которых он дал характеристику шахматовского понимания свода:
Шахматов, по-видимому, верил, что летописи формировались, прежде всего, посредством механизма редакций — в ходе отдельных разновременных редактирований, в процессе которых сравнивались копии предшествующих летописей, вставлялись внелетописные материалы, включались недавние записи, и тексту придавалось единое идеологическое звучание. Эти «редакторские эпизоды» были более значимыми в истории летописания, чем органический процесс наращивания летописного материала. Целью исследований Шахматова было определить и локализовать во времени эти отдельные «эпизоды» и их результаты — своды3.
В итоге, летописные своды (а также предполагаемые некоторыми современными исследователями первые древнерусские исторические тексты, например, некое «Древнейшее Сказание»4) представляются произведениями специфическими на фоне как византийской, так и западноевропейской историографии. Соответственно, это ни погодная летопись, ни хроника, ни история; это оригинальное литературное произведение, являющееся не просто компиляцией, а редакцией и переработкой предшествующего свода (или нескольких сводов).
Такое понятие свода широкое и размытое, в каком-то смысле даже удобное. Оно частично преодолевает границу между собственно летописью, анналами и
цельным историческим повествованием. Всякую летопись можно провозгласить сводом. Что и сделано в основных пособиях по древнерусской текстологии5.
Проблему адекватности данной терминологии можно представить в виде двух вопросов: во-первых, о правомерности трактовки летописи как комплятивного произведения; во-вторых, о корректности того понимания летописного процесса. которое оправдывает столь широкое употребление термина «летописный свод».
Начнем с первого вопроса. Нам кажется, что термином «летописный свод» целесообразно обозначать лишь одну из характеристик памятника — того, как формировался текст, иными словами, как его автор работал с источниками. При создании того или иного исторического произведения могут быть скомпилированы несколько летописей — это и будет летописный свод. С другой стороны, в двух таких сводах удельный вес авторского текста или книжных вставок может очень отличаться. К примеру, в жанровом отношении весьма «книжная» и «литературная» КЛ никак не тождественна сокращенным компиляциям XV в. Тем не менее, в обоих случаях применялось сведение, компилирование известий за один и тот же период из нескольких летописей (в случае КЛ — киевской и владимиросуздальской)6.
Таким образом, применение книжником сводческой техники работы не представляется надежным критерием классификации древнерусских исторических текстов. Вероятно, должны применяться разные параметры, например: наличие/объем связного нарратива7; путь формирования основного текста или его составляющих
Именно поэтому термин «летописный свод» логичнее «зарезервировать» для позднейших компиляций ХГУ-ХУГ вв.
Важно отметить, что подобное наблюдается и по отношению к переводным хроникам. Если в ХГ-ХШ вв. древнерусские книжники пользовались, скорее всего, полными переводами Амартола, Малалы, Флавия, то с этого времени на смену последним приходят компиляции — «хронографы» (в этом утверждении опираюсь на исследования Т.Л. Вилкул: Вилкул Т. Л. О хронографических источниках Повести временных лет и концепциях их изучения (в печати)).
Fontes / Источники
(длительное ведение или единовременное написание); наличие цельного замысла; соотношение заимствованного и оригинального текста.
Что касается второго из поставленных выше вопросов, то в последнее время появилось достаточно работ, в которых изложены новые наблюдения, а также реанимированы идеи предшествующих поколений ученых, которые не укладываются в концепцию сводов и противоречат схемам истории раннего летописания, идущим от схемы Шахматова. Аргументированная критика ее положений была предложена А. П. Толочко, Т. Л. Вилкул, Д. Островским, В. Н. Русиновым, В. Г. Лушиным и некоторыми другими учеными, нередко приходившими к своим выводам независимо друг от друга и разными путями8. В свете их разысканий, представление о ПВЛ как своде, венчающем ряд предшествующих сводов, выглядит довольно сомнительно.
Между тем, в работах указанного направления продолжает употребляться традиционный термин «летописный свод» по отношению к ПВЛ и КЛ («Киевскому своду»). Но если, как было указано выше, понимание истории древнерусского летописания А. А. Шахматовым и его последователями небезупречно и во многом уязвимо, то стоило бы дистанцироваться не только от него (понимания), но также отрешиться и от терминологии известного русского слависта и его продолжателей. Если так, то, вероятно, нужен пересмотр или уточнение терминологии летописеве-дения. Впрочем, проблема глубже, она касается самих представлений об истории летописания; не столько терминов, сколько феноменов и понятий.
В подобных нелегких ситуациях всегда полезно обратится ко всему научному опыту дисциплины, и выяснить, известны ли альтернативы «концепции сводов». Несмотря на обилие литературы о летописях, в историографии мы можем
вносились единовременно, а значит, формирование текста проходило не по «анналистиче-скому принципу».
выделить лишь три основных взгляда на характер памятников киевского домонгольского летописания. Один из них — шахматовский, представленный выше.
Другое представление о древнейших летописных памятниках, в частности о ПВЛ, разделяли непосредственные предшественники Шахматова — ученые второй половины XIX в., такие как Н. И. Костомаров9 или К. Н. Бестужев-Рюмин10. Согласно их точке зрения, ПВЛ была первым «сборником» или сводом в смысле простой компиляции разнородных источников. Равно как и дошедшие до нас в рукописях летописи, она была собранием отрывков или целых произведений разных жанров: собственно летописей, отдельных повестей, рассказов, агиографических сочинений, официальных документов и др. В этой трактовке ПВЛ не была единым «произведением» и не относилась к определенному жанру. В ней как архиве (по выражению Бестужева-Рюмина) находилась коллекция первоначальных разножанровых текстов. Такой взгляд, в отличие от шахматовского «монизма», предполагал дихотомию летописи в смысле погодных записей типа анналов и летописного сборника как «архива» летописей, отдельных сказаний и повестей.
Возникновение идеи сборника в свою очередь было следствием отказа от взглядов исследователей ПВЛ первой половины XIX в., таких как А. Л. Шлецер11, М. Н. Карамзин12, П. Г. Бутков13. Они считали ПВЛ авторской хроникой (временником) одного автора (Нестора), его личным трудом. Временник представлялся как единое произведение, не основанное на более ранних произведениях подобного рода, разве только на неких коротких записках. Автор хроники мог частично сам вести летопись, частично высчитывать хронологию и последовательность событий на основании других источников или устных рассказов. Нестора, как автора временника, сравнивали с современными ему Козьмой Пражским и Галлом Анонимом.
Сегодня в условиях пересмотра шахматовских концепций и новых источниковедческих разысканий вновь получает актуальность вопрос о том, что же перед нами: свод, сборник или хроника, а может нечто иное?
Начать рассуждение следует с древнейшего достоверного исторического текста, «Повести временных лет», поскольку именно представление о ней всегда давало исследователям «ключ» к пониманию древнерусской историографии в целом. Прежде всего, следует привести наиболее общие, базовые, черты ПВЛ, выявленные благодаря наблюдениям не одного поколения ученых. Их можно выразить в ряде положений.
Fontes / Источники
Отмеченные положения, как кажется, позволяют в самом общем виде наметить характер памятника: он не тождествен ни простым погодным запискам-анна-лам, ни связной, углубленной, «истории». Впрочем, его черты оказываются не уникальными. Они сближают ПВЛ с европейскими и византийскими средневековыми хрониками, часть из которых летопись использовала (прежде всего, Xронику Георгия Амартола).
На средневековом Западе жанр «хроники»15 предполагал сознательный и продуманный целостный труд, основанный на хронологически последовательном, зачастую погодном, рассказе о событиях. Xроника нередко использовала большой круг источников. От анналов хронику отличало то, что она создавалась единовременно, а не велась на протяжении длительного времени. Xронологические показания в «хрониках» были результатом не только фиксации «по горячим следам», но и «ученых разысканий» хрониста16. Также «хроникам» присуще большее, чем в анналах, развитие нарративной составляющей и наличие «авторского текста» (черты, присущие другому жанру — «истории»). В то же время от «историй» их отличало строгое следование хронологии в изложении, большая поверхностность в рассказе наряду с более обширным временным и тематическим охватом (что сближало с «анналами»)17.
Византийская историография IX-XI вв. не знала жанра анналов, но четко различала «хронику» и «историю». «Хроника» — целостный труд, построенный на хронологическом принципе изложения и организации материала. Лишь в некоторых хрониках применен анналистический принцип («Пасхальная хроника», Георгий Синкелл, Феофан)18, другие (Амартол) ведут рассказ по правлениям царей. Однако все они упорядочивают материал вокруг однородных последовательных временных отрезков, будь то календарный год или правление царя (независимо от количества календарных лет в каждом правлении)19.
При всем своеобразии византийские «хроники» IX-XI вв. имеют с западными хрониками и ПВЛ, как видим, ряд важных общих черт, будучи так же нетождественны как анналам, так и «историям». В свое время Xейден Уайт показал принципиальное различие анналов и нарратива/истории. Анналы — это хронологически последовательная фиксация событий, нарратив/история — рассказ о событиях, наделенных смыслом и соединенных причинно-следственными связями20. Xроника в таком случае — это смешанный/переходный жанр, комбинирующий анналистическую и нарративную составляющие21. Именно это мы и находим в ПВЛ.
Итак, рассмотрение особенностей ПВЛ и приведенные сопоставления наводят на мысль, что в образе Начальной летописи перед нами предстает не свод в шахма-товском понимании, и не механически составленный сборник, а скорее авторская хроника. При этом автором был, вероятно, не Нестор22, а Сильвестр, оставивший в конце летописи свою приписку23.
мысли об их нетождественности на материале англосаксонских анналов и древнерусских летописей см. в: Гимон Т. В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси: сравнительное исследование. М., 2011. С. 69-92; также см.: Водолазкин Е. Г. Всемирная история в литературе Древней Руси (на материале хронографического и палейного повествования XI-XV веков). 2-е изд., перераб. и доп.СПб., 2008. С. 20-27.
Fontes / Источники
«Киевская летопись» (КЛ), второй объект нашего рассмотрения, несколько отличается от ПВЛ. В ней авторское начало не выражено, работа составителя утонченнее, а план скромнее. Однако обилие и характер источников (среди которых, по новейшим данным, были те же хронографические тексты, которые служили источниками и ПВЛ, например, Амартол или Александрия)24, характер работы с ними и объем текста памятника делают его вполне соизмеримым с ПВЛ по основным параметрам. Он также опирается на киевское погодное летописание, используя его лишь как событийно-хронологический стержень, на который «нанизан» пространный нарратив. Таким образом, и «Киевский свод» вернее было бы тоже считать хроникой.
Между тем, КЛ не имеет еще одного важного признака хроники, который имеет ПВЛ — формального начала и отдельного заглавия. Но это не только не мешает нашей идее, а придает ей еще большей выразительности. КЛ сложно представлять изначально отдельным от ПВЛ произведением, учитывая и то, что граница между обеими в списках сглажена будто специально. ПВЛ плавно переходит в КЛ, что доныне создает трудности ученым, желающим проследить по Ипатьевскому списку конец ПВЛ. Легче всего предположить, что начало ПВЛ было одновременно и началом КЛ, а последняя задумывалась не как отдельный труд, а как продолжение ПВЛ.
Прямые аналогии такому явлению есть в средневековой историографии (как византийской, так и западноевропейской) — это так называемые «продолжения» (сопйпиайо) авторских хроник (Продолжатель Феофана, Продолжатель Фредегара, Продолжатель Регинона). Собственно именно этот сравнительный контекст летописания подразумевали те ранние исследователи, которые писали о «продолжателях Нестора»25.
Т. 7). После выхода работ А. А. Шахматова мысль о едином авторстве впервые ясно высказали, кажется, издатели английского перевода ПВЛ 1953 г.: The Russian Primary Chronicle. Laurentian text. Translated and edited by Samuel Hazzard Cross and Olgerd P. Sherbowitz-Wetzor. Cambridge, Massachusetts, 1953. Р. 21—22.
Точно так же сейчас наука возвращается ко взгляду на Сильвестра как автора или, по крайней мере, составителя ПВЛ, широко принятому до начала XX в., но оставленнму под влиянием «реанимирующих» Нестора работ А. А. Шахматова. Рядом исследователей, между прочим, подчеркивалась роль Сильвестра в создании хронологии ПВЛ, в частности, проставлении индиктных дат (см.: Кузьмин А. Г. Индикты начальной летописи (к вопросу об авторе Повести временных лет) // Славяне и Русь. М., 19б8. С. 305—313; Толочко А. П. Перечитывая приписку Сильвестра 111б г. С. 1б1—1б4).
В списках Ипатьевской группы КЛ продолжает так называемая Галицко-Волынская летопись (ГВЛ). Стык ГВЛ и КЛ, рубеж XII-XIII вв., обыкновенно рассматривается как разрыв в повествовании. В этом месте совершается переход от «киевоцентрической» истории (ПВЛ и КЛ) к истории галицко-волынской, а также обрывается сетка годов26. Тем не менее, вряд ли стоит смотреть на ГВЛ как на совершенно отдельный труд, лишь случайно оказавшийся соединенным с КЛ и ПВЛ.
Прежде всего заметим, что, в отличие от этих двух памятников, ГВЛ даже чисто внешне не является целостным произведением, поскольку имеет две выраженные «части», условно называемые в литературе «галицкой» и «волынской»27. И если «волынская» писалась как непосредственное продолжение «галицкой», то имел ли составитель «галицкой части» намерение продолжить ею текст КЛ? Вполне возможно, именно так.
«Галицкая часть» ГВЛ, как и КЛ, не имеет отдельного заглавия. Ее начало примерно совпадает с концом КЛ: повествование начинается приблизительно от момента, на котором оканчивается рассказ КЛ. «по смрти же великаго кназа Романа [,..28] великоу мАтежю воставшю . в землЬ Роускои . шставившима же са . двЬима снома его . единъ . д . лЬт а дроугии двоу лЬть . Собравшю же Роурикоу Половци и Роуси много . и приде на Галичь . шставивь мнискии чинь . бЬ бо приялъ боязни ради . Романовы». Здесь мы видим основных героев последних статей КЛ: Рюрика
Несмотря на обилие попыток расслоения ГВЛ на более мелкие единицы (своды, редакции, повести и др.), именно разделение на две части так или иначе признается практически всеми исследователями. Обзор основных взглядов на формирование «первой части» ГВЛ см.: Ужанков А. Н. Проблемы историографии и текстологии древнерусских памятников XI-XIII вв. М., 2009. С. 289-307; также см.: Горовенко А. В. Меч Романа Галицкого. Князь Роман Мстиславич в истории, эпосе и легендах. СПб., 2011. С. 209-236.
Fontes / Источники
и Романа. Собственно и повествование начинается с действий Рюрика, что создает «переход» от истории Ростиславичей к истории Романовичей. Здесь же автор обращается к прошлым событиям, не описанным в КЛ — к пострижению Рюрика. Пусть и ретроспективно, книжник пытается «подогнать» границы двух историй. Надо признать, что княжение Романа выпадает; книжник рассказывает о его детях. Но в похвале Роману этот «пробел» как бы восполнен: вкратце охарактеризованы деяния Романа, что дает право перейти к событиям после его смерти29. Таким образом, не лишена основания мысль, что «галицкая часть» ГВЛ писалась человеком, имевшим в распоряжении КЛ.
В конце XIII в. к «Галицкой хронике» прибавилось «волынское продолжение», вряд ли существовавшее когда-либо в отдельном виде. Собственно, ГВЛ как таковая также не была единым самостоятельным сочинением; объединять ее «галицкую» и «волынскую» части оснований не больше, чем для объединения ПВЛ и КЛ. Вероятно, «волынское продолжение» появилось изначально как интегральная часть большого произведения, включившего также ПВЛ и КЛ и носившего название — «Летописец Руський»30. К слову, «Летописцем» назвал свой труд и автор ПВЛ31. «Летописец Руський» оказывается как бы большой хроникой, представляющей из себя ПВЛ с последовательными продолжениями (киевским, галицким и волынским)32.
Как же составлялись древнерусские хроники, и, прежде всего, ПВЛ? Трудно представить, чтобы такой сложный труд был выполнен без каких бы то ни было предварительных заготовок, черновиков, т. е. просто «написан»/«списан» в
Интересно, что в похвале Роман назван «самодержцем всея Руси». Великим князем «всея Руси» назван и Владимир Мономах в некрологе Киевской летописи. Следует не согласиться с А. В. Горовенко, усматривающем в титуле Мономаха вставку книжника конца XIII в. В данном случае убедительно замечание А. П. Толочко, что этот оборот появился именно при составлении Киевской летописи (см.: Толочко А. П. О времени создания Киевского свода «1200 г.» // РиШепіса. 2006. Т. 5. С. 82-83).
один присест. Работа автора ПВЛ не могла быть тождественна работе, скажем, Лаврентия, переписывавшего уже существующую рукопись. Если так, то эта разносторонняя деятельность книжника должна была отразиться в тексте. В ПВЛ действительно есть много «неравномерностей», признаков гетерогенности, отмечавшихся практически всеми учеными. Последователи Шахматова считают их свидетельствами цепочки сводов. Многие предшественники Шахматова видели в них следы отдельных разновременных сочинений, вошедших в сборник-свод ПВЛ. Между тем, предлагались и другие объяснения текстуальных фактов.
Еще в 1869 г. киевский автор В. Лашнюков предлагал оригинальный способ согласовать единое авторство ПВЛ с видимой неоднородностью и внутренней противоречивостью ее текста. По мнению исследователя, автор ПВЛ (он считал таковым Нестора) предварительно писал разные произведения, которые позже внес в летопись. От этого якобы и произошли некоторые противоречия и неоднородность текста; именно это производило впечатление нескольких авторов и вставок. Лашнюков полагал, что ученые неверно смотрели на работу летописца, и многие кажущиеся противоречия, в частности между фрагментами разной идеологической направленности, могли получиться под пером одного человека. Отказывался он и от идеи существования первоначального летописного нарратива в отрыве от погодной сетки33. Не принимая детали концепции Лашнюкова, считаем, что направление мысли было выбрано им правильно.
Наличие в летописи различных тематических блоков, написанных каждый в своем стиле с использованием специфической лексики с источников, также неоднократно пытались объяснить с литературоведческой точки зрения. Так, Д. С. Лихачев писал о том, что каждый род фактов средневековый писатель старался описать «только для этой группы фактов предназначенной манере», исходя из определенного «литературного этикета» и идеальных представлений о явлениях и событиях34. Если так, то «литературная» структура летописи (скажем, ПВЛ) не обязательно отвечает ее «исторической» структуре — тому, как и из чего на самом деле формировался текст.
Недавно на неоднозначность противоречий и текстуальных швов указал также Алан Тимберлейк. По словам ученого, «there can be seams that do not mean redactions»35. Речь шла о Суздальской летописи 2-й половины XII в., но это замечание вполне применимо к другим памятникам летописания. Итак, если швы и противоречия не свидетельствуют (или не обязательно свидетельствуют) о разновременной работе нескольких книжников, то о чем же? Можно утверждать, что, с не меньшей вероятностью, они могут отражать процесс сочинения летописи одним человеком.
Наша гипотеза состоит в том, что видимость швов и нескольких тематических блоков в ПВЛ объясняется существованием заготовок самого автора, которые он
Fontes / Источники
использовал при написании своего произведения. Мы ни в коей мере не отвергаем очевидную неоднородность текста. Однако мы полагаем, что она объясняется не существованием отдельных, созданных разными людьми в разное время, сочинений (в частности «сводов»), а способом работы одного автора, сначала готовившего «черновики» и потом писавшего на их основе свою хронику.
В ПВЛ отчетливо выделяются более или менее крупные тематические блоки, повествующие о близких по времени, связанных между собой или просто однородных событиях. Для каждого блока используются специфические клише, стилистика, источники информации и образцы нарративных моделей. Среди таких блоков можно назвать: рассказы о начале Руси и первых князьях (иногда именуемые «дружинными») до середины XI в. включительно; сказание о Владимире и крещении Руси; повесть о Борисе и Глебе; рассказы из истории Печерского монастыря; статьи о междукняжеских отношениях 1090-х - 1110-х гг. и другие36.
Именно эти части ПВЛ воспринимались исследователями XIX в. как изначально отдельные произведения. Например, Костомаров выделял «Повесть древних лет» (до середины XI в.) и «Печерскую летопись». По идущей от Шахматова традиции на них смотрели (и смотрят) как на текстуальные наслоения, возникавшие по мере создания новых сводов. Однако с учетом всех недостатков как дошахматовской концепции сборника-«архива» ПВЛ, так и концепции сводов, от приведенных способов объяснения происхождения тематических блоков в ПВЛ можно попытаться отойти. Гипотеза о заготовках, интегрированных автором в единую хронику, выглядит, на наш взгляд, предпочтительнее.
Работу над хроникой ПВЛ можно представить в виде нескольких стадий или параллельных операций. Сперва составлялся общий план труда. Там, где было возможно, размечалась хронологическая сетка37. Причем, в части за XI - начало XII в. каркасом служило погодное киевское летописание (по сути — киевские анналы), а в части от 852 г. до конца X в. — хронология конструировалась н?
