РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И ПРОБЛЕМА РЕВОЛЮЦИОННОГО ТЕРРОРА

Э.Э. ШУЛЬЦ кандидат исторических наук, директор Центра политических и социальных технологий*

Русская революция и проблема революционного террора

Террору, его размаху и разгулу в период Русской революции и гражданской войны посвящены специальные исследования1. Дискуссии идут о законности и незаконности, необходимости и закономерности террора, и на основании указываемых больших жертв, которые пришлось заплатить России, выносится моральная оценка. Во-первых, моральная оценка политики - дело неблагодарное с научной точки зрения. Во-вторых, подобные оценки, вырванные из временного и ситуативного контекста, становятся абсолютно абстрагированными и теряют связь с предметом исследования.

Проблема революционного террора всегда привлекала общественное внимание и не могла остаться вне научного поля зрения. Независимо от негативного или позитивного отношения к самому феномену революции ключевой вопрос заключается в том, является ли террор обязательной и объективной составляющей революций или это случайный и субъективный компонент.

Свидетель Русской революции социолог Питирим Сорокин считал, что «террор и диктатура - неизбежные результаты революции»: «Кто хочет последней - должен хотеть и первые. Кто углубляет "революцию", тот тем самым подготовляет неограниченный разгул террора и диктатуры»2. Сходные мысли высказывал и другой русский эмигрант - участник гражданской войны, генерал Николай Николаевич Головин:

«Каждая революция, даже такая, которая приводит к освобождению народов, в своей основе построена на насилии. Она начинается с актов разрушения, и, следуя законам со* Шульц Эдуард Эдуардович, e-mail: nuap1@yandex.ru

циальной психологии, она по мере своего развития все более и более становится разрушительной. Разбушевавшаяся стихия разрушения может быть остановлена только силой;

эта сила и создается контрреволюционным движением» .

«Политическая власть в собственном смысле слова -это организованное насилие одного класса для подавления другого», - определили классики марксизма2. «Главное средство политики - насилие», - утверждал и Макс Вебер3. Причем это средство присуще всем режимам - и «старым», и революционным4. Парадокс заключается в том, подмечает Вебер, что большевики и спартаковцы (германские левые. - Э.Ш.) нравственно отвергают «"деспотических политиков" старого режима из-за использования ими тех же самых средств», что используют сами5. «Совершенно очевидно, - пишет Вебер, - что успех применения насилия или угрозы его применения зависит в конечном счете от соотношения сил, а не от этического "права"...»6.

Неотъемлемой частью революции считал террор и один из основателей теории революции Л. Эдвардс, признавая за террором функцию «выпуска пара из котла» и снятия социальной напряженности7. Ханна Арендт была уверена, что революция тесно связана с насилием, и именно эта связь выделяет войну и революцию «из ряда всех остальных политических феноменов»8. Жак Эллюль утверждал, что идеология революции неизбежно приводит к террору9. По меткому выражению другого французского социолога и философа Бертрана де Жувенеля, «воздвигаемые народами эшафоты - не моральная кара деспотизма, а биологическая санкция, наказание бессилия»10.

Эл Коэн в 70-х гг. выразил протест против того, что в определение революций включают масштабное насилие и социальные изменения в качестве взаимосвязанных элементов. Эти элементы могут оказаться взаимоисключающими, по мнению автора. Однако Коэн не оспаривает напрямую присутствие террора в революции, он отрицает только зависимость глубины социальных изменений от уровня насилия, их пропорциональности в революции, а также на примере М. Ганди делает вывод о возможности ненасильственных революций во второй половине XX в.1.

Вопрос о неизбежности террора в революции, вернее его случайности в этом процессе, с новой силой поднялся после мирных революций в Восточной Европе начала 90-х. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса, что насилие находится на периферии такого явления, как революция, а не выступает обязательным ее компонентом2, оно «не является критериальным признаком революции, отличающим ее от всех других типов преобразований»3.

Такое противоречивое отношение исследователей к одному и тому же явлению связано, на наш взгляд, с тем, что они опираются в своих примерах на различные виды и типы революций. Все классические революции сопровождались серьезным социальным противостоянием и неизбежными в таких случаях репрессивными мерами оппонентов по отношению друг к другу. Почти все «поздние революции» (например, «бархатные») и часть национально-освободительных революций (в связи с самостоятельным уходом войск метрополии, что случилось, например, с большинством английских колоний) были относительно мирными и бескровными.

Все «ранние революции», как правило, революции, случившиеся первыми в государстве, революции, ставшие «классическими», отличались высоким уровнем террора. Все революции, которые были вторыми, третьими и т.д. в стране, могли меньше прибегать к террору, что связано с их условно «корректирующим характером» и отсутствием большого противостояния в обществе. Так, например, сравните Английс1 Cohan A.S. Theories of Revolution: An Introduction. N.Y., 1975, р. 27.

кую революцию 1640-1653 гг. и почти абсолютно мирную «Славную революцию» 1688 г.; Великую Французскую революцию 1789-1799 гг. и «мирную» революцию во Франции 1830 г., а также революцию 1848-1849 гг., в которой были серьезные жертвы, но они разительно уступали периоду 1789-1799 гг. и произошли не в результате террора (как его принято идентифицировать), а в результате боевых столкновений армии и баррикад. Исключением являются, например, Мексиканские (1854-1867 гг., 1910-1920 гг.) и Испанские (1808-1814, 1820-1823, 1834-1843, 1854-1856, 1868-1874, 1931-1939 гг.) революции, в которых уровень террора ввиду особенностей этих революций и противостояния в обществе не снижался и даже повышался.

Террор действительно не является критериальным приз1

наком в определении революции , однако всегда следует держать в уме, о каком виде и типе революции ведется речь, и то, что отсутствие открытого террора не говорит об отсутствии противостояния в обществе и террора скрытого, в связи с тем, что одна часть общества (пусть и большая) навязывает свою волю другой части общества (которая может являться совсем малочисленной).

Еще британский философ и общественный деятель Джозеф Пристли оправдывал террор по отношению к сверженным правителям. «Низложенные короли, - писал он, -короли изгнанные или заключенные в тюрьму, являются исключительно опасными для народа, ибо если даже они и были дурными правителями, то они могут иметь на своей стороне некоторых лиц, заинтересованных в том, чтобы отстаивать их дело»2. На примере Карла I он указывает, что «если он сбился с правильного пути вследствие своего воспитания или своих друзей, то его, как и всякого другого преступника при тех же самых обстоятельствах, за это можно пожалеть, но никоим образом не следует щадить»3.

Однако речь идет не только о насилии по отношению к правящим персонам или правящему классу, а о масштабном терроре со стороны всех участвующих в гражданской войне групп вне зависимости от классовой принадлежности.

Франсуа Минье писал, что революционеры рождены борьбой, «одной рукой они сражаются за свое господство, а другой основывают систему, чтобы это господство упрочить. Они убивают во имя своего спасения, во имя своих доктрин и для мотивирования этих убийств, которыми они защищают свою диктатуру, они выставляют все, что только есть на земле святого: добродетель, человечество, народное благо... Пока они не выдохнутся и не падут, все гибнет перед ними без всякого разбора, гибнут одинаково и противники, и приверженцы реформ; буря уносит и разбивает о революцию всю нацию»1.

Насилие было неотъемлемой частью Великой Французс2

кой революции , «культ насилия стал частью революционного мифа и повестки дня»3. Так, террор ощущался Кутоном (видным деятелем революции) как торжественный ритуал очищения земли от порока, как трудная, но высокая и радостная миссия избавления рода людского от бед и тягот его прежнего состояния4. Как писал английский философ и историк культуры Кристофер Доусон, «именно религиозный идеализм Робеспьера обеспечил моральное оправдание террора, без которого он бы потерпел крах, как и произошло после термидора»5. Один из ярчайших исторических примеров - это то, как в 1794 г. революционная армия несколькими колоннами, получившими название «адских колонн», прошлась по Вандее, буквально стирая этот западный департамент Франции с лица земли6. Однако террор якобинцев был направлен не только против явных врагов революции и подозрительных, но и против спекулянтов,

скупщиков, нарушителей «закона о максимуме» . Как заявил Барер в Конвенте: «Простое выполнение конституционных законов, предназначенных для мирного времени, было бы недостаточным среди окружающих нас заговоров»2. И Конвент декретировал: «Поставить террор в порядок дня»3.

Французская революция провозглашалась и воспринималась как война свободы против тирании. Но чтобы довести эту справедливую войну до победного конца, режим революционного правления не может быть стеснен никакими ограничениями формально-правового характера4. Тирания выдвигалась против тирании, террор прикрывался гуманизмом во имя спасения человечества.

Арно Майер, посвятивший свое исследование террору в Великой Французской революции и Русской революции, пришел к выводу, что «нет революций без насилия и террора, без гражданской и внешней войны, без иконоборчества и религиозных конфликтов и без столкновения города и сельской местности»5. Причина этого насилия и террора кроется в том, что «фурии революции подзаряжаются, в первую очередь, от неизбежного и не терпящего возражений сопротивления сил и идей, противостоящих революции как внутри страны, так и за рубежом. Поляризация становится особенно интенсивной тогда, когда революция вступает в конфронтацию с сопротивлением и угрожает самому основанию государства и общества»6.

Политическая власть для классиков марксизма представляла собой «организованное насилие одного класса для подавления другого»7. Поэтому для борьбы с насилием власти требуется насилие против этой власти. Таким образом, революция, по мнению К. Маркса, без насилия невозможна, так как «против насилия нет иного способа сопротивления, кроме насилия»8. Для Маркса революционное насилие есть неизбежный акт против контрреволюционного

насилия: «Истории известно, - утверждал он, - что контрреволюция всегда приводила лишь к более основательной, более кровавой революции»1. Маркс оправдывает все симметричные меры: взятие заложников, расстрел пленных и т.д.2. Эту мысль развивает Ф. Энгельс: «Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков и пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И если победившая партия не хочет потерять плоды своих усилий, она должна

удерживать свое господство посредством того страха,

который внушает реакционерам ее оружие» .

Но существуют и другие воззрения того же Маркса. Так, давая характеристику якобинскому террору, Карл Маркс назвал «французский терроризм» «не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством»4. Ему вторит Фридрих Энгельс: «Террор - это большей частью бесполезные жестокости, совершаемые ради собственного успокоения людьми, которые сами испытывают страх. Я убежден, что вина за господство террора в 1793 г. падает почти исключительно на перепуганных, выставлявших себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре»5.

В этом втором пассаже классиков марксизма четко отразилось общее отношение европейской интеллигенции к террору в революции и стремление вычеркнуть его из такого светлого и прогрессивного акта. И это противоречие в мировоззрение классики марксизма так и не разрешили.

Широко известно отношение классиков марксизма к предстоящей революции в России. «А если это произойдет, то настанет русский 1793 год; господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным в истории...»,

- писал Маркс . Энгельс писал корректнее, чем его коллега: переворот в отсталой стране с многочисленным крестьянским населением может быть осуществлен «ценой страшных страданий и потрясений»2. Эти фразы используются во многих работах и дискуссиях с начала XX в. по сегодняшний день в подтверждение неготовности России к революции и особой кровавости ее большевистского этапа. Опуская регулярно пробивающееся и у Маркса, и у Энгельса в работах высокомерное отношение ко всем странам, лежащим за пределами очерченного «цивилизованного мира» (откуда и возникают «дикие орды», «азиаты», «народы, менее способные к государственному строительству»)3, обратим внимание, что Маркс и Энгельс жили в другую эпоху, которая не совпала ни с Французской, ни с Русской революцией, поэтому не могли сопоставлять степени развития этих стран, а Россия в начале XX в. точно была социально и экономически более развита, чем Франция конца XVIII в., когда она была не менее аграрной страной с подавляющим крестьянским населением. Более того, Маркс и Энгельс, свидетели революций 1830 и 1848 гг. во Франции, когда первая прошла совсем мирно, а вторая, как и события в Германских землях 1848-1849 гг., исчислялась «всего лишь» несколькими тысячами жертв, были бы шокированы цифрами террора в период Великой Французской революции, которые в принципе сопоставимы с количеством жертв в Русской революции.

У В.И. Ленина в багаже опыта, который он мог применить в революции, было два основных посыла. Во-первых, утверждение Маркса, что пролетарской революции трудно будет разделаться с республикой и республиканскими формами правления, так как «народы, как известно, гораздо легче справляются с королями, чем с законодательными собраниями»4. (То есть для победы революции потребуется большее ожесточение). И во-вторых, пример Парижской коммуны, поражение которой было обусловлено мягкостью

революционного правительства по отношению к заведомым врагам, и повторение подобных ошибок Ленин считал недопустимым1. В случае с Парижской коммуной, кстати, практическое отсутствие репрессивных действий революционеров в Париже было в том числе вызвано негативным отношением к террору 1793-1794 гг., которое взросло в европейской революционной среде (оно проявилось, как мы видели, в двояком отношении Маркса и Энгельса к революционному террору, без которого революций быть не может, но все же террор - это плохо).

Для Ленина вопрос террора не обсуждается: «подавление сопротивления эксплуататоров» - задача после захвата политической власти2. Он напоминает однопартийцам, что «диктатура предполагает действительно твердую и беспощадную в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов, революционную власть, а наша власть слишком мягка»3. «Польза революции, польза рабочего класса - вот высший закон»4. Врагов социализма, уверен Ленин, можно лишить свободы печати, всеобщего избирательного права и неприкосновенности личности5. Ленин считал, что гуманности, «мягкосердечию и великодушию» нет места в «свирепой драке». При этом право на любые приемы в подобной драке он признавал за всеми сторонами конфликта - так, после покушения на него, по воспоминаниям, он ответил: «Драка. Что делать? Каждый действует, как умеет»6.

В плане бытовой психологии террора интересны два примера - один из московских событий 1905 г., другой - из событий немецкой революции. Так, современники, описывая воинские части, подавлявшие декабрьское 1905 г. вооруженное восстание в Москве, отмечали, что «быть может, в силу усталости, войска были чрезвычайно жестоки»7. В

немецком случае, когда рейхсвер подавлял выступление спартакистов (немецких коммунистов) в январе 1919 г., сами военнослужащие констатировали небывалую жестокость, отмечая, что на поле сражения по отношению к французам, военным врагам, они были значительно гуманнее, чем к своим соотечественникам1.

Анализ социального состава жертв якобинского террора 1793-1794 гг., проведенный группой французских ученых в конце 80-х гг. XX в., дает интересные данные, согласно которым дворяне («враги нации») составляли всего 9% погибших, остальные 91% - рядовые участники революции, в том числе 28% - крестьяне, 30% - рабочие. В отечественной литературе к этим цифрам делается важное уточнение: «истинных виновников голода, спекуляции, мародерства среди этих 58% «врагов нации» оказалось всего... 0,1%»2. Эти цифры говорят о том, что во время революции не происходит физическое устранение одного класса другим, линия разлома проходит через все социальные группы, разделяя на сторонников и противников, не допуская нейтралитета по отношению к событиям революционного характера.

В отношении террора прошедших революций следует учитывать, что мы живем с ними в разные эпохи. Ценность человеческой жизни сегодня в индивидуальном и общественном сознании несравнимо выше, чем даже 50 лет назад, а уж тем более 100 и более. XIX век - век постоянных войн, и XX век принял эту эстафету, увеличив масштабность войн и потерь. На фоне постоянных войн революции уже не выглядят столь ужасными и кровавыми.

Суммарные невозвратные потери России в период Первой мировой войны оцениваются исследователями на уровне 1,9-2,3 млн. человек3. В сумме с непрямыми потерями и потерями гражданского населения цифры повышаются до уровня 3-4,5 млн. человек4. В гражданской войне и борьбе с иностранной интервенцией по разным оценкам в 1917-1922 гг. погибло на фронтах до 1,5 млн. красноармейцев и белогвардейцев, а общие потери могли состав1 Нольте Э. Европейская гражданская война (1917-1945). Национал-социализм и большевизм. М., 2003, с. 83.

лять 2,5-3 млн. человек . На фоне таких цифр, конечно, революционный и контрреволюционный террор меркнет.

Любое социальное противостояние влечет за собой насилие одной группы над другой. Это насилие может быть скрытым, когда одна из сторон соглашается на ущемляющие ее решения ввиду превосходства противоборствующей стороны. Когда же противостоящие группы полагаются на силу в решении проблемы в свою пользу или одна из сторон не соглашается с признанием своей силы и мирным сопротивлением, то террор становится открытым. Размах революционного террора зависит от расклада противоборствующих сил, радикальности революционеров, захвативших власть, и ряда других обстоятельств.

Любое свержение власти является насильственным. Правители редко уходят добровольно, особенно если речь идет не о передаче власти преемственному правлению, а о коренных изменениях. Даже если уход получается мирным, это становится результатом взвешивания и оценки сил, в результате которых признается недостаток собственных или бессмысленность их использования. Так произошло в Февральскую революцию 1917 г. в России, в некоторых колониальных странах с уходом сил государства-метрополии, в большинстве стран Восточной Европы в 1989-1991 гг. «Насильственный» означает, что действия несут силовой, принудительный характер. Такой характер был у всех, даже условно мирных революций. Чем больше дисбаланс сил, тем ниже степень насилия. Чем ближе к равновесию сил, тем выше насилие и более напряженное и продолжительное противостояние.

Итак, террор не является атрибутом исключительно Русской революции. Революционная власть, которая не смогла организовать силовую защиту, быстро сходила с исторической сцены, причем трагедия ее гибели вряд ли была меньшей, чем та, которая бы произошла в случае ее победы. Так случилось с Парижской коммуной, утопленной в крови, с Альенде в Чили, с Испанией, которая с начала XIX в. более столетия не могла подавить контрреволюционные силы, и они неизбежно возвращались после каждой Испанской революции, и все это закончилось кровопролитнейшей Гражданской войной в XX в. и 40-летним режимом Франко. Контр1 Там же, с. 96-97.

революция считает, что необходимо уничтожить революционеров, революционеры же уверены, что требуется уничтожить контрреволюционеров: и те, и другие защищаются.

Разгул террора в Английской и Великой Французской революциях был не меньшим и сильно испугал современников, которые постарались вычеркнуть буйство «круглоголовых» из своей истории или якобинцев из истории Французской революции - нормальная реакция вышедшего из революции общества. Такая же реакция последовала в России через более чем полвека в связи с тем, что большевики, в отличие от индепендентов и якобинцев, остались у власти и узаконили свою историческую справедливость. Осуждение обществом террора является само по себе правильным, так как иной подход «закладывает бомбу» в развитие этого общества, узаконивая любой революционный террор, что неизбежно берется на вооружение различными протестными группами. Однако с точки зрения отношения к революции и к историческому времени такой подход в корне неверен, так как больших революций (а такими стали все классические революции) без террора не бывает.

Шульц Э.Э. Русская революция и проблема революционного террора. Статья посвящена феномену террора в революциях и в Русской революции в частности. Сравнительный анализ Русской революции с другими революциями позволяет заключить, что террор - закономерное явление в феномене революций, а не специфическая особенность Русской революции.

Shults E.E. Russian revolution and the problem of revolutionary terror. The article is devoted to a terror phenomenon in revolutions and in the Russian revolution in particular. The comparative analysis of the Russian revolution with other revolutions allows to conclude that terror is the natural occurrence in a phenomenon of revolutions, but not specific feature of the Russian revolution.